Пьер Паскаль - Протопоп Аввакум и начало Раскола

• Название: Протопоп Аввакум и начало Раскола
• Автор: Пьер Паскаль
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9551-0017-3

Классический труд выдающегося французского слависта Пьера Паскаля (1890–1983), принесший ему заслуженную мировую славу, впервые переведен на русский язык. За него будущий профессор кафедры русского языка и литературы в Сорбонне был удостоен ученой степени доктора славяноведения «с наивысшим отличием». Сразу после своего первого издания в 1938 г. монография на многие десятилетия сделалась настольной книгой по истории русского религиозного катаклизма второй половины XVII века и не утратила своей научной ценности до наших дней. Книга, написанная на основании сравнительного исследования многочисленных первоисточников, с которыми французскому ученому довелось в 1920–1930-е годы работать в московских архивах, является наиболее полной в мире биографией протопопа Аввакума, своеобразной энциклопедией раннего старообрядчества. Написанная прекрасным литературным языком, с привлечением огромного пласта документов той эпохи, работа, которую можно назвать образцом научной прозы, детально и объективно прослеживает глубинные причины Раскола Русской Церкви, трагические последствия которого сказываются до сих пор.

---

Если вопрос о единогласии и был хотя бы принципиально решен, было поставлено на очередь еще много других, весьма спорных вопросов, связанных с богослужением. Какофония во время церковной службы не зависела единственно от одновременного выполнения различных частей службы. Некогда, с XI до XIV века, была полная гармония между пением и речью: полугласные, обозначенные в книгах специальными знаками, пелись точно так же, как они произносились. Но в XV веке они почти исчезли из общего употребления: чтобы не изменять ничего в обозначении в книгах, решили их заменить гласными «е» и «о». Сначала, конечно, их пели очень коротко, что нисколько не портило произношения. Затем разница в произношении настоящих «е» и «о» и тех «е» и «о», которые заменили полугласные, исчезла, и передача текста оказалась совершенно безобразно изуродованной.

Слово, состоящее из одного слога, как, например, «днесь», было превращено в «денесе», то есть в слово, состоящее из трех слогов, и стало неузнаваемым. Аористы, кончающиеся на «хом», приобретали странное конечное «о», и частое повторение этой ненужной конечной гласной заслужило всей этой системе наименование «хомония»[570]. На это злоупотребление не было обращено внимания ни во времена Стоглавого Собора, ни позднее, но в данный момент это зло уж чрезмерно бросалось в глаза: царь сообщил об этом Собору 1651 года[571]. Уничтожить «хомонию» было бы средством действительным, средством борьбы с затягиванием служб, вызванным единогласием. Однако никакого решения принято не было. Вместе с тем, Никон ввел уже пение, соответствующее тексту («на речь»).

Но это было не все: были таинственные слоги, которые певчие порой вводили в тексты: «хабува», «ине ине хебуве», «ненена», «аненаики», «терирем». Автор челобитной, некогда поданной патриарху Гермогену, бесспорно доказал, что они были лишены всякого смысла[572]. Как раз в 1651 году инок Евфросин, изучивший пение в Иерусалиме, в Киеве и Греции, написал трактат, где жаловался на то, что в Москве жертвовали Божественными словами в пользу красивых звуков и музыкальных ухищрений[573].

Обычно иностранцы считали московское пение грубым, однообразным, неизящным. «Они поют, не научившись пению, как им в голову взбредет, как им вздумается», – говорит об их пении Павел Алеппский. В действительности, ноты, написанные не на нотных линейках, но «крюками» над строчками текста, указывали только приблизительно длину звука и только с конца XVI века стали указывать на высоту звука; умение передавать музыку приобреталось только путем практики. Что же касается самого пения, оно основывалось на византийской и древнегреческой системе восьми гласов и, следовательно, было в точности похоже на грегорианское пение. При Иване Грозном несколько смягчили суровый характер этого пения, прибавив к единственному голосу, который тогда существовал, еще второй, аккомпанировавший первому[574]. Бас доминировал.

Наоборот, киевское пение было самой гармонией: Павел Алеппский восхищался этим пением, «которое радует душу и целит горести». Оно исходит из сердца и только кажется, что эти нежные и восхитительные напевы выполняется устами, на самом же деле они исходят из самого сердца[575]. Много москвичей находили это пение светским и неподходящим, но другие были от него в восторге. Можно думать, что Стефан и Неронов принадлежали к первым, но Никон и Ртищев не скрывали своего восторга от киевского пения. Царь, который в юности своей очень серьезно изучал церковное пение[576], также дал себя увлечь этим пением, по крайней мере, он принимал его любопытства ради. Он выписал в Москву киевских певчих: 24 февраля 1651 года архидьякон Михаил привез из Киева одиннадцать человек певцов и почти сейчас же за ними последовали другие[577].

