Александр Сегень - Державный

• Название: Державный
• Автор: Александр Сегень
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9533-1676-3

Александр Юрьевич Сегень родился в 1959 году в Москве, автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия», «Евпраксия», «Древо Жизора», «Тамерлан», «Абуль-Аббас — любимый слон Карла Великого», «Державный», «Поющий король», «Ожидание Ч», «Русский ураган», «Солнце земли Русской», «Поп». Лауреат многих литературных премий. Доцент Литературного института.

Роман Александра Сегеня «Державный» посвящён четырём периодам жизни государя Московского, создателя нового Русского государства, Ивана Васильевича III. При жизни его величали Державным, потомки назвали Великим. Так, наравне с Петром I и Екатериной II мы до сих пор и чтим его как Ивана Великого. Четыре части романа это детство, юность, зрелость и старость Ивана. Детство, связанное с борьбой против Шемяки. Юность война Москвы и Новгорода. Зрелость — великое и победоносное Стояние на Угре, после которого Русь освободилась от ордынского гнёта. Старость — разгром ереси жидовствующих, завершение всех дел.

Роман получил высокую оценку читателей и был удостоен премии Московского правительства и Большой премии Союза писателей.

---

— Ну, здравствуй, мистро Леон, не долго тебе осталось здравствовать, — сказал Державный, входя в горницу, в которой сидел жидовин и любовался лучами весеннего солнца. — Казнить тебя пришли. Как ты?

— Что ж, — отвечал Леон, — я готов к смерти. Когда б то ни было, а от неё не убежишь.

— Это хорошо, — сказал Иван Васильевич, уважая Леоново спокойствие и смирение. — Исповедоваться будешь?

— Ни к чему, — усмехнулся лекарь. — Я уже исповедовался кому надо.

— Вот как? Кому ж это? — вскинул брови Державный. Вопросительно взглянул на приставов. Те поспешили оправдаться:

— Никого не было тут! С женой и детьми он простился, а более ни с кем не якшался.

— Так, значит, не хочешь исповедоваться? — снова спросил Иван.

— Нет.

— Ты ж крещёный!

— Был.

— А теперь?

— А теперь, после вашего вероломного приговора, отрекаюсь от своего крещения. Всё равно ведь не видеть мне от вас пощады.

— А если б надеялся на пощаду, не отрёкся бы от исповеди?

Леон молчал, щурясь на яркое весеннее солнышко. Наконец, посмотрев на Ивана, промолвил:

— Пришли убивать, так убивайте.

— Вот они какие, жидовские выкресты! — воскликнул Василий Оболенский. Верный слуга покойного Вани переживал гибель княжича даже, быть может, больше, чем сам Державный. — Позволь, Державный, я вырву ему его поганые очи!

— Нельзя, — запретил государь. — Никому не позволю марать руки об этого… Палач имеется.

В душе Иван страшно злился на самого себя, поскольку ему нисколько не хотелось, чтобы этого человека, любующегося золотыми солнечными лучами, сейчас лишили жизни и возможности продолжить любованье.

— Нельзя верить жидам, даже крестящимся, даже самым наиправославным, — произнёс один из Кошкиных.

— Однако же первоапостолы все из жидов были, или почти все, — возразил Троицкий архимандрит.

— С тех пор народ сей люто изменился, — заспорил с Симоном Григорий Мамон. — Я им не доверял, не доверяю и доверять никому не советую. Недаром в народе у нас говорится: жиду хорошо и в аду, сдох — сразу в дьяволы. Даже когда вижу, как их крестят, меня всё равно с души воротит. Не верю!

— Полно тебе, Григорий Андреевич, — осадил его государь. — Вот что, Леон. Хочу сказать тебе: казнить я тебя буду не за то, что ты жидовин и имел тайный умысел навредить мне, а за то, что ты, мистро, нерадив оказался и в лекарском искусстве куда как несведущ по сравнению с нашими, русскими знахарями. Вот как. Полагаю, тебе сие обиднее будет, что тебя за это казнят. Обиднее?

— Мне наплевать на вас, — скрипнул зубами Леон. — Об одном прошу тебя, Державный государь, если можешь — зарежь меня своею рукою. Ты от меня отрёкся, от тебя мне и смерть бы принять.

— Ишь ты! — нахмурился Иван Васильевич.

Хитрит лекарь, хочет тронуть душу государя. Нет, пора кончать.

— Довольно! — встрепенулся Державный. — Антип!

Палач молча приблизился к Леону с остро наточенным топором. Жидовин мгновенно позеленел и стал съезжать с лавки на пол. Глаза его забегали, губы затряслись.

— Не надо!!! — хрипло выдавил он.

В следующий миг Антип нанёс удар. Голова отлетела на сажень, тело дёрнулось и рухнуло, плеская кровью. Симоновский архимандрит вдруг пробормотал что-то непонятное.

— Это ты что же, по-геврейски? — спросил его Троицкий игумен.

— Да, — кивнул Зосима. — Отправил его душу к жидовскому Богу.

Больше Иван Васильевич ничего не слышал и не видел. Его стало мутить, он зашагал прочь из дома на свежий весенний воздух. Там, сев на коня, наблюдал, как выходят остальные, как поджигают уже измазанные смолой стены Леонова жилья…

Выходя из плена воспоминания об умерщвлении веницейского лекаря, Державный ещё раз обратил взор свой на второй сверху чин иконостаса. Нет, конечно же, не похож Леон на ветхозаветного пророка! Как и примерещиться-то могло такое! Лукавый попутал.

