Виктор Сергеев - Унтовое войско

• Название: Унтовое войско
• Автор: Виктор Сергеев
• Издательство: бурятское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Роман Виктора Сергеева «Унтовое войско» посвящен исторической теме. Автор показывает, как в середине XIX века происходит дальнейшее усиление влияния России на Дальнем Востоке. В результате русско-китайских переговоров к Русскому государству были присоединены на добровольной основе Приамурье и Уссурийский край.

В романе много действующих лиц. Тут и русские цари с министрами, и генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев, и китайские амбани, и купцы, и каторжники, и солдаты…

Главным же действующим лицом в романе выступает вольнолюбивый, сильный духом сибирский народ, объединенный в Забайкальское казачье войско. Казаки осуществляют сплавы по Амуру, участвуют в обороне Камчатки от нападений англо-французов, обживают новые земли по Амуру и Уссури.

---

«Не-ет, врешь! — заспорил сам с собой Цыциков. — Как это, не зная куда? Я клятву дал Бутыд и клятву сдержал. Меня палач Пимон бил кнутом — не добил, медведь мял лапами — не домял. Меня Косорина хотел бросить в клетку к тиграм. Не зря, не понапрасну ты скитался, Очирка, черт рябой! Понапрасну бы, так не росли цветы на могиле Бутыд».

А все же обидно. Аж в груди давит, теснит, горечь копится.

Как-то выехал у селения на московскую дорогу, а там кутерьма: шум, гвалт, драка. Был Цыциков в ту пору в чужой кургузой урядницкой форме, спросил, по какой причине кутерьма. А ему толкуют, что подъехали к деревне переселенцы да с ними черная немочь — холера страшная. Мужики повыскакивали за околицу с топорами да дрекольем — поворачивать тех переселенцев. Пришпорил Очирка Хатарху, подскакал к мужикам, заорал, потрясая штуцером. А зачем туда встрял? Ему-то не все ли равно, пропустят мужики переселенцев или нет? Рано или поздно, а пропустили бы… с полицией. А он почему-то встрял, больше других орал, стрелял в воздух, пока не дали дорогу переселенческому обозу.

Была у него по весне еще вот такая встреча…

В чащобе непролазной наткнулся на землянку в склоне горы. Вход в землянку замыкали кусты можжевельника, да Цыцикова не проведешь — ветки-то вялые, неживые, и дымком попахивало возле. Скоро нашел и огнище. А к вечеру объявился и сам пещерник.

Наметанный глаз Цыцикова сразу определил беглого каторжника. Рваный коричневый арямишко, линючие холщовые порты, в руке котомка. Был он весь седой, взлохмаченный, бородатый. По согбенной спине и коротким, малоподвижным рукам-плетешечкам Цыциков угадал в нем старика.

— Эй, дедка! — позвал он его, выходя из-за дерева. — Давай-ка ослободи лес, неча тут шастать. Камера по тебе соскучилась. Ну, чего ухи топориком поднял?

Старик, увидев вооруженного казака, растопырил глаза, перекрестился и опустил котомку в траву.

— Опять нечистый дух настиг, чтоб тебя разорвало! — сокрушенно проговорил он, не выказывая, однако же, ни особого страха, ни сожаления, что попал в беду. — Мигом поведешь, али пожрать дашь? Со вчерашнего ни маковой росинки, кишки подвело…

Цыцикову этот старик был вовсе не нужен, он бы и прошел мимо, не вторгаясь в чужую немудрящую жизнь, но давно он не встречал живой души, и ему просто захотелось побыть с кем-то, все равно с кем, лишь бы это было не опасно. Со стариком было не опасно, и он его окликнул.

Цыциков сказал, что ни мигом, ни потом никуда его не поведет, не сдаст ни десятскому, ни сотскому, ни уряднику. На недоуменный и недоверчивый взгляд маленьких и черных, как угольки, глаз пояснил, что он ловлей «кукушек» не занимается, сам бывал на Каре и входит в судьбу тех несчастных. Спросил, как звать старика.

Тот ответил с ухмылкой:

— Ты Пахом и я Пахом, долгу нету ни за ком.

— Буду звать тебя Пахомом.

Старик не возражал.

Они насобирали хворосту, поставили на огонь казанок под похлебку-скороварку.

Мало-помалу недоверие беглого слабело, он видел, что казак не помышляет причинить ему вреда, и он развязал язык.

Старик этот всю жизнь провел по тюрьмам да этапам. Весной убегал из-под стражи. Лето бродяжничал, а осенью сдавался в полицию. Его зачисляли в вольную арестантскую команду. До новой весны…

У таких бродяг эти побеги повторялись из года в год.

Как только сошла талая вода, солнышко пригрело, кусты и деревья зазеленели, полетел тополиный пух — можно ночевать под открытым небом — все эти «Пахомы» из арестантских команд по своей воле укочевывали на «лесные квартиры».

В ту пору в лесах вовсю куковали кукушки.

Деревенские парни и девки выходили тайно друг от друга за околицу — на речной бережок, на затравевшую опушку — вслушивались в птичий гомон, всматривались в синюю гриву леса. Ждали кукушку. А заслышав ее щемяще-грустное пение, от которого кружило в глазах и волновало кровь, поспешно шептали: «Кукушка, кукушка! Сколько мне до свадьбы осталось?». И ловили таинственные «ку-ку», загибая пальцы. Веря и не веря… Арестанты же воспринимали вещее кукушкино заклинание по-своему: готовились в бега. На языке «Пахомов» «дать дёра» весной означало «пойти на свидание к генералу Ку-ку», «исполнить приказ генерала Кукушки».

