Иоганн Гёте - Учение о цвете. Теория познания

• Название: Учение о цвете. Теория познания
• Автор: Иоганн Гёте
• Жанр: Философия
• Год: 2012

Вниманию читателей предлагается книга великого немецкого поэта, философа и естествоиспытателя Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832), содержащая его учение о цвете. Автор начинает свой труд с рассмотрения различных физиологических и природных явлений, влияющих на зрительное восприятие человеком окружающего мира, а затем переходит к историческому анализу учения о цвете, обращаясь как к теориям древнейших времен, так и к учениям Нового времени, в частности, рассматривает и подвергает критике учение Ньютона о цветах. Кроме того, в книге в разделе, озаглавленном «Теория познания», содержатся статьи и наброски разных лет, а также афоризмы И. В. Гёте, которые помогают создать портрет личности великого поэта и мыслителя.

Книга будет интересна как специалистам — физиологам, психологам, философам, искусствоведам, так и широкому кругу читателей.

---

Сильным характером называют такой, который мощно противостоит всем впепшим преградам и стремится проявить свою самобытность, хотя бы с опасностью потерять свою личность. Великим называют характер, когда его сила связапа с великими, необозримыми, бесконечными качествами и способностями и когда, благодаря ему, появляются на свет совершенно оригинальные, неожиданные замыслы, планы и дела.

Хотя каждый прекрасно понимает, что величие составляет здесь, как и везде, имеппо сверхмерное, одпако было бы заблуждением думать, что речь идет здесь о нравственном моменте. Главный Фундамент нравственного есть добрая воля, которая — по своей природе — может быть направлена только на правое; главный Фундамент характера есть решительное хотение, безотносительно к правому и неправому, к добру и злу, к истине или заблуждению; Это — то, что так высоко ценит в своих членах каждая партия. Воля принадлежит свободе, она направлепа на внутреннего человека, на цель; хотение принадлежит природе и направлено на внешпии мир, па действие; а так как земное хотение может быть всегда лишь ограниченным, то можно почти заранее предположить, что на практике согласное с высшим правом никогда не может стать, — разве только случайно, — предметом хотения.

Заметим при этом, что найдеио еще далеко недостаточно прилагательных для выражения различных характеров. Для опыта мы воспользуемся символически различиями, которые употребляются в Физическом учении о плотности тел; мы скажем, что бывают характеры крепкие, твердые, плотные, упругие, гибкие, мягкие, тягучие, упорные, вязкие, жидкие, и кто зпает, какие гам еще. Характер Ньютона мы причислили бы к упорным (starr), как и его теория цветов является окостенелым арегси.

В данный момент нас касается только отношение характера к истине и заблуждению. Характер остается одинаковым, отдастся ли оп во власть первой или второго; и потому мы нисколько не умаляем того высокого уважения, которое мы питаем к Ньютону, утверждая: как человек, как наблюдатель он впал в заблуждение; как человек характера, как глава секты оп именпо тем и проявил сильнее всего свое упорство, что это заблуждение, вопреки всем внешним и внутренним предостережениям, он твердо отстаивал до своего конца, — мало того, все больше разрабатывал и пытался распространить, укрепить его и вооружить против всех нападений…

Однако, этим разрешена еще не вся загадка; за этим кроется исчто еще более таипствсинос. Дело в том, что в человеке может появиться высшее сознаипе, так что оп приобретает возможность до известной степени обозреть необходимую, присущую ему природу, в которой оп пичего не может измепить со всей своей свободой. Достигнуть здесь полной ясности почти невозможно; бранить себя в отдельные моменты, правда, удается, но никому пе дапо — все время порицать себя. Если не хвататься за обычное средство сваливать своп недостатки иа обстоятельства, иа других людей, то, в конце концов, из конфликта разумно сулящего сознания с натурой, которая хотя и модифицируема, но неизменна, возникает особого рода ирония по отношению к самому себе, так что к своим ошибкам и заблуждениям мы относимся с шуткой, как к певоспитапным детям, которые без своих шалостей, быть может, пе были бы нам так дороги.

Эта ирония, это сознание, снисходящее к собственным недостаткам, играющее своими заблуждениями и предоставляющее им гем больше простора, что, в конце концов, оно надеется спра- шггься с ними, может проявляться у разных субъектов в различной степени, и мы охотно взялись бы, пе будь это слишком риско- шнным, установить такую галлерею характеров на основании «иных и отошедших образцов. Если бы затем дело вполне выяснилось па примерах, никто пе обратился бы к нам с упреком, найдя в этом ряду и Ньютона, у которого, несомненно, было смутное чувство своей неправоты.

