Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

— Трудодень — девять кило зерновых, — наклоняясь через стол, прочитал Крупяк.

— Восемь, восемь с граммами. Это уже редакция натянула кожу на кисель! — чего-то обрадовался Крамовой, но сразу же осекся, вспомнив, что этим он уменьшил силу своих доводов. И уже медленно заканчивал: — А сено, а яблока, а мед и всякая другая мелочь! Вот и поговори с таким дядькой что-нибудь на скользкие темы. Так он тебя сам возьмет за шиворот и в милицию как миленького затаскает… Правда, это село передовое, но за ним все тянутся.

— Не нравится мне такое село. Здесь я не буду себе выделять землю под станцию, за отсталые возьмусь, — сделал вывод Крупяк, зевнул и перекрестил рот. — Ну, мне надо еще в одно место съездить дней на десять, а потом буду представляться твоему начальству… Нельзя ли мне под станцию забрать дом прасола Мирчука, что над Бугом?..

VІІІ

Вечером к Григорию Шевчику в хату-лабораторию зашли Марта и Терентий, коренастый мужичонка, седой и морщинистый, с широкой полусогнутой фигурой.

Раньше Терентий половину своего века провел за ткацким станком, мастерски вырабатывая холсты, скатерки и рядна. Сидячая кропотливая работа перегнула его в поясе и попортила глаза.

Вот и стал дед на старости лет сторожем в колхозном саду, где теперь почти полностью вела хозяйство Марта, хотя и была она бригадиром садово-огородной бригады.

— Готовы в дорогу, Марта Сафроновна? Завтра рано выезжаем, — спросил Григорий.

— Собралась. Надо было бы чуть раньше выехать. Припоздали мы. — Села молодая женщина за стол, заставленный деревянными клетчатыми ящиками, где росли и прорастали разные культуры. Стены были украшены лучшими образцами колхозной работы, и вся хата-лаборатория, уютная, живая, веяла сладкой теплой пыльцой и зерном.

— Что решили в бригаде? — посмотрел на молодицу ласковым и внимательным взглядом. Пышная, здоровая красота переливалась в каждом ее движении, горделиво сдержанном выражении округлого лица. Годы не делали Марту ни полнее, ни старше. В глазах и с лица ее смылась давнишняя скорбь и выражение горькой неуверенности. Теперь вся она была спокойная и румяная, как тихий осенний час. Сватались к ней и их люди, приезжали и из окрестных сел, да уехали ни с чем. Всю свою любовь передала единственной дочери, о замужестве даже и слушать не хотела. «Хватит с меня. Любила одного, а теперь ни к кому сердце не лежит. А выходить замуж как-нибудь ни совесть, ни гордость не разрешит. Отошло мое, как весенняя вода», — только в одиночестве поверяла свои мысли и чувство тетке Дарке…

— Решили покупать только зимние сорта яблок. И только лучшие: джонатан, снежный кальвиль, золотой пармен, антоновку-стакан, губерстон.

— Хорошее яблоко золотой пармен. Все тебе, как звезда, переливается, — вставил дед Терентий, — да и о ранете надо не забыть.

— А если не хватит этих сортов?

— Тогда слив купим и яблок таких сортов, из которых хорошее вино выйдет.

— «Викторию» непременно получите. Непременно. Это всем сливам слива, — крякнул дед и подошел к стене, рассматривая новый плакат.

Утром, под ревниво-недоверчивым взглядом Софьи и радостные восклицания старшей дочери Екатерины, Григорий собрался в правление колхоза, где его должна была ждать грузовая машина. Он угадывал мысли Софьи, но притворялся, что ничего не понимает, беззаботно смеялся, подбрасывая вверх черноволосого ребенка, который мало игрался с отцом: все он занят то в поле, то в правлении, то в своей хате-лаборатории, а домой только поесть и переночевать приходит.

— Григорий, кроме Марты еще кто-нибудь едет?

— Едут. Шофер Иван Тимофеевич. Правда, он в Виннице слезет, — беззаботно ответил, чувствуя на себе пристальный глаз Софьи.

— Марта, — только одно слово промолвила и со временем вздохнула.

— Ты чего? — таким правдивым взглядом посмотрел на жену, будто он никогда не засматривался на других молодиц. — Хочешь — езжай и ты с нами. Места в машине хватит.

— Гляди, не тесно ли станет, если я поеду.

— А ты попробуй, вот и увидим.

— Да нет уж, езжай сам. Только не обижай меня, Григорий, — подошла к мужу, и куда поделись то недоверие и улыбка. Ее лицо стало затененным, скорбным.

— Ну, что ты, Софья! Разве не знаешь, с кем я еду? Просто стыдно слушать такое, — прижал жену, и та еще теснее прислонилась к нему, веря и не веря его словам. Потом Григорий наклонился над небольшой кроватью, где спала меньшая дочь Люба, поцеловал ее в мокрый от пота лоб и тихо вышел из новой просторной хаты, что и до сих пор еще пахла необветренной сосной и горьковатой осиной.

