Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

• Название: Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
• Автор: Игорь Смирнов
• Жанр: Культурология
• Год: 2015

Подборка около 60 статей написанных с 1997 по 2015 гг

Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — филолог, писатель, автор многочисленных работ по истории и теории литературы, культурной антропологии, политической философии. Закончил филологический факультет ЛГУ, с 1966 по 1979 год — научный сотрудник Института русской литературы АН СССР, в 1981 году переехал в ФРГ, с 1982 года — профессор Констанцского университета (Германия). Живет в Констанце (Германия) и Санкт-Петербурге.

---

Затеянный "новыми историками" пересмотр ранне-постмодернистского проекта по сути дела всесторонен и бескомпромиссен. Но они, совершая подчас выпады против то Деррида, то Лиотара, то Уайта, так и не решились конституировать себя в фундаментальном споре, который обычно ведет эпоха с эпохой. NH несет известную со-ответственность за то, что его противники из деконструктивистского лагеря вменяют ему в вину "ностальгию" по романтизму и изображают его в виде реакционной аномалии постмодернизма[58]. Пустись NH в эпохальную полемику с преодолеваемой им историко-культурной формацией, подобного рода укоры вслепую были бы невозможны. (И в данном случае спецификация не дается постмодернистскому сознанию.)

Среди излюбленных в NH познавательных приемов доминирует та интеллектуальная операция, которую следовало бы назвать анализом-через-синтез. Обмен, как ясно, синтетичен; исходя из взаимодействия текста и контекста, NH выявляет по отдельности смыслонесущие элементы и того и другого. Между тем постмодернизм уже с первых своих шагов был поглощен синтезом-через-анализ. Как раз поэтому постмодернизм, взяв аналитически за отправной пункт свое несходство со всей культурной историей, стирал в синтезирующем ментальном жесте проводившиеся по ее ходу дифференциации. В анализе-через-синтез кроется, вероятно, одна из главных причин того, что NH не пожелал эксплицировать до конца свой отрыв от предпосылок, на которых базировался постмодернизм. Вне и помимо объединения с предыдущим поколением мыслителей "новые историки" — по самой логике присущего им мировидения — не могли утверждать свою особость. Все то же их пристрастие к анализу-через-синтез обусловливает и то обстоятельство, что они занимаются историей разных дискурсов, безоговорочно предпочитая при этом литературу или олитературивая таковые. Литература впитывает в себя содержание религиозных, философских, научных, политических и иных текстов, что естественным образом дарует ей привилегию в глазах тех, для кого синтез — данное, а анализ — искомое. Впрочем, похоже, что в этой универсализации литературоведения приняло участие сразу несколько факторов. NH созрел тогда, когда филология начала заходить в теоретический тупик. Генеративная грамматика Н. Хомского и ее семантические реинтерпретации стали последними крупномасштабными лингвистическими теориями. В литературоведении теоретическая пауза наступила после того, как интертекстуализм добился всепризнания и неориторики сделались орудием, испытанным в научной практике с широким размахом. Историко-социологическая и историко-культурологическая переориентация литературоведения, которую производит NH, приуменьшая в то же время значение неэстетических дискурсов, — сверхкомпенсация кризиса в филологии. Наконец, здесь нужно учитывать и то положение дел в методологии исторической науки, которое застал NH. На эстетизирование историографии, о котором много говорилось выше, NH с полемической бесшабашностью ответил тем, что эстетизировал саму историю. "Поэтика культуры" Гринблатта катастрофически выходит из берегов, когда он рискует утверждать, что социальное как таковое заряжено эстетизирующими его силами[59].

Литературоцентризм такого свойства в высшей степени уязвим для критики. Не концептуализует ли NH историю, хотя бы отчасти, как ритуально-мифологическую преисторию, в которой эстетическое начало, сращенное с религиозным, действительно властвовало безраздельно? Как преодолеть эту мифотворность в подходе "новых историков" к материалу, не растеряв, с другой стороны, то ценное, что они пустили в научный оборот?

7. Междоусобица старого и нового

Бросается в глаза, что NH обращает свои усилия исключительно на раскрытие микроисторий, не гнушаясь и курьезными. В установочном тоне Монтроуз высказался в "Поэтике и политике культуры" против макроисторизма. Парадоксально, однако, то, что и Гринблатт, и Монтроуз, и прочие ученые из их круга охотно пользуются таким понятием из области макро(мега)истории, как "Ренессанс", а также другими подобными. В качестве синтетического образования, в котором сплавляется гетероморфное, та или иная эпоха выступает для "новых историков" сама собой разумеющейся — остается лишь проанализировать ее трансформационные варианты, ее Binnendiachronie. Понятно, почему NH, представляя себе историю никогда не забегающей по ту сторону человеческого и оппонируя тем самым Фуко и иже с ним, опирается на антропологические изыскания К. Гирца, сконцентрированные на местных традициях и отвергающие "a general theory" культуры как следствие научной "мегаломании"[60].

