Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

• Название: Дорога. Губка
• Автор: Мари-Луиза Омон
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

Два романа («Дорога» и «Губка») известной бельгийской писательницы, лауреата французской литературной премии «Фемина», написаны в разной стилевой манере, но объединены общей темой. В центре внимания автора — постижение человеческой личности, соотношение сущности и видимости, поиски истинных ценностей в жизни человека.

---

Она смотрит на меня, берет несколько очень красивых аккордов и наконец спрашивает, не сошел ли я с ума.

— Нет, Сесиль, я не сошел с ума, я считаю, что для вас это очень выгодный брак. Я живу один, без соседей. Во дворе, во флигеле, у меня стоит прекрасный, только что настроенный «Гаво». Я предлагаю вам мою помощь в борьбе за верхнее «фа».

— Я подумаю, — отвечает Сесиль спокойно и снова просит меня уйти.

На сей раз я повинуюсь. Нельзя ослушаться Сесиль дважды.

12. Бык выходит на арену

Несколько лет назад мирное течение моей жизни нарушило событие, о котором я до сих пор никому не рассказывал.

Это было в ту пору, когда в Париж приходит первое весеннее тепло. Я стоял на улице Бонапарта возле выставки гравюр и эстампов и не мог оторваться от гравюры, изображавшей красавца селезня. Картина притягивала меня — именно так, точнее не скажешь, — если только не сам я притягивал ее. В картинах я растворяюсь, как растворяюсь в людях, ухожу в них, уплываю. Впрочем, возможно, наоборот: это я сам проникаюсь внешним миром настолько, что меняю свою природу и перевоплощаюсь в других.

В тот момент я чувствовал себя куда больше селезнем, чем Франсуа Кревкёром. Правда, Франсуа Кревкёр все же помог мне представить, как приятно селезню окунуть перышки в воду. На гравюре, конечно, никакой воды и в помине не было. Селезень красовался на белом фоне без всякого антуража, художник выписал его тщательнейшим образом, до мельчайшей черточки, — так всегда рисуют животных на подобных гравюрах, словно предназначенных служить учебным пособием. Это нисколько не мешало мне жить его жизнью, напротив, даже помогало. Обычно я сам додумываю задний план, декорацию, пейзаж.

Вдруг кто-то произнес у меня за спиной мое имя. Я обернулся: моложавый светловолосый мужчина приветливо улыбался мне.

— Жоарис, — представился он, видимо опасаясь, что я забыл его имя.

Выходит, это тот самый человек, чье место я занял в «Жирофль». Я видел его лишь однажды, на последнем представлении. В тот вечер зал был почти пуст, и мы попросили всех зрителей сесть в первые ряды. Пока они были разбросаны по залу отдельными островками, они напоминали заблудших овец, которых кинули на произвол судьбы нерадивые пастыри. Женщины презрительно позевывали, мужчины небрежно развалились в креслах. Но, едва объединившись, они сразу превратились в избранников, в элиту: из притона мы переместились в светский салон. В тот вечер пришел и Бартелеми Жоарис, только что выписавшийся из больницы. Его пригласили ко мне в артистическую уборную (еще недавно он был в ней хозяином) выпить рюмочку по случаю прощания с «Жирофль». Его присутствие очень смущало меня. Мне казалось, что я перед ним в ответе за провал пьесы. Глядя на него, ставя себя на его место, я все больше и больше убеждался, что, если бы Жоарис смог сыграть свою роль, с «Жирофль» ничего бы не случилось. Кстати, сам он был довольно агрессивен, и я, как никто, понимал его. На меня он смотрел более чем ироничным взглядом.

И вот всего через каких-то восемнадцать лет я вновь увидел тот же ироничный взгляд у мужчины, который подошел ко мне на улице Бонапарта.

— Вы узнали меня спустя столько лет? — удивился я.

Пожалуй, довольно странно услышать такой вопрос от человека, чьи портреты красуются чуть ли не на всех стенах в городе, однако он вполне объясним, если вспомнить, что я всюду сохраняю свое инкогнито.

Взглянув на меня, Жоарис как бы в недоумении нахмурил брови и вдруг решился:

— Не выпить ли нам по рюмочке? Нам ведь однажды уже приходилось…

Немногие в Париже слышали о Бартелеми Жоарисе. Я же словно взял на себя обязательство не потерять его из виду. Обязательство странное, но именно из таких обязательств складываются мои отношения с людьми, которых, как мне представляется, я в чем-то ущемил. Мне известно все то немногое, что успел сделать Жоарис в провинции. Впрочем, я никогда не устаю интересоваться, чем занимаются мои коллеги: мне почему-то кажется, что в отличие от меня они делают стоящее дело.

Бартелеми растрогался — не ожидал, что я так много знаю о нем. Даже выпил за мое здоровье.

— Знаешь, я тут кое-что задумал, пока только так, планы на будущее…

Я смотрел на него с восхищением. Мне ли строить планы на будущее, я и в настоящем-то ориентируюсь с трудом.

— И представь себе, тебя это тоже касается, — сказал он. — Очень мне хочется поставить один спектакль, и потому я давно уже думаю о тебе. Не знаю, когда мне удастся это осуществить, завтра или через десять лет, но я своего добьюсь. И, клянусь, ты получишь в нем роль!

