Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]

• Название: Будем кроткими как дети [сборник]
• Автор: Анатолий Ким
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-268-00105-1

Автор известного романа "Белка" интересен и своими рассказами. Большинство из них написаны во время его проживания на Сахалине.

---

— Ладно, молчи! — сердито крикнул хмельной Инсу, едва не плача от грустного сочувствия к другу.

Бонги предложил зайти к нему в дом и посидеть хоть до утра: жены все равно нет, уехала к родителям в Невельск, а завтра ему идти во вторую смену, так что успеет выспаться.

— Нет, — отказался Инсу, — не войду я в дом Лисицы, которая отняла у меня друга. Когда-нибудь и зайду, а сейчас не желаю. Прощай!

И он пешком направился домой, насвистывая в темноте мотив той песни, которую они горланили во всю мочь, едучи на мотоцикле: «В з е л е н о й куще жизни мы играющие дети…»

А все последующее мы узнали со слов Хису, десятилетнего братца Инсу, которому студент в минуту потрясения все и рассказал, — а более никогда и никому словом не обмолвился об этом случае и на все вопросы только сердито отмалчивался и хмурил брови…

Хису рассказывал, что его старший брат, попрощавшись с Папашей Бонги, направился домой напрямик по пустырю, мимо старого японского кладбища. Ярко светила полная луна, тишина летней сахалинской ночи была удивительная. Слышно было, как работают лебедки в далеком порту.

Серая глина пустыря на лунном свету казалась розовой, было далеко видно. Выйдя на середину пустыря, студент был остановлен неожиданным появлением небольшого зверя, в котором он при яркой луне без труда узнал лисицу. Она выбежала слева, из-за крайней могилы заброшенного кладбища, и, опустив морду к земле, не спеша пересекла путь студенту. Инсу, невольно приостановившись, проводил взглядом лису, пока она не исчезла во тьме окраины пустыря. Он направился дальше, о чем-то глубоко задумавшись (о чем именно, того он не сказал своему братишке Хису). А когда он очнулся от дум, то увидел, что идет по пустырю назад, имея кладбище уже по правую руку. Он ругнулся про себя и повернул назад. И опять глубокое раздумье охватило его, а когда очнулся, вновь кладбище оказалось справа. И тут, глядя на необычайно розовый, словно бы светящийся изнутри глиняный пустырь, он, к ужасу своему, почувствовал, что не узнает места. Он не мог теперь определить, в какую сторону ему идти. И тогда, набравшись смелости, студент пошел напрямик через кладбище, надеясь пересечь его и увидеть знакомую дорогу. Но, пройдя кладбище из конца в конец, он снова оказался на краю розового пустыря.

И тут он увидел, как совсем недалеко от него, уйдя наполовину в тень от могильного камня, сидит и смотрит в его сторону лисица. Сморщив переносье и приподняв мягкую губу, она скалила белые острые зубки, как бы беззвучно смеясь. Студент рассердился и, схватив с земли булыжник, запустил в лису. Камень щелкнул о камень, сверкнули красные искры, и зверь в тот же миг исчез, словно превратился в одну из черных теней на кладбище.

Со стучащим, словно- молот, сердцем студент бегал по кладбищу, не находя пути домой. И время от времени где-нибудь вдали он видел лису, неторопливо пересекающую дорогу или сидящую возле каменного надмогиль- ника и белозубо улыбающуюся в сторону человека. Так и метался Инсу по кладбищу, пока небо не окрасилось алой зарею. Только тогда он, словно очнувшись от тягостного сна, стал узнавать окрестные места и определил наконец, в какую сторону ему направиться.

С первыми лучами солнца он добрался до дома, вошел в свою комнату и, разбудив спящего Хису, все рассказал ему. А затем не раздеваясь лег на постель и уснул глубоким сном.

А вскоре зашел к ним Хон с удочками в руке и с парою больших шершавых камбал, только что пойманных на море. Хису, оглядываясь на спящего брата, все рассказал Хону, и тот, озабоченно сморщив лоб и выпятив толстую губу, ушел восвояси, позабыв оставить другу свой утренний улов.

По дороге домой Хон сделал большой крюк и прошел мимо двора Папаши Бонги. И еще издали увидел, как Лисица развешивает на веревке детское бельишко и пеленки. Хон спросил у нее, давно ли она вернулась из Невельска. Хозяйка ответила, что недавно, первым автобусом: ребенок что-то заболел, всю ночь не спал. Приехала с больным ребенком, надо срочно к врачу идти, а муженек еще храпит, никак не добудишься его. «Наверное, снова напились?»— допытывалась женщина у Хона.

И тот сообщил ей, что приехал на каникулы Инсу, привез заграничное в и с к э, так что и на самом деле пришлось немного выпить. На это сообщение Лисица, зевнув в ладошку, отозвалась:

— Прибыл, значит, этот ленинградский красавчик? Ладно, мы тут его отучим хвастаться.

