Леонид Зуров - Иван-да-марья

• Название: Иван-да-марья
• Автор: Леонид Зуров
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0661-6

Роман Леонида Зурова (1902–1971) «Иван-да-марья» был написан в 60-х годах прошлого века и при жизни автора так и не был напечатан. Настоящим изданием, таким образом, русскому читателю возвращается один из самых проникновенных текстов, посвященных Первой мировой войне.

В историю первой, самой чистой любви юноши и девушки, едва достигших совершеннолетия, осенью 1914 года вторгается война. Она торопит эту любовь, она же ее укрепляет — потому что героиня, конечно, поедет за своим возлюбленным на фронт, — и она же приводит к трагической развязке.

---

— Дай мне часы, — уже в саду, у веранды, сказал я Кире, — я посмотрю на них внимательно и, ложась, прикажу себе рано встать. Я это делать умею.

— Ты известный соня, — сказала Зоя.

— Тссс, — успокоила нас Кира и, сняв с руки часы, передала их мне.

— Ну, да что говорить, нас Ириша разбудит, — сказала тихо Зоя, — она на базар рано завтра пойдет.

— Не завтра, а сегодня, — сказал я.

Окна были открыты, Кира с Зоей сбросили туфли и тихо, грозя друг другу, на носках прошли в столовую, и я потом слушал, как они осторожно, чтобы не разбудить уставшую за день маму, поднялись наверх по поскрипывающей, отзывающейся под шагами старой лестнице. Я бесшумно прошел в комнату брата, подойдя к окну и посмотрев на Кирины часы, несколько раз повторил про себя:

«В семь часов утра, в семь часов, помнить, надо встать, когда минутная стрелка стоит на двенадцати», — быстро разделся, лег и при открытых окнах сразу же заснул крепким молодым сном.

И вот всегда так бывает — когда прикажешь себе с вечера в определенный час встать, в тебе действительно что-то сторожит и до назначенного срока будит.

На ранней зорьке я проснулся, приоткрыл глаза — в саду был уже не розовый, а золотистый утренний свет, я посмотрел на часы — было еще очень рано — и, натянув на себя одеяло, я повернулся к стене и опять заснул. А второй раз я даже не проснулся, но во сне почувствовал, что кто-то, очень родной и близкий, сидит рядом и, положив руку мне на плечо, улыбаясь, на меня смотрит и тихо называет по имени: «Федя».

Уже себе не доверяя, я открыл пошире глаза и увидел, что на постели сидит брат, брат, которого я больше года не видел, ясный, веселый. И я, задохнувшись от радости, кинулся к нему на шею и, голыми руками почувствовав его погоны, целуя, только и мог выдохнуть:

— Ваня. Тебя отпустили.

Он кивнул головой и, глядя на меня, ответил:

— Необычайная удача и счастье.

— Как ты загорел в лагерях, — восхищенно сказал я.

Он, выбритый, свежий, бодрый, улыбаясь, смотрел на меня. Шашка его была на золотой портупее, китель защитный, училищный значок на груди, а его голубые глаза показались мне на этот раз при загаре на редкость прозрачными и полными удивительного света, веселой жизни и силы.

— Хочешь, я сейчас всех разбужу?

— Мама спит, говори тише, и там все спят, — показал он глазами наверх.

— Да, да, — согласился я.

А солнце уже было в саду. Я смотрел на него, а он все улыбался.

— Но мы все равно, — сказал ему я, — сегодня должны все рано встать.

— Дома как тихо. Я даже и тебя будить не хотел. Ты знаешь, подъехав, я отпустил извозчика, вижу, калитка открыта, прошел в сад. Дверь веранды открыта, вещи я оставил у веранды. Хоть час и ранний, а у нас все двери открыты.

— Значит, Ириша уже ушла на базар.

— Я прошелся по саду, заглянул из сада в свою комнату, вижу, ты сладко спишь. Ну, думаю, что же делать, решил тебя разбудить.

— Как хорошо, — обрадованно сказал я, — что ты очутился у меня на мое счастье. Мама здорова, все у нас идет отлично, и мы о тебе вчера говорили, и знаешь где — там, куда мы с тобой не раз ходили, — на берегу реки, у курганчика.

И я, перебивая сам себя и отвечая на вопросы брата, сказал ему и о том, что я так рад был пожить в его комнате.

— Ты видишь, меня выставили, — говорил я, — сюда перевели. Наверху в моей комнате, рядом с сестрой, знаешь, кто теперь живет?

Но брат из материнских писем, оказалось, все отлично знал, что происходит у нас.

— Не могу даже представить себе, что почувствует мама, когда она, проснувшись, узнает, что ты тут и сидишь у меня.

— А это чьи часы на стуле?

— Кирины. Я должен, ты понимаешь, всех разбудить, и ты не думай, я два раза уже сам просыпался, но было еще очень рано.

— Да, да, да, — с укоризненной улыбкой сказал брат. — Это ты снял балканскую карту? — осмотрев комнату, спросил он.

— Мы искали город Сараево, знаешь, когда там все случилось, это такой маленький город, и я его не мог долго найти, и, знаешь, Зазулин очень жалел, что тебя нет, так ему хотелось поговорить с тобой о положении на Балканах.

