Рудольф Штейнер - Метаморфозы душевной жизни.Путь душевных переживаний. 2 часть

• Название: Метаморфозы душевной жизни.Путь душевных переживаний. 2 часть
• Автор: Рудольф Штейнер
• Издательство: evidentis
• Жанр: Эзотерика
• Год: 2004
• ISBN: 5–94610–027–0

GA 59. Девять открытых лекций прочитанных с 20 января по 12 мая 1910 года в Берлине

---

Но может случиться так, что кто — то опирается на эти факты, эти проявления человеческой жизни. Допустим, некий оратор рассчитывает на то, что должно возникнуть под влиянием его речи как одобрение или тому подобное. Тогда, разумеется, он принимает в расчет то, что может пережить человеческая душа. Ну, в некоторых случаях, вероятно, будет правильно указывать на вещи, которые настолько незначительны или настолько недоступны пониманию некоторых слушателей, что их можно охарактеризовать, не образуя особой интимной связи в душе слушателей с этим предметом; возможно, это как раз поможет слушателям освободиться от того, что не относится к области, в которую докладчик должен внести понимание. Здесь докладчик может брать в расчет то, что слушатели разделяют его позицию неприятия соответствующих предметов. Но есть и докладчики, которые всегда хотят иметь смех своим союзником. Однажды я слышал, как один из них сказал: "Там, где я хочу победить, я привожу в движение мускулы смеха, так что смех на моей стороне, — а побеждает именно тот, кто имеет союзником смех!" Но подобное может происходить также и из внутренней недобросовестности. Потому что, апеллируя к смеху, апеллируют к чему — то такому, посредством чего человек возвышается над предметом. Но принимают в расчет также и тщеславие людей (даже если не сознают этого), когда представляют вещи так, что нет необходимости погружаться и них и смеяться над ними можно лишь потому, что они низведены на такой уровень, где кажутся очень незначительными. Итак, апеллирование к смеху может порождаться и нечестностью. А иногда можно в определенной степени достигнуть влияния над людьми, также вызвав в них те чувства хорошего самочувствия и комфорта, которые, как описано в этой лекции, связаны со слезами. Когда некая утрата представляется ему только в воображении, человек чувствует, что может сказать себе: сейчас ты можешь искать нечто, чего, в сущности, не найдешь! Он благодаря сжиманию Я чувствует себя усиленным в своем эгоизме, в своей самости; и часто расчет на растроганность является по большому счету не чем иным, как расчетом на себялюбие людей. Всеми этими вещами можно сильно злоупотребить, потому что высокомерие и насмешка, растроганность, боль и скорбь, которые сопровождаются смехом или слезами, связаны с тем, что укрепляет и освобождает Я, а следовательно, с человеческим эгоцентризмом, с эгоизмом. Поэтому, когда обращаются к этим связанным с себялюбием вещам, апеллируют к себялюбию; и тогда эгоизм становится именно тем, что в состоянии разрушать человеческие связи.

Итак, мы видим, что в смехе и в том, что лежит в основе смеха, человеческое Я чувствует себя свободно поднявшимся и что самость чувствует себя сжатой в слезах и в том, что с ними связано. Но из других лекций мы видели, что Я не только работает в душе ощущающей, в душе рассудочной и в душе сознательной, но и посредством этой работы само становится всё более и более совершенным и сильным. Поэтому нам легко понять, что смех и слезы в определенной степени могут быть средством воспитания. Я, возвышаясь до смеха, призывает силы для своего самоосвобождения, для возвышения своего бытия и замкнутости в себе. В слезах оно может воспитать себя для связи с тем, с чем оно связано; и, чувствуя нехватку того, — с чем оно связано, обогащает себя иным способом — сжимая свое Я. О, в смехе и плаче заключено средство воспитания Я, воспитания силы Я. Я, так сказать, поднимается, возрастает в своей свободе и в соединении с миром, выражая себя в смехе и слезах. Поэтому совсем неудивительно, что к величайшим средствам воспитания человеческого развития принадлежат те произведения и творения человека, которые работают над возбуждением душевных сил, лежащих в основе смеха и слез.