Сказав это, Лисица ушла в дом, где запищал ребенок. Хон же направился дальше, уставясь неподвижными глазами на дорогу. В своей глубокой задумчивости он не замечал того, что хвосты у огромных его камбал, мягко изогнувшись, тащатся по пыли. Хон думал, что будь кто-нибудь другой на месте этого мямли Бонги, то за подобные проделки стоило бы мужу как следует оттаскать женку. А если и это не поможет и она будет продолжать свои зловредные козни, за которые становится неудобно даже посторонним, то вызвать ее на собрание в пошивочной мастерской, где она работает, и всенародно отчитать.

Грузин Зураб

Дом корейского врача находился у моря, на окраине поселка, где всегда пахло рыбой и прелой морской капустой. В глубине ночи сверкали огни на пирсе и крупные звезды на небе. Тускло блестели рельсы на железнодорожном мосту, через который надо было переходить по узкому дощатому настилу. А над широким устьем реки, над притаившимся в ночи огромным морем жарко, могущественно светила восходящая луна. И лунная полыхающая дорожка протянулась от черной черты горизонта до черной извилистой линии берега. В темноте море чуть слышно журчало.

В это позднее время к дому корейского врача подходил приземистый, грузный человек с ребенком на руках. Мальчик был большой, ноги его далеко свисали, отец придерживал сына обеими руками, а тот устало приникал к отцовской шее. Мальчик чем-то сильно отравился, дома днем он подолгу бывал в обморочном полузабытьи, но теперь ему стало лучше, и он все окружающее воспринимал необычно, с какой-то тихой печалью перед непостижимостью ночи.

Когда срывалась с неба звезда и падала за темный горб сопки, прочерчивая мгновенную огненную полосу в густо-синей мгле, или когда близко взлаивала невидимая во тьме собака, мальчик чуть приподымал голову, оборачиваясь на стремительный след звезды, на внезапный звук. И ему, покойно замершему в объятиях отца, пока не дано было знать, что эта тихая, теплая ночь, полная далеких огней, и этот ночной путь отныне и навсегда пребудут с ним. Он закрывал глаза и вслушивался в звуки торопливых отцовских шагов, ощущал на своем лице его горячее винное и табачное дыхание.

Подойдя к калитке, отец толкнул ее ногой, пытаясь открыть, но калитка была заперта, и тогда он стал стучать по ней кулаком, перехватив сына на одну руку. При этом мальчик, покачнувшись, невольно потеснее прижался к отцу и укололся об его жесткую щетину. Ясно различимое на зеленоватом лунном свету, круглое, полное лицо отца было в испарине, он отдувался, вытягивал губы и шепотом что-то произносил, стараясь заглянуть во двор поверх высокой калитки. Мальчик, внимательно разглядывавший его, вдруг тоненько, слабо рассмеялся: ему показалось смешным, как отец надувает обросшие щеки, поднимает брови и таращит глаза. Тот удивленно уставился на сына — и тут же сам, не зная отчего, хрипло, одышливо рассмеялся. Он очень тревожился за сына. К калитке подошли.

— Е-о? — что-то вроде этого прозвучало со двора; голос был спокойный, ясный, могущий принадлежать только пожилому человеку.

— Цой! Это я, Гриневич! — крикнул отец. — Открывай, Цой! У меня малый заболел.

— Э? О? — с удивлением произнесли по ту сторону забора, и вдруг с необычайно громким лязгом загремело железо запора, калитка широко отошла в сторону.

Лунные светлые полотнища пересекали маленький двор. Придерживая калитку, перед пришедшими стоял корейский врач.

— Очино поздно! Спи-спи надо! — весело говорил он, улыбаясь. — Моя маленький все давно спи. Э? — Этот звук-вопрос был обращен к мальчику, который разглядывал его во все глаза.

— Извини, Цой, — говорил отец, тяжело отдуваясь, — малый совсем расхворался, голову уже не держит. Надо бы его в район везти. А мне утром в море уходить, у нас план горит. — Отец был капитаном рыболовного катера.

Мальчик с удивлением смотрел на старого корейца: неужели это и есть доктор?

Доктора этого он запомнил хорошо. У него была круглая, покрытая редкими серебряными волосками голова, лицо коричневое, крестьянское, с глубокими бороздами изогнутых веселых морщин на лбу. Через много лет, будучи уже взрослым, Гриневич-младший вспомнит неизменно ласковое выражение глаз этого доктора, вспомнит его спокойную, мирную улыбку — и скажет себе, что не видал человеческого лица добрее.

Сквозь раскрытую дверь соседней комнаты, куда падала полоска света, он увидел на полу несколько смуглых маленьких ног — то спали дети корейского врача, укрытые большим ватным одеялом. Одна из этих ног, совсем крошечная, лежала на боку, остальные стояли на пятках.