Виталий Сирота - Живое прошедшее

• Название: Живое прошедшее
• Автор: Виталий Сирота
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-93762-119-1

Мемуары В. Г. Сироты (1944 г. р.) – петербургского ученого, преподавателя, основателя первой в СССР частной почтовой компании – охватывают несколько десятилетий XX и XXI веков. Среди персонажей книги социолог Игорь Кон, актер Николай Лавров, обладатель крупнейшей в мире коллекции неофициального русского искусства Георгий Михайлов и многие другие видные ленинградцы и петербуржцы.

В книге сохранены особенности авторской стилистики.

---

Но я редко слышал подобные рассказы от Николая Николаевича. Как правило, в домашних «политических» разговорах он был весьма лоялен власти и ее идеологии, что вызывало сильное недоумение моих близких.

Отец учился в Московском индустриально-педагогическом институте им. К. Либкнехта. Среди преподавателей встречались крупные ученые – скажем, физикохимик П. А. Ребиндер и химик Б. Н. Меншуткин. Это было время революционных педагогических новаций: например, бригадного обучения студентов, когда преподавателю мог отвечать один студент за всю группу. В институте отец познакомился с будущей женой, то есть моей мамой. Оба жили в общежитии. Маме переселиться в общежитие посоветовал тайком комсомольский лидер, который ей симпатизировал. Она уже попала в списки на отчисление из-за плохих анкетных данных, а переселение в общежитие почему-то временно уменьшало остроту проблемы.

Когда мама знакомила отца с родителями, ему пришлось представиться евреем. Дело в том, что мамин отец был глубоко верующим человеком и выдать дочь замуж за не еврея было для него немыслимо. Конечно, маминых родителей удивило, что ее знакомый молодой человек не говорит на идиш, но для них придумали какое-то объяснение. Нехама, мамина мама, кажется, догадалась об обмане, но виду не подала. Ситуация поразительная: казак представляется евреем!

Мои будущие родители посещали вечера поэзии в Политехническом музее, слушали Маяковского, Уткина, Есенина; видели корифеев МХАТа и других московских театров, спектакли Всеволода Мейерхольда, Соломона Михоэлса, блиставшего в еврейском театре ГОСЕТ в роли короля Лира. Отец рассказывал, что как-то по общежитию прошел слух, что выступает Троцкий. Потом те, кто пошел его слушать, навсегда пропали.

Отец в те годы ездил на Родину, в станицу Бжедуховскую. Там его однажды, как сына казачьего офицера, посадили под арест в баню. Похожий эпизод был в биографии философа А. Ф. Лосева, выходца из донских казаков. Тот едва избежал ареста, когда приехал на побывку в родной Новочеркасск.

Об «изъянах» в биографиях отцу и маме не давали забыть практически всю жизнь.

После окончания института родителей направили на работу в Сясьстрой, где строился целлюлозно-бумажный комбинат. Мама работала инженером на производстве, отец преподавал химию в профессиональном училище при комбинате и, вероятно, занимал какую-то административную должность – был директором или завучем. В Сясьстрой родители приехали с одним чайником. Из-за обилия клопов им пришлось поставить свою кровать на середину комнаты, а ее ножки поместить – поместить в банки с водой. Но насекомые стали десантироваться с потолка.

В Сясьстрое в 1932 году родился мой старший брат Анатолий.

Впоследствии мама много работала на разных целлюлозно-бумажных комбинатах, которые находились в лесных северных и северо-западных областях страны. На особо тяжелых работах трудились заключенные, в частности политические. На одном из комбинатов мама видела Полину Жемчужину, жену Молотова, таскавшую бревна в воде.

Перед войной семья жила в Ленинграде, в Выборгском районе, где отец работал директором школы и учителем химии.

В начале войны отец стал заместителем начальника штаба Выборгского района по эвакуации детей. Детей, согласно плану, следовало эвакуировать в Новгородскую область, в район Боровичей, – как выяснилось, фактически навстречу продвижению немцев. Туда же отправили и моего брата. Очень скоро поезда с детьми стали попадать под бомбежки, но план – закон, и детей по-прежнему везли навстречу врагу. Анатолия отец вывез оттуда назад в Ленинград на машине. Отец и брат вспоминали, что, возвращаясь в город, видели Климента Ворошилова, который, кажется, тогда командовал Ленинградским фронтом. Автомобиль с отцом и Толей остановился у железнодорожного переезда; рядом оказалась открытая машина маршала. Он сидел запыленный и усталый, опершись на шашку.

Удостоверение личности отца – офицера ВМФ

Вскоре отец добровольцем ушел на Балтийский флот.

По всей видимости, он был хорошим офицером. Об этом брату сказал отставной моряк, изучавший историю Балтийского флота военных лет. Отец служил в Кронштадте, на Ладоге, в Дунайской флотилии, освобождал Таллин и Ригу, был в Польше и Германии, некоторое время провел в осажденном Ленинграде.