— Я думал, ты уснул, — промолвил сидящий рядом Василий.

— Нет, Ваня, я ещё живу, — ответил Державный.

— Я не Ваня, я — Вася, — громче сказал Василий.

— Прости, сын, — спохватился Иван Васильевич. — Покойник Ваня вдруг припомнился мне, вот я тебя и назвал Ваней.

Всенощная продолжалась. Лития закончилась, и начиналась уже утреня. Митрополит Симон, выйдя на амвон, громко затянул:

— Велича-а-а-а-а-а-а…

— Велича-а-аем Тя, Живодавче Христе, — дружно подхватил весь причт и приход, собравшийся в храме, густо заполонило рождественское величание своды высокого собора, — нас ради ныне плотию рождшагося от Безневестныя и Пречи-и-истыя Девы Ма-а-ари-и-и-и!

Тревожная мысль коснулась души Ивана в это мгновение. Вот ведь, подумалось ему, никто из тех, кто распинал Иисуса, кто бил Его по пути на место Лобное, кто плевал в Него и кричал Пилату: «Распни! распни!» — никто из них не был потом казнён. Лишь суровый Небесный Судия оставлял за собой право судить их уже после смерти. А многие из них даже раскаялись потом, некоторые даже стали святыми последователями Спасителя. Например, воин Лонгин, который пронзил копьём ребра распятого Христа.

А мы? Мы казним своевольно тех, кто «не ведает, что творит»! Разве сие по-христиански?

Ещё Державному подумалось о том, что среди тех, кто присутствовал при закалании Леона, был и Зосима, который потом сделался митрополитом Московским и был разоблачён как сочувствующий еретикам. Был при исполнении казни над жидовином и Фёдор Курицын. Мало того, он же требовал самой лютой расправы и сам спустя десять лет оказался жидовствующим ересиархом. И брат его, Иван-Волк, тоже смотрел, как режут веницейского лекаря, одобрительно смотрел. А кого мы вскоре собираемся жечь за жидовство? Ивана-Волка! Вот оно как получается… Лепо ли? Нелепо.

Надобно будет отменить сожжение еретиков. Ибо «воссия мирови Свет Разума». Жечь людей в бревенчатой клетке — безумие! Не бывать более на Москве казням. Лучше уж, по слову заволжских старцев, держать несчастных еретиков взаперти, покуда не одумаются, а уж коли не одумаются, тут нашей вины нет. А казнить — токмо Царю Небесному дозволено. В его руке отмщение грешникам. Аще же осуществится огненная казнь, того и гляди, ещё через десять лет будем иных жечь, да из числа тех, кто нынче явится с восторгом взирать на сожжение.

— Ещё молимся, — возглашал протопресвитер, — о великом господине, князе и государе Московском и всея Руси самодержце Иоанне и о сыне его, великом князе Василии, господине нашем.

— Господи, поми-и-и-и-луй! — пел клир.

— Я ещё жив, — прошептал, будто внушая самому себе, Иоанн.

Глава третья ГЛАВНЫЙ МОСКОВСКИЙ ЖЕНИШОК

Сидя подле отца своего и слушая рождественскую утреню, Василий Иванович с завистью думал о боярских детях его возраста, которым удалось сейчас тайком улизнуть с утрени, и они теперь разгуливают по Москве со звездою и житом, катаются на саночках, поют коледовки и целуются с краснощёкими девушками. Правда, за них в рождественскую ночь не произносится митрополитом сугубое моление и им никогда не называться грозным именем «государь», но как всё же томно двадцатипятилетнему юноше, не имеющему сильной тяги к долгим церковным службам, просиживать всю Всенощную, исполняемую по наиполному чину чуть ли не до первого часа[173].

Чувствуя, что ему уже совсем невыносимо, Василий стал пытаться утешить себя какими-нибудь мыслями, например о том, что есть люди, и довольно молодые, которым очень даже полюбилось бы теперь сидеть или стоять здесь, в храме, среди множества народу, а не взаперти под надзором сердитых приставов, как племяннику Дмитрию, которого за жидовство его матери Елены упекли в узилище.

Но дума о горемычном Дмитрии ненадолго могла отвлечь молодого великого князя. К тому же он стал ощущать прямо-таки злобные приступы голода, и, мало того, он был влюблён в наипервейшую московскую красавицу и жаждал как можно скорее встретиться с нею.

Утреня дотекла ещё только до своей середины, а впереди ведь предстояло вытерпеть и службу первого часа. Ах, вот если бы Всенощная шла в Благовещенском! Оттуда легче улизнуть незаметно.

Пели «Бог Господь, и явися нам, благословен грядый во имя Господне». Вдруг с аналоя раздался отвратительный душераздирающий вопль:

— Ко дьяволю! Ко диаволю! А-а-а-а!!!

На миг всё оборвалось, воцарилась жуткая тишина, в которой было слышно какое-то странное клацанье.

— Что там? — всполошился отец.

— Я сейчас разведаю, — сказал первым старый дьяк Андрей Майков, брат схимника Нила Сорского, и побежал туда.

— Пойду и я гляну, — стал приподниматься Василий.

— Не ходи, Ваня, мне плохо, — промычал отец, наваливаясь на Василия своим окостеневшим левым плечом. Видя, что ему и впрямь худо, Василий не стал на сей раз обижаться на «Ваню».