Михаил Жутиков - Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад

• Название: Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад
• Автор: Михаил Жутиков
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2007
• ISBN: 5-9265-0411-5

Справедлива ли естественно-научная картина мира, на которую мы привыкли всецело полагаться? Не коренится ли причина планетарной экологической катастрофы в самом научном методе? Утвердительный ответ на этот невероятный вопрос дает настоящая книга. Король научного познания гол, и это видно уже очень многим, но кто-то должен произнести это вслух. Несовместимость технологической практики, основанной на научных предпосылках, с планетарной жизнью получает неожиданное и исчерпывающее объяснение. Отсюда неизбежен вывод о необходимости перемены фундаментальных мировых стратегий – отнюдь не развитие «энергетики» и «экономики» в нынешнем представлении о них, напротив, свертывание того и другого – единственная альтернатива доктрине «золотого миллиарда»: «права природы» оказываются рангом выше «прав человека», поскольку включают их в себя.

К каким последствиям для России привели ее европеизация и обезбоживание? Этому посвящена вторая часть книги «Русская душа как причина русской истории».

Книга-сенсация, с обобщениями самого серьезного уровня, написана в манере, доступной для широкого круга читателей. Автор – известный публицист, кандидат технических наук. Фрагменты книги (в частности, «Зеленая стратегия») были опубликованы в столичной периодике и вызвали подобие читательского шока у многих поборников научного прогресса.

---

…Хотя мы затрудняемся в отыскании первоначальных истоков научного анализа, прародителем его по совокупности заслуг (с оговорками, мало существенными для наших целей) можно, по-видимому, считать Платона. За две тысячи лет до Декарта великий мыслитель открыл вещь преловкую: что из реального предмета и явления можно извлечь идею предмета и явления, очищенную от несущественного и несовершенного в предмете – от всего «портящего» идею, и даже (говоря точнее) от существенного, но второстепенного по отношению к идее. И того более: что можно извлечь одну и ту же идею из весьма несхожих предметов (например, из «предмета» Земли как астрономического тела и «предмета» ежа, свернувшегося в клубок, – одну и ту же идею шара… Сам Платон, верно, не привел бы «ежового» примера; это не меняет дела). Мало того, именно идея является сутью реальности. И, наконец, идея – и вовсе единственная реальность. То, что мы видим перед собой, – лишь ее неудачное воплощение, так сказать «идея второй свежести», что-то вроде производственного брака. От сей крайности, правда, остерегал философа Аристотель: «Платон мне друг, но истина – еще больший друг». Идея, поправлял он платонизм друга, все-таки извлекается из реальной вещи разумом.

С такой коррекцией Аристотеля научная база существует долго… до сего дня. (Отметим, что хотя нам импонирует «заземленность» Аристотеля, современные представления о космическом разуме проливают некоторый новый свет на увлеченность Платона. Новое – это забытое старое. См., например: Клизовский А. Основы миропонимания новой эпохи, 1995).

Это весьма занимательно, читатель, но мы опустим очень многие детали и оставим в бестревожном покое всю глубину отличия «единства» от «единичного», а заодно уж и весь затаенный период Средневековья. Перейдем сразу к тому, что происходило далее.

Далее в истории активно действуют последователи классиков. Народившийся в XVII столетии (плод чтения греческих манускриптов) научный анализ овладевает умами Европы. Из творцов нового анализа нельзя обойти молчанием философа Р.Декарта. «Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми обычно пользуются геометры, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне повод представить себе, что и все вещи, которые могут стать предметом знания людей, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если остерегаться принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда наблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они не были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть». Эти слова Декарта комментировались многократно, но, может быть, следует выделить оговорку, которая обычно не выделяется: «вещи, которые могут стать предметом знания людей», – сегодня с полным основанием можно отнести объект естествознания к вещам совсем иным. (Однако нет сомнения, что сам Декарт относил окружающую природу к познаваемым вещам. Вторая часть цитаты говорит об этом совершенно недвусмысленно. Остережемся пока и мы принимать за истинное то, «что таковым не является»).

Но увереннее других берется за дело естествоиспытатель Галилей.

…Пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать трение воздуха, то есть убрать воздух! – таков вывод Галилея (1620 г.), который «де-факто» открывает эру нового естествознания и который приходится считать праисточником Чернобыля и чуть не всех вообще «побед» и несчастий прогресса. Попытаемся это показать.

Мы принуждены просить извинения у читателей: в отыскании корней происходящего мы подходим к самой отвлеченной части нашего исследования; к сожалению, она не может быть исключена: нашей целью является уяснение вещей, которые сами по себе, по своей природе, вовсе не столь элементарны. Мы должны нанести визит в «пыточную камеру» научного познания, где уже один вид аналитических его «щипцов» не предвещает хорошего (к слову сказать, сам Галилей многозначительно именовал свой научный метод «испанским сапогом», т. е. пыточным инструментом по отношению к натуре).

