Михаил Стельмах - Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

• Название: Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер
• Автор: Михаил Стельмах
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2014

Автобиографические повести М. Стельмаха «Гуси-лебеди летят» и «Щедрый вечер» изображают нелегкое детство мальчика Миши, у которого даже сапог не было, чтобы ходить на улицу. Но это не мешало ему чувствовать радость жизни, замечать красоту природы, быть хорошим и милосердным, уважать крестьянский труд. С большой любовью вспоминает писатель своих родных — отца-мать, деда, бабушку. Вспоминает и своих земляков — дядю Себастьяна, девушку Марьяну, девчушку Любу. Именно от них он получил первые уроки человечности, понимание прекрасного, способность к мечте, любовь к юмору и пронес их через всю жизнь.

Произведения наполнены лиризмом, местами достигают поэтичного звучания, что прекрасно передается русскоязычному читателю в талантливом переводе Любови Овсянниковой.

---

Скоро дядьку Трофима, отца и маму добрые люди позвали выпить магарыч.

— Как же мы все пойдем? — заколебалась иметь.

— Чего вы, Ганя, сокрушаетесь? — пожал плечами дядька Трофим. — Оставим здесь Михайлика, и пусть правит за лошадь все двенадцать рублей. Разве же мы надолго? Ты же, мальчик, не продешеви! — сверкнул на меня веселыми золотыми перстнями и подался с родителями на магарыч.

Когда они потерялись в человеческой коловерти, я хотел было на минутку отскочить к кобзарю Демку, голос которого долетал с другого конца ярмарки. Но в это время около саней, как вкопанный, остановился поджарый, в высокой шапке крестьянин. Он изумленно дунул на свои усы, отделил от них два прокуренных клочка, потом осторожно обошел вокруг Обменной, хмыкнул и спросил меня:

— Она еще живая?

Такой насмешки отец не придумал бы. Я сердито посмотрел на насмешника и отвернулся. А покупатель погладил лошадь, провел рукой по ее голове, и — чудо — Обменная не оскалилась, а потихоньку заржала.

— Таки живая! — еще больше удивился дядька. На его привядших щеках и под его уже раздвоенными усами шевельнулась улыбка.

Хотелось мне в сердцах что-то отрезать ему, да как-то сдержался.

— Мальчик, а сколько этот одер правит? — хитровато посмотрел на меня купец.

— А зачем он вам?

— Да думаю поставить его в рамку и любоваться.

— Это же и мы делали.

Покупатель засмеялся и снова спросил:

— Так какую он цену правит?

— Двенадцать рублей.

— А чего так дешево правишь? Почему не все двадцать?

— Это уж отца спросите.

— А где же он?

— Где-то на ярмарке, — погрустнел мой голос. Я догадался, что передо мною стоит истинный купец. — Дядя, вы думаете купить ее?

— Таки думаю. Или что?

— Я не советовал бы вам этого делать.

— Что-что?! — вытаращился на меня поджарый, оттопырил губы на поларшина от зубов, а потом расхохотался. — Вот наскочил на продавца! Такого еще не встречал на своем веку! Кумедия, и все!..

Ему это была комедия, а мне — горе.

— Чего же ты не советуешь покупать? — аж нависает надо мною покупатель.

Я оглянулся. Вокруг шевелилась, гудела, била в затвердевшие ладони, смеялась и вызванивала ярмарка, — ей безразличны были мои тревога и грусть.

— Так чего ты не советуешь мне быть вашим сватом? — не терпится сухопарому. — Скажешь чистую правду — куплю бублик.

— Не надо мне ваш бублик.

— Если такой богатый, то как хочешь. Говори, что должен говорить.

— Вы же отцу не скажете?

— Зачем мне на соучастника наговаривать? — правдиво удивляется весь вид поджарого. — Говори!

— Старая она очень.

— Старая, но здоровая, — заступился за Обменную покупатель. — Вы ей впадинки под глазами не заливали теплым воском?

— А это для чего? — с боязнью спросил я. Поджарый пальцами потрогал у Обменной впадинки.

— Развелось теперь хитрецов, что и коней подрисовывают, чтобы нашего брата обмануть. Еще какой она имеет недостаток?

— Немного кривобокая…

— Для рабочей лошади это не большая беда. Еще что?

— И вредна она: кусает и лягается. А быстро поехать на ней и не вздумайте.

— Спасибо, мальчик, утешил. Ох и утешил, — снова засмеялся купец, ощупывая меня удивленными глазами. — И где только вот такие продавцы берутся? Или тебя, может, наняли отгонять купца?

Именно на эти слова вернулись раскрасневшиеся родители и дядька Трофим. Я сразу же притих, уменьшился, а купец насмешливо обратился к отцу:

— Чем вы, человече, своего рысака кормите?

— Золотыми галушками, — не растерялся отец.

— Оно и видно, что золотыми, потому что все зубы проедены. А какая цена ему?

— Разве дитя не говорило?

Купец подмигнул мне усами, на которые напирал красный, как перчина, нос.

— Дитя такое сказало, что вам надо еще доплачивать, чтобы кто-то взял этого рысака.

— Ой дядя!.. — искривился я и сразу так подался назад, что чуть торчмя не зарылся.

— Что же малое наплело вам? — верит и не верит отец покупателю.

А у того смех аж холмики на щеках выбивает.

