Александр Сегень - Державный

• Название: Державный
• Автор: Александр Сегень
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9533-1676-3

Александр Юрьевич Сегень родился в 1959 году в Москве, автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия», «Евпраксия», «Древо Жизора», «Тамерлан», «Абуль-Аббас — любимый слон Карла Великого», «Державный», «Поющий король», «Ожидание Ч», «Русский ураган», «Солнце земли Русской», «Поп». Лауреат многих литературных премий. Доцент Литературного института.

Роман Александра Сегеня «Державный» посвящён четырём периодам жизни государя Московского, создателя нового Русского государства, Ивана Васильевича III. При жизни его величали Державным, потомки назвали Великим. Так, наравне с Петром I и Екатериной II мы до сих пор и чтим его как Ивана Великого. Четыре части романа это детство, юность, зрелость и старость Ивана. Детство, связанное с борьбой против Шемяки. Юность война Москвы и Новгорода. Зрелость — великое и победоносное Стояние на Угре, после которого Русь освободилась от ордынского гнёта. Старость — разгром ереси жидовствующих, завершение всех дел.

Роман получил высокую оценку читателей и был удостоен премии Московского правительства и Большой премии Союза писателей.

---

Через некоторое время все распоряжения Геннадия были выполнены. Каждый еретик был усажен задом наперёд на отдельную лошадь, на голову каждому надет берестяной остроконечный шлем с мочальным еловцом и венцом из соломы и сена, а на грудь и на спину — мишень с позорной чернильной надписью. Хотя, может быть, для кого-то из них, кто и впрямь сатане поклонялся, подобная надпись не была позорной… Как бы то ни было, а в таком виде еретиков повезли в Новгород. Стоял ясный и сухой осенний день, в небе сияло солнце, и как ни гневался Геннадий на преступное мягкодушие Державного, а вид посрамлённого сатанина воинства в берестяных доспехах утешал душу ересеборца. Если б ещё кашель не угнетал — совсем было бы хорошо.

От воспоминания о том кашле в горле у Геннадия запершило, и он и теперь пару раз кашлянул, глядя на огоньки лампад и уже видя в них пылающие берестяные шлемы.

Это уже когда в Новгород прибыли и провезли опакушное воинство по улицам родного града, Геннадий в довершение казни повелел зажечь на головах у сатанина воинства бересту позорных шеломов. Страшное зрелище! С жуткими воплями, мотая головами, еретики пытались сбросить горящие шлемы, а сухая береста бойко горела, весело! Семерым удалось-таки стряхнуть с голов пылающие шапки, и только поп Денис и чернец Захар не сумели от них избавиться, до конца претерпели страшную муку, и с обгорелыми головами и лицами, лишившиеся рассудка, а затем и сознания, они были отнесены в темницу, где вскоре и умерли. Остальных здесь же, на Духовском поле, где свершилась казнь, развязали и велели гнать до границ Литвы, причём на каждой версте награждать ударом плети. Всех прочих восемнадцать еретиков, содержавшихся доселе в темнице, предали торговой казни, всыпав каждому изрядное количество плетей. Все они потом бежали из Новгорода, и кто оказался в Литве, кто в Ливонии у немца.

Расправа надолго заставила утихнуть всех, кто так или иначе сочувствовал еретикам, а Геннадия после учинённых им казней наградили разными прозвищами. Враги нарекли его Зломучителем и Нероном, а друзья и единомышленники — Грозным и Гонителем бесов. Он гордился собой, что не дрогнул, не смалодушничал, подобно Ивану, и Иосиф Волоцкий в очередной свой приезд сурово похвалил ересебойца. Но часто, оставаясь наедине с самим собой и Господом Богом, Геннадий слышал в душе своей крики сатанина воинства, вопли от страшной боли, а закрывая глаза, видел, как мотаются головы, стремясь стряхнуть пылающие шлемы. И запах палёных волос, бород и усов мерещился ноздрям архиепископа. Однажды ему приснился сон, будто он подходит к зеркалу и видит там не своё отражение, а горящие головы, лица, объятые пламенем, — Захара, Дениса, Максима, Гриди, Самухи… Проснулся в ужасе, вскочил — и увидел, что забытая в подсвечнике свеча свалилась отчего-то на стол, заваленный книгами, и уже горят отверстые страницы «Мудростей Менандра» — книги, которую высоко ценили еретики и вот теперь изучал Геннадий…

Горячие искры посыпались из глаз Геннадия. Испугавшись, он схватился за лицо. Это были слёзы, пылкие, как угольки. Внезапно при воспоминании о тех душевных муках, которые архиепископ пережил после сожжения берестяных шлемов на головах еретиков, воскресла и застарелая обида на Державного — почто, почто он взвалил всё на плечи Геннадия и Иосифа! Сам оставался добреньким, а их все вокруг осыпали бранью и рассуждали: «По-христиански ли сие — сожигать?»

Желая остановить слёзный поток, Геннадий сполз с кровати и встал на колени под образами, стал молиться к Господу о прощении. И Господь откликнулся, угнездил в душе кающегося целительную мысль: да, ты виноват, Геннадий, что злобился на еретиков, виноват, что жёг берестяные шлемы, виноват, что торжествовал, видя их страшные мучения; но ты не виноват ни в чём этом, Геннадий, ибо не ты, но Я действовал через тебя, являя на земле образ тех мук, которые ожидают всякого злого нечестивца, развратника, растлителя, губителя душ, всякого, кто учит людей поклоняться диаволу, и Я беру на Себя грехи твои, верный Мой Геннадий.

