Луиза Гладышева - Нива жизни Терентия Мальцева

• Название: Нива жизни Терентия Мальцева
• Автор: Луиза Гладышева
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Художественно-документальная повесть о дважды Герое Социалистического Труда, делегате семи партийных съездов, депутате Верховного Совета РСФСР, почетном академике ВАСХНИЛ, лауреате Государственной премии СССР колхозном полеводе Терентии Семеновиче Мальцеве, несомненно, затронет сердце каждого, кто ее прочитает.

Книга адресована широкому кругу читателей.

---

— Будя те, будя те, Семушка, — пугалась Васса и бросалась к зыбке.

После нескольких голодных лет одарила земля обильным урожаем. Буйно цвели травы, в лазоревой вышине заливались жаворонки, духмяные запахи созревающего лета окутывали по вечерам село. Заскребая последние крохи, мешая их с лебедой, пекли тяжелые хлебы:

— Теперь уж дотянем до новины.

Ликовал Семен, когда шел полем, а чем ближе придвигалась деревня, мрачнел: чувствовал — не подняться жене, не жать серпом золотые колосья. И Васса чуяла, обхватывала мужа жаркими руками, тяжело дышала:

— Сбереги Терешу, Сема. Не будет у него скоро мамки, не пообидь, Семушка!

Уродился в то лето хлеб, а Вассу схоронили. Топал по избе Тереша быстрыми ножонками, искал, звал мать, но лавка, на которой она лежала, пугала немотой.

Зимой, когда играли в селе свадьбы, женился во второй раз Семен. Было ему сорок два года, а молодой — двадцать. Славная девушка, да припадала на одну ногу, и парни хоть и жалели хроменькую, а в невесты не избирали. Потому и пошла за вдовца — мужика степенного и серьезного. Семен же надеялся найти в молодой жене ласковую, добрую мать для осиротевшего Тереши.

За свадебным столом сидела Анна Степановна в зеленом шелковом платке, нарядном сарафане. Тереша лежал на полатях, слушал грустные песни, которые пели девушки-подружки, и все смотрел на зеленый шелковый платок невесты. Платок то расплывался по избе прозрачным маревом, то вспыхивал изумрудом в неярком свете холодного январского дня.

— Вот мамка твоя, Тереша, — подвела к молодой внучонка бабушка Анастасия Федотовна.

Анна Степановна улыбнулась:

— Хочешь, так и зови мамкой.

— Батюшки-светы, — захлопотала другая бабушка, мать новой мамки, Наталья Яковлевна, — сморился мальчонка, спать глазки просятся! — Она взяла его на руки и понесла на полати, где было тепло от жарко натопленной печи. Девятнадцать детей родила русская крестьянка Наталья Яковлевна, и только трое из них в живых остались. От горя, от непосильной крестьянской доли раньше лет своих состарилась. Названого внучонка жалела, миловала, и он отвечал ей такой же нежной привязанностью и любовью. Мачеха тоже оказалась женщиной доброй, своих детей у нее не народилось, и полюбила она пасынка всем не познавшим материнства сердцем.

И только изредка наплывал, будто из тумана, образ родной матери. Мальчик затихал, забивался куда-нибудь в дальний уголок, а дождавшись отца, теребил за бороду:

— Тять, а тять, расскажи, какая мамка была!

В такие минуты Семен терялся, молча подводил сына к осколку зеркальца, говорил:

— Вот смотри на себя и мать увидишь.

Тереша смотрел долго-долго, но видел лишь свои васильковые глаза, черные брови, черные волосы. Отец подходил неслышно, обнимал его, и так они стояли вместе, взрослый и маленький, с одинаково большой тоской по прошедшему и утраченному навсегда.

Жили в большой нужде: одна лошадь, земли только два надела. По три с половиной десятины на душу. Доброй землицы только третья часть, остальная — средняя и совсем утлая. Двадцать лет, как не было передела. У которых семей и одного надела даже нет. Соберутся общиной на сход, спорят, кричат, а договориться не могут. На передел надо согласие всех. А у кого много земли, разве отдадут подобру? Только самые совестливые промеж себя решают поделиться с безземельными. И ладно еще, у кого сыновья рождаются, а как девки одни, на которых земли вообще не положено?

Редки радости. Одно счастье, что смышленым и ласковым растет Тереша. Мачеха, бабушка, тетка Варвара души в нем не чают, а уж про отца и говорить нечего. Больше пожара, пуще неурожая боится он болезней. Молится богу страстно, да все равно не обходят горести и напасти. То оспа, пока не переберет всех деревенских ребятишек, не успокоится, то тиф, прозванный «огневым», из избы в избу кидается. И в первую очередь к тем, где мясо на столе лишь по престольным праздникам, а сахар на зубок и того реже, где одежонка плохонькая, а денег на доктора да на лекарства вовсе нет.

…Мечется в жару Тереша, не узнает ни тятьку, ни мамку, ни любимых бабушек.