В трагической драме, в трагедии мы видим представленным нечто, что фактически сжимает астральное тело с тем, чтобы придать нашему Я устойчивость, внутреннюю цельность; тогда как в комедии присутствует нечто, что расширяет астральное тело, поднимая человека над глупостью, над ослаблением в себе самом, и благодаря этому приводит Я к освобождению. Мы видим, как с развитием человечества связано то, что художественное творчество представляет в трагедии и комедии.

Кто может наблюдать человеческую натуру и существо человека в мельчайших проявлениях, тот увидит, что повседневные переживания могут также привести к пониманию великих фактов. Например, то, что проявляется в искусстве, показывает, что в человеческой природе мы имеем нечто такое, что подобно маятнику колеблется между тем, что выражается в слезах, и тем, что выражается в смехе. Я продвигается в развитии лишь благодаря тому, что находится в движении. В неподвижном состоянии оно не возрастало бы, не развивалось дальше, но подпало бы внутренней смерти. Для человеческого развития необходимо чтобы Я, с одной стороны, могло освобождаться посредством смеха, а с другой — искать себя самого в своей утрате, в слезах. Конечно, если между двумя полюсами ищется равновесие, то оно должно быть найдено. Поэтому Я полностью может найти себя лишь в равновесии и никогда — во взлетах и падениях между "ликованием до небес" и "смертной скорбью"; оно может найти себя лишь в состоянии покоя, которое может переходить как в то, так и в другое.

В ходе своего развития человек постепенно должен стать руководителем и управителем своего бытия. Понимая, что такое смех и слезы, мы постигаем их именно как откровение духа и говорим: человек становится для нас по — настоящему познаваемым, когда мы видим, как он ищет в смехе внешнее выражение для внутреннего чувства освобождения, а в слезах — чувство внутреннего укрепления, когда Я теряет во внешнем мире нечто. Так в смехе и в слезах мы имеем два полюса, в которых нам выражаются тайны мира.

И мы спрашиваем: в чем конечная причина смеха на лице человека? Мы знаем: смех есть духовное проявление того, что человек стремится к свободе, что он не дает, не позволяет захватить себя вещам, которые недостойны его, но с улыбкой на лице возвышается над тем, рабом чего он стать не должен. А слезы на лице человека являются для нас духовным выражением того духовного факта, что человек, даже тогда, когда он чувствует связи между собой и каким — то существом внешнего мира разорванными, ищет эти связи в утрате — он, когда хочет укрепить свое Я в слезах, именно в них желает выразить следующее: "Я принадлежу миру, и мир принадлежит мне, потому я не могу вынести оторванности от мира".

Теперь мы понимаем, почему состояние освобождения, возвышения над всем недостойным и дурным могло быть выражено "улыбкой Заратустры" и почему говорили: "При этой улыбке возликовали все творения земли и обратились в бегство духи зла!" Ибо эта улыбка есть всемирно — исторический символ духовного возвышения свободного Я-существа над тем, в чем оно не должно завязнуть. И всё, что существует на земле, способно возликовать, когда с улыбкой Заратустры возвышается его сущность. Но в тот момент, когда Я говорит: бытие бессмысленно, я не хочу иметь ничего общего с миром! — и когда затем в душе вспыхивает сила, которая доводит до сознания слова: "Мир принадлежит мне, я принадлежу миру!" — тогда такое переживание может быть выражено словами Гёте: "Слезы льются, я возвращен земле". В них заключено чувство, что нам нельзя отстраняться от мира, что мы можем чувствовать с ним единство, которое выражается в слезах, когда он принимает нас. Это обосновано в глубоких тайнах мира.

Слезы на лице человека могут возвестить нам о его единстве с миром, а об освобождении от всего низшего, что стремится им овладеть, нам возвещает смех на его лице.

Что такое мистика? 10.II.1910

Относительно понятия, которому посвящено сегодняшнее рассмотрение, в широких кругах царит полнейшая путаница. Еще не так давно я слышал, как некто, имеющий определенное научное образование, заявил: "Ну конечно, Гёте тоже можно отнести к мистикам, ведь он признавал, что существует нечто неясное и неисследуемое". И можно сказать, что суждения широких кругов, в сущности, совпадают с подобными мнениями. Что только в мире не называют "мистикой" и "мистическим"! Когда о какой — нибудь вещи не имеют ясного понятия, когда представления находятся между незнанием и очень неясным, смутным предчувствием, то говорят: это вещь мистическая — или: таинственная. Когда, идя на поводу у комфортности мышления и инертности души, бывают вынуждены признать, что при исследовании какого — либо предмета не узнали ничего определенного (после чего, как это свойственно многим людям, запрещают и всему остальному свету знать об этом что — то), тогда говорят: ну, это что — то мистическое. Одним словом, то, о чем дозволяется иметь в лучшем случае только смутное предчувствие, очень часто обозначают как относящееся к области мистики.