Как ипаче было бы возможно для одного из первых математиков пользоваться такой пародией на метод (Unmethode), что \же в лекциях по оптике, желая установить различную преломляемость, он приводит лишь в самом конце опыт с парал- лельпымн средами (Mitteln), относящийся к самому началу; как мог человек, для которого важио было бы в полном об’еме познакомить своих учеников с явлениями, чтобы построить на пих приемлемую теорию, — как мог такой человек трактовать субъектив- ные явления — лишь в коице, н отнюдь не в известном параллелизме с об’ективпыми; как мог он об’явпть пх неудобными, тогда как онн без сомнения самые удобные — если только не желать уклониться от прпроды и обеспечить от пее свое предвзятое мнение? Природа не высказывает ппчего, что было бы ей самой пеудобпо; тем хуже, если она становится неудобпой какому — нибудь теоретику.

После всего сказанного, так как этические проблемы могут решаться весьма различными способами, — мы приведем еще такую догадку: быть может, Ньютону потому именно так нравилась его теория, что прп каждом эмпирическом шаге опа пред’являла к нему новые трудности. Так, один математик говорит: c’cst la coutume des geometres de s’dlever de difficu^s en difflcult£s, et тёше de s’en former sans cesse de nouvelles, pour avoir le plaisir de les surmonter [16])…

…Всякое заблуждение, непосредственно вытекающее из человека и из окружающих его условий — простительно, часто даже почтенно; но не все последователи этого заблуждения заслуживают такого снисходительного отпошеиня. Повторенная чужими устами истина уже теряет свою прелесть; повторенное чужими устами заблуждение кажется пошлым и смешным. Отделаться от собственного заблуждения трудно, часто невозможно даже при большом уме н больших талантах; но кто воспринимает чужое заблуждение и упрямо держится за него, тот обнаруживает весьма невеликие способности. Упорство оригинально заблуждающегося может рассердить нас; упрямство человека, копирующего заблуж — деппе, вызывает досаду и раздражение. И если в споре против ньютонова учения мы иногда выходили из границ сдержанности, то всю випу мы возлагаем па школу, у которой некомпетентность и самомнение, лень н самодовольство, злоба и жажда преследования стоят в полном соответствии и равповесии друг е другом.

ПРИЗНАНИЕ АВТОРА

…Между тем как мои современники уже при первом появлении моих поэтических опытов выказали достаточно доброжелательности и, даже паходя кое — какие недостатки, благосклонно признали поэтический талант, — сам я стоял в своеобразном, удивительном отношении к поэзии: отношение это было чисто практическим; пленивший меня предмет, возбудивший меня образец, предшественника, привлекшего к себе, я до тех пор нынапшвал и лелеял в своем впутреппем чувстве;, пока из этого не возникала вещь, которую можио было рассматривать как мою гобствепную, и которую я, годами разрабатывая ее втихомолку, наконец внезапно, как бы экспромтом и отчасти инстинктивно, закреплял на бумаге. Отсюда можно, пожалуй, вывести живость н действенность моих произведений.

Ни с ка*ьедр, ин из книг я не узнал ничего пригодного пи относительно концепции достойного предмета, ни по вопросу о композиции и разработке отдельных частей, а равно и по всем вопросам, касающимся техники ритмического и прозаического (тиля; если же п научился избегать пекоторых ложных приемов, то, не умея находить правильных, спова попадал па ложные дороги: вот почему я стал искать за пределами поэзии места, с которого для меня было бы возможно вещи, смущавшие меня вблизи, обозреть и оцепить с известного расстояния п произвести некоторое сравпепие их.

Для достижения этой цели я пе мог иайти ничего лучшего как обратиться к пластическому искусству. У меня был пе одни повод к этому: я так часто слышал о родстве искусств, их наминали даже обрабатывать в известной связи. Раньше, бывало, и часы одиночества, мое впнмапие привлекала к себе природа как ландшафт; и так как я с детства шатался по мастерским живописцев, то теперь я пытался по мере сил превращать в картину то, что представало предо мною в действительности; и не обладая собственно способностями к живописи, я чувствовал гораздо большее влечение к пей, чем к тому, что легко и свободно давалось мие от природы. Это ведь несомисипый Факт, что ложные тенденции часто воспламеняют человека большей страстью, чем истинные, и он с гораздо ббльшим рвепием добивается того, в чем он должен потерпеть неудачу, чем того, что могло бы удаться ему.

Чем меньше было у меня, таким образом, природных способностей к пластическому искусству, тем больше искал я в нем законов и правил; да, я обращал гораздо больше внимания на технику живописи, чем на технику поэзии: так и вообще мы пытаемся заполнить рассудком и пониманием те пробелы, которые оставила в нас природа.

И вот, чем больше росло мое понимание путем созерцания художественных произведений, поскольку они попадались мие на глаза в северной Германии, путем бесед с знатоками и путешественниками, путем чтения сочинений, которые обещали приблизить к духовному взору в течение долгого времени педантически зарытую древность, — тем больше я чувствовал беспочвен‑I ность моих знании, тем больше убеждался в том, что только от путешествия в Италию можно ждать какого — нибудь удовле-] творения.