Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

• Название: Дорога. Губка
• Автор: Мари-Луиза Омон
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

Два романа («Дорога» и «Губка») известной бельгийской писательницы, лауреата французской литературной премии «Фемина», написаны в разной стилевой манере, но объединены общей темой. В центре внимания автора — постижение человеческой личности, соотношение сущности и видимости, поиски истинных ценностей в жизни человека.

---

На этот раз я не запротестовала, когда он развернул на стене экран. Не надо думать, что и совсем не интересуюсь работой Паскаля, но, может быть, интерес этот немного сторонний. Я смотрю его подборки, слежу за опубликованными фотографиями и, честно говоря, лучше его знаю, что на них изображено, знаю их хронологию. Он, однако, никогда не позволяет мне их классифицировать, у него своя собственная система, совершенно ложная. Вначале он недолюбливал слайды, предпочитая черно-белую фотографию, и делал их только по заказу. Теперь у него это стало страстью. Ему нравится показывать на стене портрет, эскиз или пейзаж такими, какими он вроде бы их увидел, но измененными, едва ли не фальсифицированными, и ему интересно это смещение, это «что-то другое», ускользающее из-под его контроля, но вместе с тем и не совсем «что-то другое», а все-таки похожее на обычную фотографию. Он без ума именно от того, что внушает мне страх. Обычно я довольствуюсь тем, что смотрю слайды без проектора, на свет. Мне нравятся эти маленькие, отдаленные изображения того, что видел Паскаль. Я считаю это хорошей супружеской дистанцией; не надо жить слишком близко друг к другу. Я не хочу быть ни Каатье Балластуан, ни Антуанеттой Клед, ни Натали Бертело. Каждая из них на свой манер обожгла крылышки у супружеского очага. Мари, пожалуй, ближе всех к моему идеалу. Я никогда не слышала от нее ни единого имени, не имеющего отношения к Центру.

Вчера вечером на несколько часов я потеряла эту дистанцию. Я чувствовала себя такой близкой Паскалю, что еще немного, и я бы позавидовала месту Антония у него на коленях; я испытывала смутную тоску по тому супружескому единству, о котором говорит нам Библия. Вообще-то мне это кажется абсурдным, даже в любви физической: я предпочитаю оставаться сдержанной, особенно мне претят последующие излияния чувств, грозящие нарушить душевный покой женщины, как, впрочем, и всякие нежные слова и прозвища. Я никогда не звала Паскаля иначе, как Паскалем, да и он быстро перестал говорить «милая». Слайды мне понравились. Это были крупные планы самых скромных предметов, таких, как половая щетка, ведро, тапочки, в них не было ничего подозрительного. Потом Паскаль спросил меня, не хочу ли я посмотреть, что ему удалось выжать из интерьера автобуса, в котором утром едут на работу. Я почувствовала, что не смогу ему отказать. Да там и было всего несколько слайдов. На последнем была снята издали, со спины, молодая женщина. Стоя в дверном проеме на площадке автобуса, она держалась за хромированные вертикальные поручни, напоминая распятие. Очень хорошо просматривались на экране детали ее белой блузки. Полы и рукава по низу были отделаны зеленой и черной вышивкой. Это, конечно, не слишком дорогая вещь, и она немного мятая, но ничего похожего я не видела. Волосы ее против света казались очень темными, но они растрепались, и от этого вокруг головы был прозрачный ореол.

Паскаль просто сказал: все, конец, и выключил проектор. Сложил его, в полной тишине скатал экран. Было около полуночи, но спать мне не хотелось. Паскаль поцеловал меня и поднялся с Антонием, унося под мышкой его коврик.

Я, может, на минутку задремала, затем мне пришла в голову мысль, неизвестно, по правде говоря, чем вызванная. Я подумала, что моя старенькая горжетка из куниц, может быть, валяется на верхней полке «пенала». Я припомнила, что сложила туда, когда мы переезжали, несколько вещей, которые не хотела выбрасывать вот так, в спешке. В памяти всплыло, как я перевязывала крафтовые пакеты, складывая в них всякое ненужное барахло. Они, должно быть, там и лежат, это высоко, и мне их не видно, я ведь скорее маленькая. Я ждала довольно долго, надеясь, что Паскаль уснет и мне не понадобится ничего объяснять ему. Мари-Мишель как раз на днях говорила, что больше всего в супружеской жизни ее пугает необходимость комментировать собственные действия, и тут я с ней совершенно согласна.

