Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

Все это он сопровождал величественными жестами, словно был римским триумвиром, отказывающимся от трона. Подобные выходки чрезвычайно поднимали его авторитет в наших глазах.

— Ну, не сердитесь, почтеннейший господин Млиницкий!

— Я рассержен, я вне себя! — кричал Млиницкий.

Поняв, что ей примирения не добиться, Ягодовская подослала к нему шипширицу. Подойдя к его столику, шипширица улыбнулась и до тех пор упрашивала расходившегося завсегдатая, пока наконец не вызвала ответную улыбку. Только ради шипширицы согласился он съесть обе ножки.

Но подозрение уже закралось в наши сердца, и все мы прониклись к Геркулесу открытой ненавистью.

Кем может быть этот человек? И каковы его планы насчет Ягодовской? Это оставалось в глубокой тайне. Так в «Белом Павлине» воцарились две тайны. Две актуальные темы для разговоров за вином.

Вскоре господин Ковик внес некоторую ясность в создавшуюся ситуацию. Он где-то разузнал, что Геркулес не кто иной, как Винце Манушек, королевский жандарм в отставке.

— Только и всего? — спросил господин Дружба. — Ну, это немного.

— Вот так да, — проворчал Млиницкий. — И как это смотрит король поименной список, когда посылает в отставку таких сильных, цветущих людей?

— Поговаривают, будто он собирается жениться на Ягодовской, — продолжал рассказывать новости доктор.

Господин Дружба вспылил:

— Это наглость! Его надо было бы выставить отсюда вон. Как он смеет помышлять об этом!

— Не хватало только, — вставил господин Млиницкий, — чтобы нами, истинными венграми, командовал жандарм!

— Нет, нет, это абсурд, — размышлял вслух профессор Дружба.

— Кто знает? — возразил доктор. — Все женщины одинаковы и умны только до талии.

Дружба заметно волновался; все эти разговоры задевали его за живое, и он нервно стучал пальцами по столу. «Гм, и в самом деле, чем черт не шутит». А ведь где-то в глубине души он и сам таил подобные мечты. Он лишь выжидал, пока девочка выйдет замуж, а Ягодовская подзаработает немного деньжат на своем заведении. И в один прекрасный день он придет к ней и скажет: «Милейшая кумушка, и ты уже в годах, и я старею, но души наши еще молоды. Закрывай свою корчму и давай остаток наших дней, нашу ясную осень проживем вместе, рука об руку. Мой кум Ягодовский будет смотреть на нас с неба и радоваться». Но и до тех пор, пока Ягодовский мог бы радоваться, глядя на них с неба, профессор Дружба каждый день поглядывал на пышущую здоровьем, аппетитную женщину с пышными формами, лелея мысль, что рано или поздно она будет принадлежать ему, — и вот финал… «Нет, этому не бывать, нет, нет и нет, тысячу раз нет! Надо досконально все разузнать».

Поскольку Геркулес еще не пришел в корчму, господин Дружба подозвал к себе Ягодовскую и с деланным безразличием постарался выпытать у нее правду; однако дрожь в голосе все же выдала его.

— Знаете, кума, что говорят о вас в городе?

— Что? — с любопытством спросила Ягодовская, так как очень любила слушать сплетни.

— Почему этот королевский жандарм зачастил сюда?..

Он пристально смотрел вдове в глаза. Она заметно покраснела. Отводя взгляд в сторону, она увидела на шелковице петуха, с аппетитом клевавшего самые спелые ягоды, и тут же принялась кричать, чтобы согнать его с дерева, и размахивать салфеткой, которую держала до этого в руке:

— Кшшш, бездельник! Вы только посмотрите, куда он забрался?

— Оставьте, кумушка, петуха, оставьте, — прервал ее господин Дружба, еле сдерживая улыбку и с упреком в голосе. — Проделками одного петуха нельзя скрыть происки другого петуха. Вернемся же к первому петуху, к королевскому жандарму, или, еще лучше, поговорим о «курочке», любезная пани Ягодовская.

— О какой курочке? — спросила хозяйка, неожиданно повеселев и сверкнув глазами.

Она подвинулась ближе к свету. На ее лице стал заметен нежный пушок, который придавал коже бархатистость спелого персика. Господина Дружбу так и подмывало попробовать его на вкус.

— Мы с вами хотели выяснить, почему это зачастил сюда королевский жандарм? — продолжал господин Дружба.

— Действительно, что ему здесь надо? — спросила в свою очередь Ягодовская, стараясь придать своему голосу безразличный тон и поправляя волнистые каштановые волосы.

— Он намерен жениться на вас, — выдавил господин профессор.

Ягодовская захохотала; она смеялась всем своим существом, и даже в ее голубых глазах прыгали искорки смеха.