Однако, даже если рассматривать понятие "мистика" только в свете его исторического происхождения, обязательно приходишь к совершенно иному воззрению — как понимали мистику величайшие умы человечества и чего они прежде всего надеялись в мистике достичь. В частности, заметим, что есть индивидуальности, которые называли предметом мистики не нечто неисследуемое и неясное, но мистикой именовали как раз то, что достигается посредством определенной высшей ясности, посредством некоего высшего света нашей души, и что именно здесь прекращается та ясность, которую могут дать другие науки, и начинается ясность мистики. Это было убеждением тех, кто полагал, что действительно обладает настоящей мистикой. Мистику мы встречаем также и в прадревних эпохах человеческого развития. Однако то, что, например, называлось мистикой в часто упоминаемых здесь мистериях, скажем египетских, или мистериях азиатских народов, греков, лежит настолько далеко от современных возможностей понимания и всего современного рода представлений, что довольно трудно сразу же дать понятие мистики, имея в виду эти древние формы мистических переживаний людей. Ближе всего можно подойти к современным представлениям, рассмотрев сперва самую, так сказать, близкую нашему времени форму мистики, которая возникла у немецких мистиков начиная с Мейстера Экхарта — примерно в тринадцатом, четырнадцатом веках — и достигла затем определенного высшего пункта в несравненном мистике Ангелиусе Силезском. Обратившись к этой мистике, мы найдем, что она искала действительного познания глубочайших основ мира и что поиски этих мистиков, которые могут быть наиболее понятны нашему времени, надо осмыслить особым родом мышления. Эта мистика — поиски основ бытия посредством чисто внутреннего душевного переживания, это познание, которое обретается прежде всего посредством того, что душа освобождается от всех впечатлений внешнего мира и внешних восприятий, посредством того, что она, так сказать, отходит от жизни внешнего мира и пытается достичь глубоких подоснов душевной жизни. Когда такой мистик на более или менее длительное время как бы забывает всё, что доставляют ему чувства, всё, что может сказать ему разум о сообщениях чувств, когда он, так сказать, полностью отводит внимание от всего внешнего мира, и целиком живет только в собственной душе, и затем ищет то, что остается и переживается в душе, когда та остается наедине с собой, — тогда такой мистик чувствует, что находится на пути к тому знанию, которого ищет. Он предполагает, что посредством такой внутренней жизни, которую душа создает в себе самой и которую она в состоянии в себе самой привести в деятельность, он сможет не только видеть, воспринимать то, что в обычной жизни называется мышлением, чувством и волей, но он надеется за всем тем, что является обычным мышлением, чувством и волей, узреть основу, из которой произошла душа, а именно божественно — духовную основу вещей. А поскольку мистик видит в душе наиболее ценную форму бытия, поскольку он видит в душе то, что изначально может быть названо в настоящем смысле этого слова дитятею божественной духовности, то он считает, что находится на верном пути, когда сквозь обычную душевную жизнь прозревает источник, из которого возникла эта душа и к которому, как он полагает, она вновь должна вернуться. Другими словами, воззрение мистика заключалось в том, что он посредством погружения во внутреннюю душевную жизнь находит божественную основу мира, которую не может найти, когда пытается постигнуть в высшей степени расчлененные внешние явления природы с помощью разума. Такой мистик полагает: то, что предлагают внешние чувства, представляет собой плотный покров, через который человеческое знание не может проникнуть непосредственно к божественной праоснове; а то, что переживается в душе, является намного более тонким покровом, и на этом пути во внутреннее можно проникнуть к божественной основе мира, которая должна лежать также и в основе внешних явлений. Именно эта форма мистического опыта характерна для мистического пути Мейстера Экхарта, Иоанна Тауэра, Сузо и всей мистики той эпохи, вплоть до вышеназванного Ангелиуса Силезского.