Ронни Вуд - Ронни. Автобиография

• Название: Ронни. Автобиография
• Автор: Ронни Вуд
• Жанр: Биографии и Мемуары

Гитарист самой известной в мире рок-н-ролльной группы рассказывает историю группы и свою. Сырую, неочищенную, грязную и увлекательную.

Ронни Вуд происходил из цыганской семьи и вырос недалеко от аэропорта Хитроу, желая только играть музыку и рисовать. Вуд всегда был талантлив, а в 60-х годах, он часто находился в нужном месте и в нужное время, став гитаристом для всех, от Бёрдс и Джеффа Бека, до Фейсиз и Рода Стюарта. Но Вуд раскрылся совершенно по-новому, когда он присоединился к Роллинг Стоунз. Ни одна другая группа никогда не приблизилась к успеху Роллинг Стоунз — как художественному, так и материальному — и их долговечности. Ни одна другая группа никогда не переживала столкновения творческого потенциала таких крупных личностей.

С успехом пришли и серьёзные проблемы — сумасшедший разгул, алкоголь и наркотики преследовали Ронни в его рок-н-ролльных приключениях. Его отношения, особенно с Миком Джаггером, Китом Ричардсом и женщинами в его жизни, становились все более сложными.

Увлекательный портрет не только группы Роллинг Стоунз, но и величайших рокеров — от Эрика Клэптона до Рода Стюарта, Джимми Пейджа и Кит Муна, Джими Хендрикса и Пита Таунсенда. Невероятное путешествие в мир рок-н-ролла.

---

Рядом жили две мои кузины — Берил и Рита. Они обе были старше меня на 4 года и проводили много времени в нашем доме. Они тоже любили пугать меня. Они притворялись пауками или монстрами, неожиданно будили или преследовали меня по всему дому, и я бежал со всех ног и кричал во всю глотку. Берил также все время купала меня. У ней были куклы, и когда она заканчивала купать и причесывать их, то экспериментировала на мне.

Когда я начал ходить в школу, мы завели старую английскую овчарку. Её звали Чам. Она была такая огромная, что я мог оседлать её до самого св. Мартенса — за несколько кварталов от нас. Чам был особенной собакой, потому что в отличии от остальных, он мог определять время. Каждый день в 15.15 Чам выбегал из дома, подходил к большой улице и ждал меня у школы. До самого конца своей жизни, когда Чам стал уже совсем старым, он брел, пошатываясь, к школе, чтобы встретить меня, но в конце концов просто растягивался на середине улицы. Проезжавшие машины останавливались, так как Чам здесь ждал своего пассажира. Кто-нибудь тогда выходил из магазина, чтобы согнать Чама с пешеходной зебры.

После того, как Чам издох, у нас появились другие собаки. Был черный лабрадор по кличке Бастер и дворняжка Ким, которую никто не любил. Так как она кусала всех соседей. Когда однажды я спросил у папы, куда делся Ким, он ответил мне, что его отправили жить на ферму. Я знал, что это неправда.

У Арта и Теда были и другие особенные питомцы: две мыши по имени Гром и Молния, а у меня — несколько водяных черепах. В доме всегда водились пустые бутылки из-под «Гиннесса», так что я сделал из них лагерь для своих маленьких друзей в нашем подвале на дворе. Однажды Арт и Тед решили, что мои черепахи не прочь прогуляться, и, выпустив их из бутылочного форта, начали наблюдать, как они пятятся из своего заграждения. Наверное, это была их месть за разбитые яйца и спущенную рыбу. Арт и Тед еще, бывало, прижимали меня к полу, наклонялись ко мне, пускали слюни около моего лица, и когда те приближались прямо ко мне, то втягивали их назад. Такие вот мои первые испытания.

В те времена Англия была страной сажи, пыли, грязи и запаха перегара. У одного из наших соседей был самый грязный дом в Йивсли, а может — и на всем юге Англии, но мне казалось, что это очень здорово — пробраться к ним на кухню, украсть что-нибудь из еды и потом пожирать её под столом. Все потом удивлялись, как я только выжил с такой гнилью в своем животе.

По ночам я слышал шум в комнате родителей — кажется, я не знал, что это было — и думал, что они дерутся. Я вылезал из своей комнаты-«коробочки» и ложился в кровать между ними, ударял папу и говорил: «Хватит же бить мою маму!» Для них, наверное, это было кошмаром, когда я входил в их комнату, когда они занимались этим. Но я просто не знал…

Всё, что было нужно нам для жизни, находилось рядом: школа, магазины и вся семья. Сейчас Йивсли разросся благодаря аэропорту, а тогда это была маленькая деревенька. Каждый знал о том, кто чем занимается, каждый заботился о ближнем, было в чести добрососедство, и обиды долго не помнились. Почти в каждой семье были подземные убежища на случай воздушного налёта — папа вырыл наше «Андерсоновское» бомбоубежище[2] прямо под домом, когда разгорелась война, — но Бог, видимо, с улыбкой глядел сверху на Йивсли, когда она шла. Даже если пролетали немецкие бомбардировщики, они никогда не попадали в цель. Однажды снесло пивную, но никого не убило. Как-то ночью бомба упала возле пивной «Хат» («Хата»). Мама крепко прижала к себе Теда, когда взрывная волна прокатилась по городу. Кое-какие окна на улице, где жила бабушка, разбились, и тогда она прошла по всему околотку со словами, обращенными ко всем жителям: «не платите ренту, пока нам не вставят новые». В ту самую ночь папа шел в «Нэг’c», когда завыли сирены и начали падать бомбы. Он запрыгнул в первый попавшийся мусорный контейнер, закрыл его крышку и в безопасности переждал, пока все утихнет.

