Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

• Название: Татьянин день. Иван Шувалов
• Автор: Юрий Когинов
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-17-011360-9, 5-271-04504-8

О жизни и деятельности одного из крупнейших российских государственных деятелей XVIII века, основателя Московского университета Ивана Ивановича Шувалова (1727-1797) рассказывает роман известного писателя-историка.

Иван Иванович Шувалов был плоть от плоти XVIII века — эпохи блистательных побед русского оружия, дворцовых интриг и переворотов...

И всё же он порой напоминал «белую ворону» среди тогдашних вельмож с их неуёмным властолюбием и жаждой богатств и почестей. Не ради титулов и денег он работал - ради России. Вот почему имя Шувалова не забыто среди имён его знаменитых современников — Потёмкина, Дашковой, Фонвизина, Волкова и многих других...

---

Лишь когда ему пошёл двадцать девятый год, был он произведён в гвардейские прапорщики. Но и это счастье оказалось как бы с подвохом. Всё дело в том, что офицерская служба в гвардии сразу потребовала непривычных расходов.

Тут надобно сказать, что ещё до производства в прапорщики мысль о том, чтобы разбогатеть, стала для него болезненным наваждением. И средство к тому он выбрал по тем временам весьма расхожее — карты. Только сие привело к ещё большему разорению и даже сраму. Проиграв собственные скопленные деньги, он пустил в ход материнские, данные на покупку имения, и их продул подчистую. И, придя в отчаяние, как он потом сам признавался, «спознался с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам».

Два с лишним года такой жизни наконец ужаснули его, человека совестливого, и он излил свои чувства в стихотворении, которое так и назвал — «Раскаяние».

Ужель свирепства все ты, рок, на мя пустил?
Ужель ты злобу всю с несчастным совершил?
Престанешь ли меня теперь уж ты терзати?
Чем грудь мою тебе осталось поражати?
Лишил уж ты меня именья моего,
Лишил уж ты меня и счастия всего,
Лишил, я говорю, и — что всего дороже —
(Какая может быть сей злобы злоба строже?)
Невинность разрушил! Я в роскошах забав
Испортил уже мой и непорочный нрав,
Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился,
Повеса, мот, буян, картёжник очутился;
И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил;
Презрен теперь от всех и всеми презираем, —
От всех честных людей, от всех уничтожаем...

Исповедь пошла на пользу — офицерское звание свело с кругом других, не столь порочных людей. Однако же и тут пришлось изворачиваться, тянуться из последнего. В счёт жалованья получил из полка на обмундировку сукна, позументу и прочих вещей. Продав свой сержантский мундир, приобрёл английские сапоги. Наконец занял небольшую сумму на задаток и купил-таки ветхую каретишку вдолгу знакомых господ: без какой-никакой кареты невозможно было носить с пристойностию звание гвардии офицера.

Исполнилась и другая давнишняя мечта Державина: из казарм он перебрался на частную квартиру. Впрочем, никакой тогдашний достаток, коего, как известно, у него не было, ему не помог бы в обзаведении квартирою, если бы не роман с самою хозяйкою дома. У неё, на Литейной, и обосновался в маленьких деревянных покойниках новоиспечённый, хотя и не первой уже молодости, офицер.

Наверное, так бы и потекла далее относительно определившаяся жизнь, если бы не бурные события в дальних местностях российских, которые вдруг коснулись и его, державинской, судьбы.

Речь о Пугачёве и страшном мятеже, коий поднял этот казак, принявший на себя имя покойного императора Петра Третьего. Этот самозванец со своими сообщниками стал захватывать одну за другою крепости по течению реки Яик и вплотную подошёл к Оренбургу. Угроза нависла над всеми городами и сёлами Поволжья, куда вскорости и устремили свой путь разбойничьи орды.

Державина словно осенило — пробил его час! Он знал: в гвардейской службе ему не выдвинуться: нет средств, упущены годы, а главное — никаких мало-мальски полезных связей, без коих никуда не пробиться. А тут узнал, что формируется специальная следственная комиссия по делам мятежников, которую решено обосновать в Казани.

Родные места, с детства знакомые. Кому, как не ему, находиться в сём новом управлении? И он бросился по начальству. Не сразу, но просьба его была удовлетворена, и он оказался зачисленным в штат секретной следственной комиссии.

Однако силы бунтовщиков росли не по дням, а по часам. Там, где ступали Пугачёв и его сообщники, пламя вырывалось словно из-под земли и сжигало всё на своём пути. Волнение охватило Казань и все близлежащие места: что-то будет, коли ничем не удастся остановить мятежников, а регулярные войска, посланные правительством, ещё не подошли.

Как офицер, Державин, разумеется, ещё не нюхал пороха. Но простой расчёт подсказал ему, что сидеть в Казани сложа руки и ожидая, чем окончится ужасная заваруха, далее нельзя. И он упросил послать его в команду, которая имела приказ идти навстречу пугачёвцам.

При нём — секретный ордер: выискать в Самаре, которая сдалась мятежникам, тех, «кто первые были начальники и уговорители народа к выходу навстречу злодеям со крестами и со звоном и через кого отправлен благодарственный молебен».