Паскаль спал не так спокойно, как всегда. Когда я вошла в комнату, он повернулся к стене. Антоний тихонько посапывал. Я встала на табуретку и вытащила из шкафа с полдюжины пакетов, на которых ничего не было написано и которые не вызвали во мне никаких воспоминаний. Не знаю почему, но я решила не открывать их в спальне и спустилась вниз. В пакетах лежали какие-то куски материи, красивая разбитая тарелка, но куницы не было. Мне бы воспользоваться своими поисками, чтобы принять наконец решение насчет всех этих вытащенных из шкафа вещей и лечь спать, но я упрямо рыскала по всему дому в поисках куницы. Был уже второй час, когда я поднялась наверх, даже не потрудившись убрать разбросанное. Такого со мной с детства не приключалось. Вопреки всему, потеряв куницу, точнее, ее след, я испытала только легкую досаду. Когда я поднялась, Паскаль спокойно спал на своем обычном месте. Антоний тоже. Дверцу «пенала» я оставила распахнутой настежь, но тревоги это у меня не вызвало. Я закрыла шкаф с ощущением полной умиротворенности. И поняла, как бесконечно покойно мне на своем месте и как бесконечно далек от меня лес. Мне казалось, что за этим, уже кончающимся, замечательным днем последуют другие такие же.

В четыре часа я, как всегда, проснулась и зажгла лампу у изголовья. Паскаль спал, Антоний тоже. Лес по-прежнему почти ничем не угрожал, но заснула я снова с большим трудом. Не очень досаждая, исчезнувшая куница все-таки не шла у меня из головы. Смешно было зависеть от судьбы вещи, на много лет потерявшейся из виду, но, если бы мне удалось найти этот кусочек меха, я испытала бы счастье успокоения: радость развязки, конец истории, нечто похожее на то счастье избавления, которое испытала Анна Австрийская, прикалывая к платью алмазные подвески.

XIII. Девятичасовой автобус

Сегодня утром я проснулась совсем в другом настроении, непонятной вчерашней благостности как не бывало, она словно растаяла. Теперь мне казалось, что самое неотложное — найти куничку, быть может, с ней потерянный день обретет хоть какую-то весомость. Она будет похожа на охотничий трофей, который увековечивает смерть по произволу охотника. Мне казалось, будто я ищу на земле следы бродячего цирка, только что снявшегося с места.

Вместе с тем мне не терпелось как можно скорее почувствовать себя снова в своей шкуре, снова быть довольной тем, какая я есть. Когда я встала, Паскаль еще спал. Антоний и не пошелохнулся, он никогда не просыпается, если хозяин еще спит.

Об учиненном мною накануне беспорядке я совсем забыла. Разбитая тарелка, обрезки ткани, разбросанные по столу, меня удивили, привели в раздражение. Я привыкла вокруг себя наводить порядок и никак не могла взять в толк, что сама виновата в этом разоре.

Надо было быстро решать, что делать со всеми этими вещами, и не только покончить с беспорядком, но и разобраться в своей душевной сумятице, упорядочить как-то свои вчерашние воспоминания, четко определить, а я до сих пор этого не сделала, чью сторону я принимаю — мсье Мартино или мадам Бертело, или, может, наоборот, решиться на нейтралитет, во всяком случае, я должна твердо знать, что я обо всем этом думаю. Наконец, прежде чем уйти, мне хотелось еще раз попытаться отыскать маленькую куницу. Я встала в половине седьмого, как обычно, не подумав, сколько у меня дополнительных дел. В конце концов я сочла разумным отложить на вечер поиски горжетки и даже судьбу разбитой тарелки тоже решить вечером. Тем не менее я не смогла удержаться и еще немного порыскала в доме. Вот какой я была несобранной, даже собственным решениям и то уже не подчинялась. Немного лишней возни, и мой график полетел окончательно. К семи часам спустился Паскаль. Осколки разбитой тарелки на столе его явно удивили. Он ничего не сказал, просто занялся складыванием кусков. В несколько секунд рисунок был восстановлен.

Эта тарелка — из моего дома, я знаю ее, сколько себя помню. Мама очень дорожила ею, считая ее красивой и китайской. Мама терпеть не могла японских вещей, относясь ко всему японскому как к дешевке. Эта тарелка в моем детском восприятии была главное «неяпонской», а значит, великолепной. Она, наверно, была не такой ценной, как думала мама; когда ее купили, она уже была склеенной и снова разбилась при очередном переезде.

Подобранные на столе куски тарелки сложились в расколотый пейзаж — синий на бледно-голубом фоне, с одиноким деревцем и таким низеньким домом, что он почти сливался с линией горизонта.

Мне так и не удалось безболезненно добавить к тому, что я делаю ежедневно, все эти дополнительные действия: открывание и закрывание двух шкафов, выдвигание ящика, перекладывание с места на место стопок постельного белья, которые никак не оправдывали потери стольких минут. Я была словно возвратившаяся с рынка хозяйка, которая без конца пересчитывает деньги в надежде, что остаток у нее сойдется с тем, что, как ей кажется, она истратила; более того, я теряла в этих подсчетах время.