Во время блокады Ленинграда был момент, когда ожидался решительный штурм города немцами. Отец показывал мне окно в доме, выходящем на Неву около моста Строителей (ныне – Биржевой мост), где во время штурма должна была быть его огневая точка. Инструкции, которые он получил, касались выживания на этой позиции смертника: оказание самому себе помощи в случае ранения и т. д. Штурм не состоялся. По словам отца, немцы переоценили силы обороняющихся.

Охотно вспоминал отец участие в операции по скрытной переброске войск по Финскому заливу из Лисьего Носа на Ораниенбаумский плацдарм. Операция проводилась осенью 1943 года под командованием генерала Федюнинского как подготовка к снятию блокады.

Ранен отец ни разу не был, но на Ладоге тонул: караван военных судов шел за ледоколом в узком проходе во льдах и подвергся авиационному налету. Корабли были лишены маневра и стали легкой добычей. В черной шинели на льду отец казался отличной мишенью, но сумел добраться до зимовавшего во льдах озера небольшого военного корабля. Там был горячий душ и много рыбы, всплывшей после бомбежки. Несколько дней отец провел на этом судне, почти в санаторных – по тогдашним меркам – условиях.

Мой отец Георгий Яковлевич Сирота. 1943-45 гг.

Хотя отец о войне много не рассказывал (и фильмы военные не очень жаловал), свою нелюбовь к политработникам и особистам скрыть не мог. По его словам, эти люди призывали других к подвигам, но самих их в горячих местах не бывало. Более того, их исчезновение из расположения части нередко означало, что скоро начнутся боевые действия. После окончания боев агитаторы возвращались и строго разбирали действия непосредственных участников сражения. Такие офицеры отличались также особой любовью к сытой жизни. А все, кто слишком «держится за жизнь», никогда не «держатся за дух», как сказано было о подобных людях у Солженицына.

Работу особистов отец не одобрял. Например, взять в плен власовцев было в его понимании воинской доблестью, но потом мучить их, допрашивая, – грязным делом. С удовольствием он рассказывал, как при освобождении Таллина один из его подчиненных в ходе уличного боя в одиночку заскочил через парадную во двор дома, где оказалась большая группа вооруженных солдат так называемой Русской освободительной армии. Боец не растерялся и всех их принудил бросить оружие и сдаться в плен. Позже отец видел, как эти пленные на коленях (!) поднимались по доскам в вагон. Особой ненависти к «изменникам родины» у него не чувствовалось. Думаю, он считал случившееся с ними большой бедой. Примерно так же о власовцах пишет Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ».

Отец нахохливался, когда видел на улицах флотских штабных работников или особистов. Для него они были «шаркунами» и «лоботрясами». Последнее слово, примененное к их армейским «коллегам» в том же смысле, я встретил в романе Георгия Владимова «Генерал и его армия». А недавно я прочел у Л. Н. Гумилёва про выдающуюся трусость особистов XVI века – опричников, проявившуюся, когда им было приказано выступить на защиту Москвы против войска крымского хана (1571 г.). Эти «особые люди» в массе своей дезертировали или прикинулись больными.

Вообще война, видимо, была для отца важнейшим этапом жизни. Во всяком случае, когда через несколько десятков лет он в последний раз заболел, то бредил именно военными эпизодами, например очень беспокоился, накормлены ли часовые.

После войны какое-то время отец служил в Германии, в Цвиккау. (Семья оставалась в Ленинграде.) Занимался вывозом в СССР предприятий по репарациям. На этой работе он много общался с хозяевами предприятий и с рабочими и тепло отзывался о них. Жизнь в Германии отец вспоминал добрым словом. Говорил, что советские солдаты чувствовали себя там на улицах много безопаснее, чем в Польше, где часто в них стреляли из-за угла, хоть страна уже и была полностью освобождена от немцев. По его словам, наши в Германии добрее относились к местным жителям, чем солдаты союзников.

Помню встречу его однополчан (собственно, его подчиненных) в мае 1965 года, в дни двадцатилетия Победы, проходившую в ресторане какой-то гостиницы. Отцу захотелось, чтобы я пошел туда. Было обеденное время, в зале находилось довольно много народу в том числе иностранцев. За нашим столом негромко запели: «Прощай любимый город, уходим завтра в море…» В зале стало тихо. Все в ресторане встали и стоя дослушали песню.

После службы в Германии отец преподавал в военно-морском училище. Об этом периоде в семье говорилось мало. Из училища он ушел (кажется, не по своей воле) – вроде бы сказал что-то крамольное. Перешел в школу около Политехнического института (пр. Раевского) директором, а потом в 109-ю женскую школу, в районе нынешней Светлановской площади. Помню, как в машине, наполненной домашними вещами, мы подъезжали к этой школе. Переезд этот – мое первое воспоминание. Шел 1947 год.