Последуем пока за методом (просим чуточку терпения читателя – самый крошечный комментарий, к сожалению, необходим. Этот элементарный опыт как нельзя нагляднее выявляет самую суть аналитического подхода).

Пушинка и камень падают одинаково скоро:

– если убрать сопротивление воздуха;

– если пренебречь неоднородностью поля тяжести Земли (либо в опыте они должны падать из одной и той же точки пространства, но «одна и та же» точка не существует дважды во времени);

– если пренебречь испарением пушинки и камня во время падения;

– если пренебречь различием воздействий на пушинку и камень магнитного и иных полей Земли, а также воздействия Луны, Солнца, самого испытателя… И т. д. и т. д.

Другими словами – если пренебречь всем, что составляет реальные пушинку и камень и реальные условия их падения, всей их неповторимостью и всей бесконечностью содержания опыта, оставив от этого содержания только заложенные нами же понятия скорости, ускорения и т. д. применительно к неким идеальным телам в идеальных условиях, – то есть, выжав из опыта как раз повторимую – но уже только мысленно – а в опыте для нас главную часть. Главное же назначается испытателем по вдохновенному (пусть будет утешительнее – гениальному) произволу и в виде гипотезы навязывается опыту. А уж последнему остается соглашаться или опровергать. (А что еще остается опыту?? Он перед нами во всей полноте, но мы озабочены не им!! Как влюбленный в толпе высматривает милое лицо, так в опыте мы озабочены одной проекцией – нашею гипотезой…)

В этом абстрагировании и навязывании опыту ведущей мысленной идеи состоит вся соль анализа. (Здесь, по-видимому, Декарту нет упрека: дедукция его вся из головы и реальной природы касается больше платонически. С Галилеем иное: ставя во главу исследования всегда натуру, он таки умудрился оторвать бесповоротно от натуры научную модель. Его относительная победа содержит зачаток абсолютного поражения).

Идея, как это известно, может быть поверена только идеей, поэтому нет и не может быть экспериментального подтверждения (никакой) теории, за исключением эксперимента мысленного (главным образом, им и пользовался Галилей. Вот его классическое рассуждение: возьмем тяжелое тело; рассечем его мысленно на две части; зададимся вопросом: должно ли оно падать как одно тяжелое тело или как два легких? Ответ единствен: тяжесть тела не влияет на быстроту его падения. В том же роде другие значительные умозаключения). Разумеется, то же относится и к опровержению теории. Иными словами, пушинка и камень падают одинаково скоро в мысленном эксперименте – то есть в головах у Галилея и адептов физики и (полагаем) нигде более. В живом же воздухе живой Земли и где угодно в реальности пушинка и камень падают как им Бог на душу положит и разумеется, по-разному. Для практики же довольно и приблизительного (и даже мысленного!) подтверждения…

Вот, собственно (не угодно ли), готовая научная методология (точнее, структура ее аналитической части) – каковой, в главных чертах, она сохраняется четвертый век. Не верите? И то сказать, фокус уж больно прост; да на мудреца довольно простоты.

В самом деле (повторим), испытанию опытом (и последующей коррекции) подвергается только наша же модель явления или предмета – в мысленном представлении тонкая и идеальная, на деле же как раз грубая или менее грубая относительно жизненного явления и реального предмета.

Это и понятно. Описать явление математически во всех бесчисленных его внутренних и внешних взаимосвязях нельзя (хоть оно все перед нашими глазами), а описать его в модели можно – и в том, собственно, состоит достижение Галилея и всей последующей науки. Но для построения идеализированной модели необходимо упростить явление, пренебречь второстепенным в нем, мешающим математической ясности, – а таковым для модели будет, по определению, все, опричь нее (как для влюбленного вся толпа второстепенна! – даже и досадна…) Не означает ли это (как мы и видели), что необходимо пренебречь всей реальностью? (И беды бы никакой – такими ли еще предположителями наполнены, к примеру, сумасшедшие дома! – кабы не скорое, очень скорое внедрение полученной абстракции обратно в эту самую реальность! Это покамест в скобках…)

Но выкладки теории – это только игры. При последующем внедрении теоретической модели в практику идея (не только, конечно, научная, но и любая бредовая) становится сама реальной. Она вступает в контакт с пренебреженным, о коем не ведала. Воплощаясь, втискиваясь между бесчисленным «второстепенным», она принуждена либо считаться с ним, как пушинка и камень с воздухом, либо (все чаще) сокрушать и опрокидывать его. Если на первых шагах теории (механика и ее производные: баллистика, акустика, гидростатика и др.) ее внедрение не несет природе драматических новшеств, то с усложнением и углублением знания отрыв модели от явления и опасность упрощения начинают быстро нарастать.