— Какая несусветная глупость! — воскликнула она. — И это говорят в городе?

— Именно, — сокрушенно ответил господин Дружба.

— Пусть себе болтают, не могу же я всем рот заткнуть. К тому же не исключено, что он и в самом деле вздумает жениться на мне. Неизвестно ведь, что у него на уме.

— Что? У кого?

— У королевского жандарма. Я знаю только одно, что он ходит сюда, платит за съеденное и выпитое и ничем не отличается от всех других посетителей.

— Стало быть, вы не выходите за него замуж? Значит, это неправда? — облегченно вздохнув, спросил профессор.

Ягодовская протестующе подняла руки.

— Этого только недоставало! Правда, он еще не делал предложения, но если бы даже и посватался… И как это вам могло в голову прийти, господин Дружба? Бог ты мой, надо же вообразить такое! Ведь у меня дочь взрослая, я и живу-то только для нее. Мне воспитать ее надо. Каждую пылинку с нее сдуваю. Я мать, господин Дружба, и больше ничего, и останусь матерью до последнего вздоха. Я пожила свое, пусть теперь живет моя дочь, мое дитя. Ради нее я работаю с утра до ночи, до полного изнеможения, иной раз так устану, что вечером не знаю, как до постели добраться, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Зачем же мне муж? Какая у меня надобность в нем, скажите, дорогой кум Дружба, скажите?..

Она мило и лукаво засмеялась, так что сверкнули белые зубы. Впрочем, несколько из них были золотые.

Эта тирада растрогала Дружбу чуть ли не до слез, и он проникновенным голосом произнес:

— У вас, пани Ягодовская, благородные мысли. Вы бесподобная мать, и я прошу прощения, если чем-нибудь обидел вас. Да, дочь прежде всего, и вот когда она станет счастливой, когда осчастливит того, кто сделает ее счастливой, тогда можно будет подумать и о другом… Да-да, о другом… О том, например… Поджарьте, пожалуйста, мне один ростбиф и приправьте его немножечко чесночком… но только чуть-чуть, пани Ягодовская!

Так пущенная кем-то сплетня была задушена в самом зародыше. Завсегдатаи без конца пересказывали друг другу все, что сообщила Ягодовская Дружбе, и восторгались наперебой: «Прекрасная, замечательная мать! С нее должны брать пример все матери!»

С той поры все успокоились. Обычный распорядок не нарушался ничем до самой осени. Геркулес по-прежнему приходил каждый день и вел себя совсем по-домашнему, и не раз сам отправлялся на кухню, чтобы побыть подле пекущей блинчики Ягодовской, сам приносил себе ростбифы и фрёчи, иногда играл в мяч с шипширицей во дворе. Важный старик все так же регулярно приезжал по четвергам; пока он медленно тянул сквозь зубы свое вино, шипширица развлекала его. Старик каждый раз привозил с собой большой пакет леденцов, но по непонятной причине всегда забывал этот пакет в фиакре, и вдова приносила его, лишь проводив вельможу до экипажа.

Произошел всего один-единственный заслуживающий внимания случай. Всего-навсего маленькая крупица, но для воробьев из «Белого Павлина» и ее было достаточно. Как-то однажды старый господин забыл на столике носовой платок, которым он имел обыкновение протирать очки. Ковик подошел к столику и, увидев на платке корону с девятью зубцами *, крикнул вслед удалявшемуся старику:

— Ваше сиятельство, вы изволили забыть здесь свой носовой платок!

Тот вздрогнул, пощупал карманы и, повернувшись, с горькой усмешкой побрел за платком.

— Вы меня знаете? — спросил он у доктора с недовольной гримасой на продолговатом морщинистом лице.

— Не имею чести. Я, между прочим, доктор Ковик. — И он поклонился.

— Кувик? — переспросил тот без всякой иронии, а лишь с обычной для людей высшего света надменностью искажая имя простого смертного.

— Нет, Ковик.

— Так? Ну это все равно. Я рад, почтенный, и благодарю вас за услугу. Следовательно, вы меня не знаете? Я так и подумал, когда вы назвали меня сиятельством.

С этими словами он кивнул головой и засеменил к своему фиакру.

За исключением этого малозначительного эпизода, все оставалось по-старому, кроме того, что начали опадать листья и из-за наступивших холодов столики перенесли в помещение, которое целое лето пустовало. В это время наполовину убывает и число завсегдатаев, которых летом особенно притягивал этот уголок своими раскидистыми шелковицами.

В одно октябрьское утро господин профессор Дружба забрел в церковь. Он уже начал было дремать, перенесшись душой в «Белый Павлин», как вдруг его словно стегнуло что-то, будто он услышал глас божий, — с амвона прозвучало имя Ягодовской, урожденной Франциски Глобы.