Под предложенным углом зрения точно так же становится объяснимым, почему для Гринблатта в истории "there is no escape from contingency"[61]. Если историк не пытается установить, каким общим закономерностям подчинена большая диахроническая система, то он вынужден иметь дело лишь с тем, что "может случиться, а может и не случиться"[62]в ее, по выражению Гринблатта, "символическом хозяйстве", в ее внутренней социокультурной жизни[63].

Вернусь к началу моей статьи. Если справедливо, что нет истории, не пропущенной сквозь тексты, что они интерпретируют перемещение от темы к реме, т. е. устремляют его к некоей цели, и что они перетолковывают друг друга (ввиду их относительной свободы от мира фактов, во-первых, и направленности на толкования, во-вторых), то они должны в процессе этих перекодировок обретать общую им сверхцель, совместное задание, позволяющее им конкурировать между собой, не дающее какому-нибудь из них выпасть из соревнования и тем самым сделаться противостоящим самой дискурсивности, внушающим сомнение в правомочности ее власти над непосредственно воспринимаемой реальностью. Эта инвариантная установка разных текстов и придает им ансамблевый характер, формирует эпоху. Субверсивное значение инофициальной культуры не стоит слишком преувеличивать. Она образует в каждую эпоху такую смысловую область, в которой даже аномальные тексты подтверждают целеположенность, присущую их времени[64].

Сверх того, бывает, что отступления от принятых в данной культуре правил совершаются, дабы более эффективно, чем она, служить претворению в жизнь ее намерений: еретики-катары, распространившиеся на юге Европы в XI–XIII вв., старались в текстоподобном поведении (стилизованном апостолически) превзойти по чистоте христианства папскую церковь. Спасти вероучение от замутнений надеялись и многие другие средневековые еретические движения (например, новгородские стригольники). Вместе с тем именно в толще инофициальной культуры вызревают новые диахронические системы. Можно ли подвести под единое определение выполняемые ими планы при том, что одна такая программа уступает место другой? Да, можно, если принять во внимание, что чем абстрактнее цель, тем менее она отдифференцирована от средств ее достижения. In extremis: цель отвлечения от всего (от конкретности текстов, в свою очередь отвлеченных от мира фактов) есть не что иное, как оно само, как способ его осуществления. Другими словами, содержание любой большой диахронической системы задано ей тем, как она производит в своих текстах замещение известного искомым. Замещение одного типа замещения новым составляет суть долгосрочного исторического процесса, который поэтому равно и континуален (в качестве одной и той же субститутивной работы), и дисконтинуален (поскольку сами субституции различны). Раз результат, которого добивается история, и путь к нему совпадают, значит: замещение замещения не каузировано откуда-то извне. Смысла, который лежал бы за пределом истории, нет. Последующий ансамбль текстов выталкивает предшествующий в силу того, что такого рода борьба имманентна истории, которая не подчинена никакому иному телеологизму, кроме телеологизма средств, используемых ею. Если угодно: будучи самоцельными, средства замещения не могут не быть замещаемыми. Превращая тему в рему, они — в своей автотеличности — преобразуют и себя. То, что Кант сказал об искусстве (которое, по его прославленной формулировке, "…fЯr sich selbst zweckmКig ist"[65]), применимо, конечно же, ко всякой автономии — не обязательно только к эстетической. Как самодостаточная, история в эпохальном измерении не эстетична, но философична. На каждом ее этапе целевое родство текстов, пусть и манифестируемое ими неодинаково, создает из них единосущностный универсум, логосферу, общезначимость которой гипостазируют собственно философские высказывания и самодостаточность которой сужается в искусстве. Прочие дискурсы — прикладная наука, политика, педагогика, юриспруденция и т. п. — прагматизируют логосферу, посредничают между ней и опытом (или между ее прошлым и настоящим, как историография). И внутри отдельных эпох, и на межэпохальной оси другое макроистории — это ее другое. Философия истории не просто возможна, — придется со всей решительностью возразить Маркварду, — но необходима в качестве согласованной с тем обстоятельством, что большая диахрония, другое которой она же, абсолютна, как бы к ней ни подходить — как к "фрагменту" (= периоду) или как к гипотетическому целому.