— К Андрею Степановичу я сегодня зайду.

— Да, послушай, вот о чем я хочу еще тебя спросить, Ваня. Мы тут говорили и спорили — правда ли, что при современном положении, после убийства эрцгерцога с женой, между Сербией и австрийцами могла легко вспыхнуть война, и Зазулин сказал, что это убийство подстроено, но Толя этому не верит и говорит, что это сделали сербские молодые патриоты. Как ты думаешь, разве может теперь вспыхнуть война?

— Одно время было тревожно, — ответил брат уже серьезнее, — но теперь лето, все в разъездах, кажется, все, слава Богу, затихло. Затихло, — повторил он, — но не исключено, что положение могло стать и очень серьезным.

— Но до чего фамилия странная — Принцип, как бы символика какая-то, Толя говорит. Разве это сербская? Сколько ему лет? Одни говорят, что семнадцать, а другие — девятнадцать. Он действительно серб?

— Да, подданный он сербский, — слегка нахмурившись, ответил брат, — но ни сербским, ни русским властям еще неизвестно, чьими руками создана была тайная организация и кто подтолкнул молодежь на убийство, внушив заговорщикам, что это их высокий патриотический долг. И какой день выбрали для покушения — ведь убийство эрцгерцога Франца Фердинанда произошло в памятную дату.

— Какую?

— 28 июня 1389 года после битвы с турками на Косовом поле сербы потеряли свою независимость, и для убийства был выбран траурный день для всего сербского народа.

— Но кто же тогда этого гимназиста подтолкнул? — взволнованно спросил я.

— Дело коварное и очень темное. Сербское правительство захвачено врасплох, так как, в сущности, хотя австрийского эрцгерцога убил серб, но это антисербское дело. Эрцгерцог, несмотря на все небылицы, которые про него распространяют, был большим другом России, поэтому убийство в высшей степени таинственно, подготовлено оно теми, кто отлично знал, что эрцгерцог в этот день приедет с женою в Сараево, и дата выбрана точно, и сделано это как нарочно во время маневров австро-венгерских войск. Боюсь, что это убийство направлено против нас.

— Против России? Ты знаешь, на базаре у нас говорили — было тут как-то для стариков знамение.

— Какое?

— Да старики волхвы в обозерских деревнях видели в небе знаки.

— До чего странно, — сказал брат, — прошлым летом под Звенигородом мы с московскими гренадерами принимали участие в маневрах, и, когда на постой в деревенской избе стали, я от старого хозяина услышал приблизительно такие же рассказы.

Брат задумался, а потом сказал:

— Какой странный я тогда видел сон…

— Какой?

— Не знаю даже, стоит ли рассказывать его тебе, — ответил он, о чем-то серьезно подумав.

Я готов был обидеться и напомнил, сколько я в свое время рассказывал ему всего, а надо сказать, радостями своими и печалями я с ним делиться привык давно, несмотря на разницу лет, и были у нас такие счастливые времена, когда я перед ним целиком раскрывался и рассказывал ему то, что скрывал от сестры и мамы.

— Ну вот, ведь я же тебе всегда все рассказывал.

— Но главное, обещай мне — о том, что я тебе расскажу, ни мама, ни сестра не узнают.

— Уверяю тебя. Что ты, — я просил и настаивал.

— Странный сон, — думая о своем, повторил брат, — ну, слушай. — Медленно и очень спокойно он начал рассказывать. — Как я уже сказал, случилось это под осень, в прошлом году. Ты помнишь, наверно, из писем, которые я тогда присылал, что в конце лагерей перед производством я с юнкерами старшего курса участвовал в маневрах вместе с гренадерскими полками. И вот после большого перехода под вечер прибыл я в деревню под Звенигородом, а день был исключительно знойный и, откровенно говоря, я порядком устал, а юнкера от усталости валились с ног. Их квартирьеры развели по избам, а я вышел из избы, чтобы в одиночестве, как я люблю, отдохнуть перед сном. Помню, долго любовался звездами, что загорались на моих глазах, и старинной широкой дорогой, что идет на Москву. Потом я вернулся в избу, денщик скинул китель, помог снять сапоги, я лег на крестьянскую постель в чистой половине и на рассвете увидел сон. Будто бы я уже не под Звенигородом, а здесь, в городе, не дома, нет, — ответил он как бы на мой вопрос, — а в полковых казармах за рекою, и направляюсь из казарм к пристани, а уже осень и утренняя прохлада, сады облетают, утром, видно, выпали росы и заборы влажны.

Я напряженно, сосредоточенно, затаив дыхание, слушал, как он рассказывал спокойно, вполголоса.

— Так ты идешь к Пароменскому спуску? — все сразу увидев, быстро сказал я.

— Да, иду к перевозу, а день светлый, знаешь, такой осенний денек, когда пахнет сырыми заборами, огородами, остывающей землей, опавшими листьями, а солнце где-то за облаками. И все это я во сне особенно сильно чувствую, печально чувствую, как это иногда бывает во сне, а освещение хотя и осеннее, но все же странное, какое и бывает только во сне.