— Говорил, что ваша лошадь и старая, как Ветхий завет, и кусается, и лягается, а быстро поехать на ней — нечего и думать.

— Вот дождался помощи! — отец так посмотрел, что у меня в глазах и под ногами закружилась вся ярмарка.

— Так-так, — нахмурился и дядька Трофим. — А еще и в школе науки проходит. Вот и бери такого на ярмарку.

Покупатель, аж качается от хохота, положил руку на отцовское плечо:

— Да вы, человече добрый, не очень сердитесь на своего остряка. Все это я знаю лучше его и вас: кобыла же когда-то была моей!

— Вашей?! — совсем округлились глаза у дядьки Трофима, а по их перстням прошел туманец. — Неужели вашей?

— Моей! — добродушно засмеялся сухопарый. — Я еще каким-то подвыпившим чудакам продал ее за коня и после этого смеялся два дня и три ночи. Проснусь и смеюсь!

— Веселый вы человек, — не знает, что сказать, дядька Трофим. Отец же от этой речи оживляется, а я начинаю понемногу оживать.

А сухопарый, что-то вспомнив, подходит к Обменной, обнюхивает ее губы и спрашивает:

— Вы ее водкой не подпаивали?

— У нас не ваш характер, — хмурится дядька Трофим, а у отца ямка на подбородке вздрагивает, берет «соб» — на смех.

— Да вы не сердитесь: кто кого не обманывает на ярмарке, — дружески посматривает длинноногий на дядю Трофима. — На ярмарке мы все понемногу становимся цыганами. А с вами, надеюсь, сватами будем. Га?

— Может, и будем.

— Продал я когда-то эту клячину за десять рублей, а теперь берите девять — и по рукам. Надо же хоть жену порадовать, что выкрутил у кого-то свой рубль. Как вы на это?

— Пусть будет так! — отец ударил рукой об руку странноватого покупателя, а тот тоже ударил отцовскую руку и полез в карман по мошну.

— Вот люблю, когда какая-то коммерция есть! — наконец развеселился дядька Трофим и грохнул на меня: — Как же ты, отецкий сын, мог такого намолотить? Га?

Я исподлобья глянул ему в глаза и ответил:

— Потому что меня мой отец учил говорить только правду.

— Всюду, но не на ярмарке! — заревел глазами отец. — В торге и святые правды не говорят, — неинтересно торговаться будет. Бублик хочешь?

— Ой хочу! Если можно — с маком!

— Еще и с маком? — стало грозным отцовское надбровье. — Дома я тебе натру мака!

— Э? — не поверил я, потому что разве не видно, что гроза уже проходила над моей неразумной макитрой.

А тем временем покупатель кивает нам головой и уже тянет за повод Обменную. Я подбегаю к ней, прощаясь, обхватываю обеими руками ее голову и вижу, как в больших, возрастом притемненных глазах стоит человеческая печаль.

— Дядя, вы же только не бейте ее, потому что она старая, сработанная, — чуть ли не плача, умоляю крестьянина.

— Да не буду ее кости калечить, — пообещал покупатель и повел с торга уже не нашу Обменную.

Я долго-долго смотрел им вслед, аж пока не исчезли с глаз сначала Обменная, а потом высокая шапка крестьянина.

Раздел седьмой

Знаете ли вы, что такое галифе из полотна?

На это сам Николай Васильевич Гоголь ответил бы отрицательно: «Нет, вы не знаете, что такое галифе из полотна».

И лучше бы не ведать этой роскоши. Но многое пришлось испытать детям страны, ставшей сердцевиной нового мира.

Войны, разрухи, блокады, нужды пригнули наше село к убогому ралу, к самодельному ткацкому станку и к мертвенной плошке. Наша молодая история шла по селам не в серебре-злате, а в шершавом самодельном полотне, но все равно в ее веселых голубых глазах стояли миры надежд!

Тогда и наши будущие ученые, и будущие астронавты, и чародеи слова просыпались и засыпали под урчание маминого веретена. Это урчание приносило им в сны шмелиное жужжание, и пение розовой гречки, и взмах крыльев ветряной мельницы, и какие-то такие думы, от которых у человека прорезались новые дерзания или крылья.

А какие думы витали тогда в головах матерей? И многие ли вспомнили, что в этом белом полотне, что расстилалось повсюду и за копейки раскатывалось по напыщенным экспортам, горбились бессонные ночи, пригашенный плошками цвет глаз и стон протертых кончиков пальцев?..

Я не очень любил работу возле трепалки, мялки, прядения, снования, золения, но очень любил, когда ткалось и отбеливалось полотно. Если вы не знаете, как наши матери белили полотно, то вы многое потеряли.

Это начиналось тогда, когда на лугах и левадах затопленный чистяк прямо в барвинковой воде засвечивал свои свадебно-золотые светильники, а из лесу отзывалась кукушка. И вот рано утром, еще и раненько, когда в селе зевает ленивый туман, на лужайку с полотном на плече приходит хозяйка. Она становится лицом к мглистому солнцу, намывает им свои ресницы, что-то доверчиво шепчет ему, а дальше, подоткнувшись, босиком, как аист, входит в воду, выбирая такое место, чтобы низ полотна лежал на воде — на чистяке, на траве и мяте, а верх насыщался лучом. А если бы этого не было, то зимой наши субботние рубашки не пахли бы мятой, не отзывались бы кукушкой и не грезилось бы нам весной…