— А его?.. Его простишь Ты?.. — прошептал счастливый старик так, будто не сердцем, а даже ушами слышал слова Господа.

Никакого ответа на сей раз не воспоследовало.

Да, Державный не хотел отдавать приказ о сожжениях. А значит, Господь берег его. Вот оно что. Не хотел Иван становиться Дракулой, образ которого столь живо нарисовал в своей повести Курицын. Так пробовал рассуждать Геннадий и всё же не мог заставить себя простить Ивана. Душа оскорблённая болела и стенала. Куда засунуть, запихнуть, упрятать, в какую укладку, щель, скважину втиснуть трепещущую обиду за то, что случилось в прошлом году, когда его, ересебойца, грозного гонителя нечисти, переводчика Библии и создателя её полного свода на русском языке, который на Руси уже так и нарицают — «Геннадиевой Библией»; его, который ни сил, ни жизни своей не жалел ради блага отчизны и Православия, указом великого князя свели с архиепископии и возвратили сюда, в Чудов, поместили в келью — доживать многотрудный и горестный век свой!

Не хотелось думать о щемящей обиде сей, распалять её пуще прежнего, но уже никак невозможно было не думать.

С одной стороны, всё просто и понятно — упорствовал Геннадий, решительно противился обращению монастырских угодий в светское, государственное владение. Какой-то умник даже не наше слово подобрал, обозначая такое обращение. До чего ж гнусное словцо — «секуляризация»! Этою поганой «секой» надвое кто-то задумал рассечь умы русские. Иван в последние годы, перед тем как померла Софья и его хватило ударом, склонялся в сторону отнятия монастырских земель, но медленно, не столь решительно. Став немощным и уступив большую часть власти Василию, Державный тем самым дал возможность секуляризации бодрее расправить свои крылья. И она пошла сечь! Тот же умник или какой другой выдумал прозвища для тех, кто был за отъятие земель у монастырей, и для противников. Первых стали называть нестяжателями, а вторых — стяжателями. Первые, стало быть, получались хорошие, а вторые — плохие. Ловко! И уже не надо разбираться — бей стяжателей! Но тогда встаёт вторая сторона — да, всё просто и понятно, но почему бьют одного Геннадия? Разве он один на Руси стяжатель? А Иосиф Волоцкий? А Нифонт Суздальский? А Троицкий игумен Серапион? Они ведь тоже все против обезземеливания монастырей. Даже Симон Чиж, нынешний митрополит Московский, хоть и мягковат порою, а твёрдо против секуляризации стоит. Почему его не сведут? Почему у Серапиона не отнимут Троице-Сергиеву обитель, а у Иосифа — Волоцкую? Почему Нифонта не лишат его епискогши?

Геннадий тяжело вздохнул — а ведь тоже понятно, одному кому-то надобно было пострадать за всех, вот его и выбрали. Может, это и хорошо — за всех-то пострадать, за Иосифа, за Серапиона, за Нифонта, за Симона.

И всё же — обидно, обидно!.. Из всех стяжателей Геннадий, видите ли, самым главным оказался. Каких только отвратительных обвинений ни навели на него — и мздоимец, и чревоугодник, и сребролюбец, и священников за огромную плату поставляет на должности… Свели с кафедры, опозорили… Кто б выдержал такое! Кого бы не хватил кондрашка!

И ведь что ещё обидно — на соборе в позапрошлом году все, кто выступал против монастырского обезземеливания, одержали верх над нестяжателями — Нилом Сорским, епископом Вассианом Тверским и Никоном Коломенским, старцами Белозерской обители. Молодой великий князь Василий Иванович был вне себя от ярости. На ком-то надо было отыграться. Отыгрались — на Геннадии.

Вот она — благодарность за то, что он своей твёрдой пятой раздавил голову новгородской гадины-ереси, утихомирил Великий Новгород, обтесал его и вставил мощным камнем в здание государства Русского!

Новгород…

Двадцать лет жизни Геннадия отданы ему. Этот славный и могучий город, бывший поначалу ненавистным, враждебным, страшным, за двадцать лет полюбился Геннадию, стал родным, добрым, он скучал по нему, вспоминая его улицы, храмы, дома, людей. Новгородцы, в коих он некогда видел лишь торгашей и предателей, оказались такими же русскими, как москвичи, рязанцы, вологодцы, суздальцы. С порчей, конечно, но… Они как будто приходили в себя после долгой болезни, их души кашляли, чихали, но уже выздоравливали. Ох, Новгород! Хотя бы на денёк ещё приехать к тебе, целовать твою землю, обнять твоих сыновей — тех, с кем успел за двадцать лет сдружиться, сродниться душой. Даже икающее и щокающее новгородское наречие, поначалу раздражавшее Геннадия, со временем стало почти родным. Он и по нему скучал теперь и частенько разговаривал сам с собой по-новгородски.

— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую во властех, и воинстве, и православном народе ея, и Господин Великий Новгород, да тихое и безмолвное житие поживём во всяком благочестии и чистоте! — взмолился Геннадий, стоя в своей чудовской келье под образами.