Есть в Бартелеми Жоарисе какая-то одержимость, как в первопроходцах. Они отправляются в край, где все погружено в сон, безжалостно будят землю, воду, небо и все метят своим тавром.

— Пока это только идея, отправная точка. Идея не моя, одной моей знакомой, ей она уже не нужна.

Я догадался, что знакомая эта умерла и что Бартелеми любил ее. Ледяная оболочка, в которой он прежде представал передо мной, начала таять. Бартелеми Жоарис всегда внушал мне страх и, хотя я мгновенно — едва он оторвал меня от созерцания гравюры — пережил обычную метаморфозу, ушел из себя и перелился в него, чувство страха полностью не исчезло.

— Вот тебе сюжет. Тореадор, которому осточертело утверждать свою власть, власть человека над быком, решает выйти на арену нагим и безоружным.

— А дальше? — спросил я после длительного молчания.

У Жоариса вырвался раздраженный жест.

— При чем тут «дальше»? Сколько тебе лет, Франсуа? Это же не детектив. Развязка — опиум для зрителя, неужели ты этого до сих пор не понял? То, что должно быть «дальше», мы будем искать все вместе: ты, я, зрители. И возможно, каждый раз будем находить что-то новое. Ты только скажи, интересен ли тебе замысел сам по себе. А как его осуществить, это мы решим потом.

— Замысел увлекательный, — отвечаю я искренне.

— Так ты согласен?

— У меня контракт с «Комеди Франсез».

— Ну и что? Не собираешься же ты торчать там всю жизнь?

Вот сейчас бы и поставить Жоариса на место, он явно лезет не в свои дела. Но я не могу этого сделать, в глубине души я с ним согласен. Мне всегда казалось, что человек не должен быть всю жизнь прикован к одному месту и к одному делу. И все же мысль о том, что придется покинуть свои пенаты, мучает меня. Я молчу.

— Мне пока больше нечего тебе сказать, — продолжает Жоарис и каким-то детским, просительным жестом протягивает мне ладони. — Я сам больше ничего не знаю. И не должен знать вовсе на этом этапе — таков в моем представлении современный театр. Все остальное придет в ходе нашей будущей совместной работы. Я уже собрал небольшую группу, — он говорит «группу», а не «труппу» и упорно избегает слов «актер» или «исполнитель», — одна молодежь, все увлечены нашей идеей и готовы трудиться не покладая рук, хоть роли достанутся не всем. У нас две точки опоры: идея и ты. Ты, и никто другой, ты должен быть тем, кто не боится наготы, кто готов сорвать с себя все, отказаться от себя во имя торжества справедливости. Неужели ты этого не понимаешь, Кревкёр? Неужели тебя это не увлекает?

Вот что он, оказывается, задумал: заманить меня на арену и оставить там одного. С глазу на глаз с быком: быком-человеком, быком-вещью, быком-пустотой. Отдать меня во власть толпе, лишить убежища сцены и защиты занавеса, который таит от чужих глаз наше возвращение к реальности и осеняет покровом теней тот кошмарный миг, когда отзвучит последняя реплика. Обречь меня наготе и немоте.

Поведение Бартелеми Жоариса менялось по мере того, как он делился со мной своим замыслом: убавилось иронии, прибавилось дружелюбия. Похоже, он принимал мое молчание за согласие. Скорее подыскать слова, за которыми можно укрыться и переждать.

— Дай мне время подумать.

— О, конечно, подумай, время у тебя будет, но не советую тебе отказываться.

В тоне не было ничего угрожающего, почему же я почувствовал угрозу? Спокойной жизни пришел конец — Бартелеми Жоарис об этом позаботится.

Словно догадавшись, какой паникой я охвачен, он перевел разговор на Льеж. Оказывается, он тоже учился у Цезаря Дель Мармоля. Когда он сказал об этом, у меня возникло странное ощущение, будто меня загнали в ловушку и за моей спиной защелкнулся замок. К авторитету Жоариса прибавился авторитет моего старого учителя.

— Я видел его совсем недавно. И представь себе, он уже два года как отказался от всех учеников. Категорически избегает всего, что связано с театром. Отрекается от него с остервенением, граничащим с безумием.

Я молчал, не зная, в каких словах выразить мое удивление. Но Жоариса не нужно было подгонять вопросами.

— Ты был знаком с мадам Дель Мармоль? С Орфеей Дель Мармоль?

Я только кивнул головой, меня захватили детские воспоминания, я вновь вдохнул пыль старого ковра, на котором мне столько раз приходилось умирать. Перенестись в прошлое для меня такое же облегчение, как и войти в образ другого человека: все средства хороши, лишь бы ускользнуть от зыбкого настоящего. Мадам Дель Мармоль встала передо мной как живая: вся в сером, она семенит нам навстречу. Всех сбивало с толку ее имя, но для уроженки Эно, где на каждом шагу натыкаешься на Диогена, Ригобсра, Одона, Сильву, Кордулу, в нем не было ничего странного (оттуда родом был и ее муж, которого, разумеется, звали Юлием Цезарем).