Йивсли вышел из войны без потерь, но вот то место, куда мама ходила на работу — Хейес (главный завод «EMI») был полностью уничтожен в один из нечастых дней, когда её там не было. Это были трудные времена. Даже когда я рос, то помню, что у некоторых не было даже туалетных сидений, так как они сожгли их во время войны, чтобы обогреться. Мама вспоминала, как часто стояла в очереди весь вечер за 2-мя унциями сахара, бананом и яйцом, которыми она нас потом баловала.

Лужайка за Уайтторн-авеню была местом, где её жители отмечали свои праздники. Здесь праздновался день окончания войны, и сюда я приходил отмечать коронационный день. Я помню эту вечеринку потому, что все с улицы вышли с едой, и звучала музыка. Тогда в первый раз я попробовал мороженое, желе и бланманже.

Всем в школе приходилось ходить в церковь. На воскресной мессе в церкви св. Матфея меня охватывала клаустрофобия, и я ненавидел затхлый запах этого места. Я ненавидел также то, что нельзя было двигаться, что нужно было сидеть смирно и тихо. Однажды я дал всем понять то, что я думал о церкви, когда меня там стошнило. В то самое утро я стал очень бледным и предчувствовал, что это произойдет, так что старался попасть в свою шапку. Но я промахнулся и запачкал три передних ряда.

Не так давно Арт, который никогда ничего не выбрасывал, нашел мой старый «церковный» альбом с марками. Я не видел его 45 лет. Каждый раз, когда я посещал воскресную школу, мне дарили маленькую марку с изображением святого или — о, блаженство! — со сценкой в духе Эль-Греко, чтобы я положил её в альбом. Я уверен, что полюбил рассматривать марки потому, что они были похожи на маленькие картины маслом.

Когда я подрос и перестал относиться с осторожностью к своей кузине Рите, я посчитал, что она тоже похожа на маленький портрет маслом. Мы сдружились. Её мама пела мне на ночь чудесные песни, а её папа, Безумный дядя Гарри (или Холостяк, как мы называли его) нам, детям, казался просто ненормальным. Он работал на киностудии бутафором. Он не был таким уж страшным, а так …странным. Например, он любил входить с черного хода и выходить в парадный вход, порой ни произнеся при этом ни слова. Вот такой Гарри. Или, бывало, он входил с черного хода, насвистывая какую-то птичью песенку, танцевал и потом ретировался. Вот такой этот Гарри!

Иногда, когда мы с Ритой оставались наедине, мы скручивали кусочки газеты «Daily Mirror» как сигареты, зажигали их и дымили, будто курили. Когда в доме № 8 случались вечеринки, нас отправляли спать, а мы оставались на лестнице и сидели-слушали музыку. Потом — так быстро, как только это было возможно — мы спускались обратно, ныряли под стол и прятались за свисавшей скатертью. Если на столе в стакане оставалась капелька «Гиннесса», мы выпивали её. Нас ловили и выгоняли опять, и все кончалось тем, что я ложился в одну кровать с Ритой. Мне было, наверное, лет десять, а Рите — четырнадцать, и я её узнал очень близко. Она была опытной, настоящей красавицей по моим представлениям, и я не скрывал своего любопытства. Я уже слышал выражение «делать это», и когда мы обжимались, я говорил ей: «Я хочу сделать это», на что Рита отвечала мне: «Тебе не сделать этого…», но я продолжал убеждать её — всегда безуспешно — пока мы не засыпали.

Такими ночами, когда нас вдвоем отправляли спать, я просто не мог дождаться того момента, когда она пойдет в туалет. Это была самая радостная пора для меня, когда я шпионил за ней. Я думал, что это — мой секрет, но не так давно она сказала мне, что всё знала. Мы отлично веселились и озоровали вместе с ней.

Самые яркие образы, которые запечатлелись в моей памяти с детства — они же самые счастливые. Вечеринки — много, много вечеринок, и повсюду — звуки музыки.

Каждый вечер после ужина взрослые «забирались на верхотуру», что означало, что они собираются завалиться в «Нэг’c Хэд». Я вижу себя сидящим на подоконнике у пивной с кока-колой и пакетиком сухариков «Смитс» в руках и гляжу в окно на старое кабацкое пианино. Все здесь в полном сборе. Я слышу, как папа поёт и колотит по клавишам пианино, и я знаю, что это именно он, так как раздаётся много фальшивых нот. Все сидят на длинных деревянных скамейках, и когда начинается склока и кто-то вспрыгивает с конца скамейки, она переворачивается, и все падают на пол, дрыгая ногами и сотрясая воздух своими шароварами. Здесь было место бутылкам и песням, дракам, элю и милым лицам. Они словно сошли со страниц романов Диккенса.

«Солнце не забывает о деревне, потому что она маленькая»

— африканская поговорка

Я слушал эти звуки, и мне было хорошо, я придумывал про себя ритмы, которые мне пригодились позднее, а потом какая-нибудь тетушка или дядюшка или сердобольный сосед замечали, что я все еще сижу на подоконнике, и отводили меня домой. На следующее утро я слышал, что папа по пути домой ошибся поворотом, упал на чей-то чужой забор и в конце концов заснул на бобовой грядке. Для него это было в порядке вещей. Мы часто находили его спящим в наших овощных зарослях — среди кабачков или картофеля. По нему ползали разные букашки — мокрицы или пауки, но ему было все равно. Ему становилось нипочем, даже если шел снег. Когда ему приходилось принять смелое, катастрофическое решение личного или общественно-мирового характера, он просто говорил: «Que sera sera» — что будет, то будет.