— Не уберег сыночка единственного, не уберег, Васса Михайловна, — покаянно шепчет под образами Семен. Просит, умоляет всевышнего спасти и сохранить дитя малое. Только все хуже мальчонке, то мечется, будто в пламени, то в забытье впадает. Собрал Семен оставленные на самый черный день деньги и привез из Шадринска фельдшера.

— Кризис, — сочувственно покачал головой фельдшер и пояснил: — Вынесет сегодняшнюю ночь, жить будет, — и беспомощно развел руками.

— Чаю, снова родился сынок, — шутит утром повеселевший Семен и гладит Терешу шершавой ладонью.

Долгими зимними вечерами мастерит он сыну немудреные игрушки из палочек, щепы: деревянный сабанчик, грабельки, борону. Не успеют просохнуть пригорки в закоулках, а Тереша со сверстниками уже рыхлит сабанчиком землю, разравнивает грабельками, старательно укладывает в ямки-гнездышки настоящие пшеничные зернышки.

— Учись, учись, — радуется Семен детским забавам сына, — прирастать тебе к земле-матушке, нам без земли никуда.

Но радость сменяется беспокойством: рядом с бороздкой, проложенной на «пашне», видит он накарябанные хворостинкой буквы. Поначалу, как заметил непонятные знаки на щелистых дверях амбара, на нерасколотых березовых чурбанах, испугался, принял за таинство какое-то, сам не свой ходил. И вот те на! Терешкины проделки!

— Тять, в школу хочу!

— Чего там, в школе-то, — хмурится отец. — Поп не нашей веры, православный. И зачем мужику грамота? Неграмотный-то будешь крепче за рогаль[1] держаться!

Боится Семен: познает Тереша читать, писать, потянется дальше учиться и бросит землю. А у него больше нет наследников, кому достанется кормилица, кто на старости лет кусок хлеба подаст? Сам ни чтению, ни письму не обучен. Одно слово из всех умеет писать: «куржак». Как закуржавеют зимой от мороза деревья, он и пишет это слово на листке, что в святцах лежит, — погоду примечает. Пока выводит цифры да буквы, лоб взмокнет.

— Тятя, как называется буковка? А эта как? — не дает Тереша покоя. То конфетную бумажку подберет, то от вывески в торговом ряду оторваться не может. Чуть недоглядели дома — углем на стене буквы написаны, ими же печка разрисована. Мачеха тряпку со скребком из рук не выпускает: коли хозяин сердится, лучше поскорее стереть. Да разве уследишь? На ту беду приглянулся Тереше забор богатея Крохалева, что неподалеку от их избы. Беленькие струганые дощечки так и манят, притягивают: напиши, напиши. За этим занятием и застал его Крохалев, оттаскал мальчишку за волосы.

Горько плакал Тереша обидными слезами. Понял Семен, что надо что-то делать, и отвел парня в молитвенный дом, где собирались старообрядцы. Приглянулся «старикам» — руководителям общины — шустрый мальчонка: читает, пишет ладно, голос звонкий, чистый. Доверили Тереше псалтырь читать.

— Начетчиком паря будет, — довольно поговаривают старики.

И только Тимофей Логинович усмехается в широкую бороду:

— Не надейтесь, не получится из него начетчика. Поглядите, как читает. С первых листов норовит поскорее внутрь заглянуть, что дальше написано. Любопытствует. А как в полный толк войдет, на чистую веру ничего не примет, дознаваться будет, что да как.

Как в воду глядел Тимофей. Все неинтереснее становилось Тереше читать псалмы. Переворачивал самим же писанные от руки четкой круглой вязью листы, а думал о другом — как бы не обнаружили спрятанную в тряпицах на печи географию.

Школьный учитель Ксенофонт Степанович приметил любознательного мальчика и стал давать ему книжки по истории, астрономии, арифметике. Мачеха, Анна Степановна, жалея пасынка и боясь гнева супруга, тайны не выдавала. И не было для Тереши сильнее наказания за шалость, чем угроза:

— Выброшу книжки! Расскажу тятьке!

Однажды поманила Терешу пальцем:

— Вот подарок тебе. Нашла. — И она протянула мальчику огрызок карандаша.

Обрадовался Тереша подарку больше, чем ярмарочному прянику и леденцовому петушку.

— Идем, Тереша, снежный город строить! — зовут одногодки.

Выстроен город с башенками, высокими крепостными стенами. Бах-ба-бах! — летят из бойниц снежные ядра; шум, гам, веселая возня. В стороне от крепости склонился над белой лужайкой мальчишка в старой отцовской шапке, забыл и игру, и ребят. Покраснел от холода пальчик, а он все чертит и чертит на снегу буквы, слова. Подбегают ребята:

— Ну, что ты, Терешка, пишешь и пишешь — не тетрадка ведь. Неинтересно с тобой, давай играть!

Вечером, управившись по хозяйству, приходят в избу к Семену Абрамовичу Мальцеву солдатки. Едва перешагнув порог, ищут глазами младшего, достают из цветных полушалков, повязанных на груди, заветные письма:

— Прочитай, милый, как там на войне с японцами. Да скоро ли воротится?