Все лето и всю осень беглые промышляли кто как мог, кто как умел. При первых холодах они снимались с «лесных квартир» и, не ожидая приказа «генерала Кукушки», отдавали себя властям и возвращались в тюрьмы.

Таков был и этот старик. Каждую весну танцевал от печки…

Старик сознался Цыцикову, что здоровье его пошаливает и последние годы он побаивается бегать в лес.

— Ну и сидел бы на казенных харчах, — сказал Цыциков.

— Силов нет сидеть, терпенья нет. Я же неисправимый бродяга, мне без того, чтобы не бежать, никак нельзя. Я уж хотел лонись стукнуть часового по башке. Стукнуть маленько… Чтоб в карцер меня посадили. Да-а. Замахнулся батогом… А подчасок меня и оглоушил. Не убил, слава богу. Перелетовал в лазарете под замком. Нынче же весной сбежал по первому зову «генерала Кукушки».

— И смерти не побоялся? — спросил его Цыциков. — Ну и ну. Куда же ты правишься? На Байкал?

— Не больно-то я нонче обзарился Байкалом, — отозвался старик. — На Амур думаю сгонять. Пристану к переселенцам, с ними как-нибудь вместе проскочу.

— Да какого лешего тебе там делать-то? — поразился Цыциков. — Разыграешь дурака…

— Вся держава тронулась, и мне, мил-человек, разохотилось, отстать не могу. Поглядеть в последние денечки моей свободы, какая она, жизнь, там. Сказывали, что райская сторона там спрятана, от бедного люду захоронена. Вдруг да чего как…

Цыциков зло сплюнул:

— Да бывал я на том Амуре, плавал… Никакого рая там нет и в помине. Сдохнешь от лихорадки или с голоду. Там, дедко, не такие сдыхали.

— Ну уж не бреши, не подсатанивай! Амурскую землю никто не похает.

Цыциков убеждал старика выбросить из ума затею пробраться на Амур, а тот стоял на своем, уперся и — ни в какую. А что за дело Цыцикову отговаривать беглого арестанта? Да пусть себе топает, куда его позовет «генерал Кукушка».

И вдруг такая тоска его обуяла, что он чуть не ударил старика. Обидно! Какой-то безвестный бродяжка и тот свою цель, свою мечту имел, а у него что?

Вскипели на глазах слезы, отвернулся…

На краю скального обрыва выросла разлапистая, с толстыми, узловатыми ветками сосна. Вся высмолилась на солнце. Выросла она чуть ли не на голых камнях. Корень сосны, как змейка, полз, извиваясь среди глыб известняка, добираясь до соков земли. А когда добрался до самого низу, то там не нашлось ни трещин, ни кусочка земли — сплошная каменная плита — и расти ему некуда. И так он, этот корень, застыл, скорчился и сцепился намертво с утесом и сам закаменел…

Стоял Очирка Цыциков под обрывом и думал о том, что идти ему некуда и не к кому. Куда ни сунься — каменная непроходимая твердь. Как у того корня…

Глава тринадцатая

Муравьев с женой занял единственную на «Пальметто» каюту. Сопровождавшие его штабные офицеры и чиновники разместились в трюме на соломенной подстилке. Ни о каких удобствах и думать не приходилось. На шинелях, на тюках, на бочках лежали и сидели вперемежку и князь, и капитан-лейтенант, и подполковник, и адъютанты, и доктор… до трех десятков персон из штаба. Да еще столько же нижних чинов.

Солдаты посмеивались:

— С их благородиями в суседстве плывем!

— В одном стаде… как скотинка… на соломе!

— Ниче, уживемся. Видит бог!

При выходе из Амурского лимана барк попал в полосу холодных ветров. Снасти обледенели. Ночью вахтенный доложил капитану «Пальметто», что потеряно управление парусами. Американские матросы не в силах сбить нарастающий лед на реях и вантах. Паруса задубели от мороза: ни поднять, ни спустить. Барку грозила гибель.

От генерал-губернатора последовал приказ — всем нижним чинам и штабу, включая старших офицеров, скалывать лед со снастей и бортов.

Лед считался самым страшным врагом. Маленькое суденышко, потерявшее управление и покрываемое ледяным панцирем, могло быстро затонуть.

Ветер свирепел, и холодные волны заливали палубу и палубные надстройки. В трюме нашлось несколько ломов и топоров. Их раздали солдатам, казакам и матросам. У интенданта оказался ящик молотков — сущий клад. Матросы, вооружившись молотками, смело полезли по обледеневшим пеньковым вантам сбивать лед с рангоута. Самых ловких и смелых матросов и солдат на канатах спускали вниз… в каскад пенных брызг, в самую вихревую пляску ветра. Там они топорами скалывали лед с бортов.

Все вокруг гудело и стонало. Свисты ветра проносились над судном и тут же глохли в раскатном реве волн. По палубе катились водяные гребни и, разбиваясь о капитанскую каюту и мачты, с шипеньем отступали, опадая и разливаясь. А на смену им спешили новые водяные гребни…