Главных зачинщиков предписывалось отправить закованными в Казань, а менее виноватых «для страху жестоко на площади наказать плетьми при собрании народа, приговаривая, что они против злодеев должны пребывать в твёрдости».

Все эти указания Державин выполнил ревностно и расторопно, как и полагается исполнительному офицеру. И конечно же с желанием особо проявить себя в глазах высокого начальства. Потому в его голове зреет план захватить не кого-нибудь, а самого Пугачёва.

Однако свершить такое было нелегко. Как ни обкладывали зверя, он вырывался из окружения и усиливался вновь. Стремительно, как степной пожар, разливаясь всё шире и шире, мятеж двигался в киргизские степи и за Урал, тогда как главные силы правительства были стянуты значительно южнее. Коротко говоря, Державину пришлось изрядно помотаться по степным заволжским местам, где свирепствовали разбойники и где он, не знающий усталости, самолюбивый и отчаянный офицер, надеялся с помощью расставленных им застав из надёжных людей захватить главного злодея.

Несмотря на невзгоды походной жизни и служебные неудачи, которые сыпались на Державина градом, заслуженно или нет, ему в одном повезло: в сей пугачёвской круговерти он познакомился со многими высокими начальниками. И когда его, прослужившего в гвардии пятнадцать лет, выпустили не в армию, а в статскую службу, объявив его неспособным к военной, знакомства сии, несомненно, дали свои плоды.

Так, он чрез какое-то время был введён в дом князя Вяземского, генерал-прокурора Сената, где, можно сказать, стал своим человеком. Здесь же он сошёлся с обер-секретарём Храповицким, в юности подававшим поэтические надежды, и с Козодавлевым, таким же экзекутором, как и сам Державин.

Осип Петрович Козодавлев в своё время учился в Лейпцигском университете, переводил с немецкого и сам баловался стишками. У него в доме однажды Державин увидел среди гостей девицу с чёрными как смоль волосами, острым, с горбинкою носом и огненными глазами на бледном, слегка бронзовато-оливковом лице, коей было лет семнадцать. Ею оказалась Катенька Бастидонова. Она-то вскоре и стала женою Державина.

Однако Козодавлев сыграл в жизни своего нового приятеля и другую роль — сам того не ведая, выступил как бы поэтическим державинским крестным.

На первых порах Державин не сразу и поверил, что его новые приятели — Храповицкий и Козодавлев — запросто вхожи в дом Ивана Ивановича Шувалова, который недавно воротился из чужих краёв, а после них — из белокаменной, где занимался делами своего университета.

У Державина аж сердце зашлось от такого известия. Как же так, у него где-то хранятся и стихи, посвящённые сему вельможе, а он их ему ещё не вручил, не решаясь зайти, а они, его новые товарищи, там, в доме на Невском, частые гости?

С радостью переступил порог заветного дома и совсем смутился, когда спустя уже более пятнадцати лет узрел своего кумира. А тот, расплываясь в открытой улыбке, запросто вышел навстречу гостю и подал ему руку:

— Так вот вы каким стали, питомец Казанской гимназии и бывший рядовой Преображенского полка! Говорят, вы в стихах сделали заметные успехи? Надеюсь, почитаете нам из того, что сами найдёте нужным.

А у него, Державина, уже и вправду собралось немало из написанного в последние годы. Об этом, оказывается, успели поведать Шувалову Храповицкий с Козодавлевым. Ничего посему не оставалось, как теперь вынести на суд просвященному меценату свои сочинения. Их он уже читал таким знатокам поэзии, как Львов, Капнист и Хемницер, кои его опусы зело одобрили. Потому он без особой застенчивости познакомил и Шувалова со своими стихами.

Нет, это уже были не полковые безделки-мадригалы и куплетцы для конфет. Слова походили на литавры, кои Шувалову до этого приходилось слышать, пожалуй, у одного лишь Ломоносова.

Едва увидел я сей свет,
Уже зубами Смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак, сечёт.

Ничто от роковых когтей,
Ни кая тварь не убегает:
Монарх и узник — снедь червей,
Гробницы злость стихий снедает;
Зияет Время славу стерть:
Как в море льются быстры воды,
Так в Вечность льются дни и годы;
Глотает царства алчна Смерть.

Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимса;
Приемлем с жизнью смерть свою;
На то, чтоб умереть, родимся;
Без жалости всё Смерть разит:
И звёзды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит...

Смерть, трепет естества и страх!
Мы — гордость, с бедностью совместна:
Сегодня Бог, а завтра прах;
Сегодня льстит надежда лестна,
А завтра — где ты, человек?
Едва часы протечь успели,
Хаоса в бездну улетели, —
И весь, как сон, прошёл твой век...

Это были стихи на смерть князя Мещёрского. Он не был близким другом Державина — лишь знакомым. И не печаль и оплакивание человеческой судьбы слышны поэтому в стихотворении. В нём — отзвук философских раздумий. Потому будничные понятия, связанные с бренностью человеческого бытия, здесь вырастают в космические образы.