— Григорий, — уже у ворот замахала Софья рукой, — только такой сад поднимайте, как солнце. Чтобы насмотреться нельзя было. Колхозный!..

Зеленая блестящая машина помчала в заманчивую весеннюю даль. Побежали, закружили поля — зеленые и фиолетовые. На нивах чернели люди и скот, где-то в долинке урчали тракторы, и степенные грачи деловито ходили по пашне. Двумя веселыми голубыми крыльями, колеблясь, летел потревоженный мир за машиной. Упершись руками в кабину, Марта вдруг увидела, как важно шел за сеялкой Дмитрий Горицвет. Он наверно ее заметил — на миг остановился и после раздумья махнул рукой. И молодая женщина покраснела как девушка, краешком глаза глянула назад — не следит ли кто за нею, — поправила рукой волосы, выбившиеся из-под платка, молча поклонилась Дмитрию. Тот еще постоял немного у дороги и медленно пошел черным полем в синий небосклон. Обернувшись назад, долго не спускала Марта глаз с высокой фигуры, ощущала, что в глазах будто слезы зашевелились.

«Ох, и глупая же я, глупая. Есть ли еще такая на свете?» — грустно улыбнулась в мыслях. — «Еще до сих пор убиваюсь по нему, как неразумная девчонка. Бывает же на свете такая досада», — перебирала в памяти дорогие черты. И чем больше думала о Дмитрии, тем яснее прибивались к ней минувшие годы, а в них видела молодого сильного парня с хмуро-горделивым блеском в черных глазах, слышала его скупое, неумелое слово, большие крепкие руки вокруг своей талии. А потом абрис степенного мужчины тенью приглушал минувшие годы, и снова уходила та фигура, как сейчас в долинке какой-то пахарь. «Так и жизнь моя отходит».

Задумавшись, не замечала Марта, как то и дело ее руки, словно ненароком, касалась рука Григория Шевчика, несмело, вопрошающе. Лишь от одного взгляда молодицы, ровного, светлого, хмелел Григорий, как от вина, и украдкой следил за каждым движением Марты. Не впервые ощущал, что приязнь к ней перерастает в большое, тяжелое, тревожное и волнительное чувство. И хоть как сдерживал себя, однако встреча с Мартой всегда была праздником для него.

Под вечер заехали в село Рахни к знакомому Григория технологу-виноделу Порфирию Тихоновичу Лисняку, умному, полному человеку с седыми жидкими волосами. Шевчик надеялся, что Порфирий Тихонович даст и совет и поможет им приобрести наилучшие сорта яблок в знаменитом селе Осламове, Винницкой области, где только одного сада было шестьсот гектаров.

Старый вдовец приветливо встретил гостей, засуетился по дому, накрывая стол и сам неумело управляясь у печи. Марта как-то незаметно начала помогать ему, и скоро все кулинарные дела перешли к ее рукам…

— У нас как зацветет вокруг, так и не знаешь, где небо, а где сады — и небо белое, и земля белая, будто облака опустились на все село да и не захотели подниматься от него, — исподволь хвалился за столом Порфирий Тихонович. — Это что за вино будет, Григорий?

— Не знаю. Знаю только, что очень хорошее, — наклонил рюмку с рубиновым ароматным напитком.

— Во веки веков не угадаешь. С крыжовника… Сам делаю это вино. Возил в Укрвинтрест, не нахвалятся им. Прищепы я вам помогу получить. Познакомлю вас с директором совхоза. Только ты ему, Григорий, что-то об охоте закинь, — по-заговорщицки подмигнул, — скажи, что сам охотник, и сразу подобреет мужик, разговорится, всяких историй тебе наговорит, непременно вспомнит, как он подряд две лисы убил и танцевал на снегу, ну, и ничего не пожалеет для тебя… За ваше здоровье, Марта Сафроновна. Душевная вы женщина. По голосу заметил, когда о яблоне заговорили. Так может говорить человек, который природу любит, живое дело любит, людей уважает, живет по-людски. Угадал?

— Угадали, угадали, — ответил за Марту Григорий.

— Большое это дело — любовь к людям. Посмотришь на другого — варганит человек весь свой век, и никто его добрым словом не вспомнит, так как не жизнью, а лишь одним своим желудком жил, в своем мусоре ковырялся, как вонючий щур. Родное дитя не поклонится такому отцу, не придет на могилу положить венок… Вот я уже о чем начал говорить… Стариком становлюсь.

— Ну, вы еще, Порфирий Тихонович, и молодого переживете. Крепкие, — промолвил, хмелея, Григорий.

— А добрый сад вырастить, научить нашу смену ухаживать за ним — это большое дело… За наилучшего нашего садовника — за товарища Сталина!