Таким образом, в отношении богослужебного пения стояла полная неразбериха; под вопросом были: соответствие музыки словам, способ исполнения и даже самый характер пения. Обязательным стало только единогласие, но вопрос о «хомонии»[578] и о киевской гармоничности остро стоял на очереди и волновал умы.

Служебник 1651 года зарегистрировал предписание читать часы до обедни; он также оформил практику читать молитвы до и после причастия[579].

Другое нововведение, которое коробило консерваторов, как, например, попа Прокопия, заключалось в проповедях, которые произносили в своих церквах некоторые священники. «В наше время, – говорил он, – каждого верующего учили отдельно, а вы, у вас сам черт на душу!». Вполне вероятно, что проповеди были введены в Москве Нероновым: нам известно, что уже в Нижнем он читал получения об отцах церкви. Ему поручили Казанский собор как раз для того, чтобы он проповедовал там Евангелие народу, который постоянно толпился на Красной площади, и он выполнял эту обязанность так успешно, что его пригласили читать проповеди у царя и царицы[580]. Поэтому среди решений, подготовленных Собором 1651 года, было одно, составленное следующим образом: «В воскресенье и праздничные дни, после утрени и обедни, епископы и священники должны поучать верующих о вере, благочестии и о христианской жизни»[581].

Казанский собор был относительно новой церковью без укоренившихся традиций[582]. Неронов сделал из него примерный приход. Сначала он позаботился о внутреннем убранстве. Так, например, 31 мая 1649 года он получил в дар от царя листовое золото, необходимое, чтобы позолотить иконостас, где были иконы праздников, пророков и праотцов[583]. Затем, подобно тому, как было в Нижнем, он устроил на участке, где был собор, помещения для больных и странников; ежедневно у него было двести человек убогих, он их кормил и одевал. Он поднял на высоту служение всенощной, которую необходимо было служить с вечера до 12 часов ночи, в то время как даже в кафедральном соборе ее не служили целиком, что делалось только накануне больших праздников. Красота пения, в котором каждое слово было понятно, благолепие службы, чтение поучений отцов церкви, с пояснениями, даваемыми пылким, растроганным до слез проповедником, – все это привлекало широкие массы. Все хотели сами все видеть и слышать. Не было места не только в самом храме, но даже и на паперти; даже висели снаружи, уцепившись за окна. Тогда Неронов придумал нечто новое: чтобы обучать проходящих, он распорядился написать на стенах религиозные изречения[584]. По своему положению Неронов принадлежал к числу семи протоиереев столицы, но занимал среди них младшее место. Однако в Москве только и говорили, что о нем. Его деятельность была воистину всеохватной. Он вступался за держателей кабаков в Нижнем, очевидно, своих прежних прихожан, обвиненных в присвоении нескольких тысяч рублей, полученных за продажу вина и за подделку приходно-расходных книг[585]. Он обещал Симону Азарьину представить царю уже написанную часть Жития Дионисия из Троицы, общего их наставника[586]. Он продолжал сноситься со своим родным селом, куда вскоре он совершил триумфальную поездку[587]. Среди простого народа слава его была такова, что ему приписывали чудеса: он воскресил мертвого[588].

IV Строгость

В продолжение всех годов 1648, 1649, 1650 и 1651 кружок продолжал со рвением свою кампанию за общественную нравственность. Мы видим, как следуют одни за другими приказы, направленные воеводам, письма епископам, специальные полномочия, данные протопопам, дабы обуздать пороки, распущенность, недозволенные удовольствия, наблюдать за ярмарками, которые подавали повод к стольким соблазнам и грехам. Вот, например, послание в Белгород от 5 декабря 1648 года, предназначенное для многократного прочтения в воскресенье и на рынках с тем, чтобы все его знали. В городе, в слободах и деревнях миряне всех званий со своими женами и детьми да ходят в церковь в воскресенье, дни Господских праздников, дни великих святых, да ведут они себя там скромно, не разговаривая друг с другом во время службы (…) да слушают они советы и поучения своих духовных пастырей (…) да воздерживаются от винного зелия, да не приводят они к себе в дом, к больным и маленьким детям колдунов, знахарей и знахарок; да не следуют они суеверному обычаю купаться лишь в первый день новолуния или после первого грома; да не льют они ни олова, ни воска[589]; пусть не играют ни в кости, ни в карты, ни в шахматы, ни в бабки; пусть не заставляют плясать ни медведей, ни собак; пусть не поют бесовских песен на свадьбах; пусть не дерутся на кулачках и не качаются на качелях; (…) пусть не надевают на себя хари. И, если тебе кто донесет, что имеются где-нибудь домры, зурны, дудки, гусли, хари или всякие другие дьявольские сосуды, вели их изъять и сломать, а потом и сжечь[590].

Меры воздействия были строгими: первое и второе ослушание каралось битьем батогами, третье же – ссылкой. Встречаются также и другие кары: пеня в 2, 4, 6 рублей, наложение цепи, покаяние в монастыре. Воеводе, виновному в небрежении, угрожала опала.