Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

Так и случилось, что Эржике попала в число римасомбатских юных дам, славящихся своей прелестью. От Яношских ворот до лютеранской церкви — а это и был, собственно, весь город — она была прелестнее всех; ее достоинства превозносили мужчины и женщины, ее румяные щеки, ее очаровательные крохотные ножки, ее грациозный стан и обворожительную резвость — одним словом, маленькая госпожа Морони была в моде, и если на воскресное богослужение она надевала новое платье, то уж на следующей неделе милейшему господину Матэ Финдуре, дамскому портняжке, что жил неподалеку от «Трех роз», работы хватало: все знатные молодые дамы города, одна за другой, тянулись к нему заказывать новое платье.

— Дядюшка Финдура! Голубчик! Точно такое, как у госпожи Морони! И кружева, и ленты — все, как у нее.

Дядюшка пришивал, и кружева и ленты, да только выглядели платья на его клиентках совсем иначе.

Весь город завидовал счастливцу Морони, да и сам он гордился своей прелестной женой; оставаясь, однако, верным себе, он не разыгрывал восторженного новобрачного и не дошел даже до разматывания клубков шерсти, что, как известно, является первой стадией признания власти женина башмака. Он был флегматичен, как англичанин.

Он не изменил своим холостяцким привычкам и, как прежде, покидал домашний очаг, по крайней мере, три раза в неделю. Ибо до того, как связать себя семейными узами, свято обещал своему другу Тооту, что все останется по-прежнему. Даже приблизившись к алтарю, Тоот, который был шафером на свадьбе и считал невесту пагубно прекрасной, шепнул жениху:

— Не покидай меня, Пишта!

— Не бойся, Пишта, — шепнул в ответ Морони, пожимая руку задушевному другу.

И верно, едва миновали первые дни медового месяца, как Морони обнаружил, что хотя мед и в самом деле сладок, однако же неприхотливые лакомства «Трех роз» тоже недурны.

Он мог бы, конечно, затребовать их домой, но что стоили все яства на свете, если рядом не было Пишты и других приятелей.

И вот старые друзья вновь стали сходиться через день в «Трех розах» ради «усекновения главы». Да не подумает читатель, будто я намерен описывать безрассудные кровопролития — сейчас я вкратце растолкую, что означает в Римасомбате это выражение. Имеется в виду совершенно невинная забава. В долгие зимние вечера местные молодые люди благородного происхождения дружно налегают на выпивку. И пьют, пьют до тех пор, пока уже тело не отсыреет настолько, что начинает булькать при малейшем соприкосновении с влагой. Тогда у стола появляется официант, подсчитывает выпитое и раскладывает всю сумму на каждую голову. Это и есть «усекновение главы». Нельзя сказать, чтобы от этого умирали.

Молоденькая жена некоторое время терпела повторявшиеся через день светские выходы своего супруга, покуда не обвыклась в новом своем положении. Тут она мигом сообразила, для чего господь сотворил человеку бедра, и решительно уперла в них руки.

— Вот что, милый! Я не намерена терпеть, чтобы меня трижды в неделю оставляли одну умирать от скуки. Что это за новости? Что за шатанье в «Розы»?

— Там собираются мои друзья, Эржике, — стал оправдываться Пишта. — Я ведь заранее говорил вам об этом, еще до свадьбы, и вы не возражали.

Его женушка нахмурилась, помрачнела, и ноздри ее едва приметно затрепетали. Вздрагивающие ноздри предвещают ливень. А ведь как жалко, если промокнут эти сияющие прекрасные глазки!

— Мало ли что было до свадьбы! Тогда я была несовершеннолетней и совсем не знала жизни. Поэтому мое досвадебное согласие в счет не идет. А сейчас я согласия не даю, слышите! Для дружбы достаточно одного дня в неделю, а если вы станете упрямиться, я сейчас же отворю окно и объявлю на всю улицу, что вы самый жестокий, самый скверный муж на свете.

И Эржике, сердясь и в то же время улыбаясь, подбежала к окну.

— Отворить?

— Нет, нет!

Как ни был бесстрастен Морони, такой поворот событий испугал его не на шутку; он обвил рукой стан жены, чтобы удержать ее, я принялся торговаться.

— Дайте мне хотя бы два дня в неделю. Эржике упрямо тряхнула головой.

— Нет, нет и нет. Милый супруг мой и повелитель! Сама святая церковь довольствуется одним постным днем в неделю — пятницей. С какой стати вы требуете у меня два?

— Не дури, Эржике. Одним днем я еще могу поступиться, но…

— Ах так? — с внезапной запальчивостью вскричала она. — Раз тебе Тоот дороже, чем я, не надо было жениться! Нет, нет, ни слова больше. Я даю один день, муженек, и ни секунды в придачу.

— Эржи, ты жестока.

— А вы неучтивы.

— Эржике, ты должна довольствоваться пятью днями в неделю, если любишь меня!

— Нет, нет!

И Эржи еще упрямей тряхнула своей прелестной головкой. Морони привлек ее к себе и крепко прижал к груди.

— Попробуй-ка теперь тряхнуть головой.

Эржике, конечно, не могла и пошевельнуться и оттого пришла в совершенную ярость.

— Пусти! У тебя руки так же грубы, как…

— Ну же, смелей договаривай!

— Как у извозчика. Пусти!

— Теперь-то тем более не пущу.

А между тем он лишь одной рукой прижимал ее к себе, а другой рассеянно расстегивал пуговки на лифе.

— Что тебе надо?

— Фу ты, черт! Колется! — вскрикнул Морони. — Что здесь такое?

— Булавка! — ответила она торжествующе, так как Морони, уколовшись, отпустил ее. — Слава богу! Так тебе и надо, так тебе и надо!

Словно вырвавшаяся на волю пташка, Эржи со звонким смехом, щебеча, выбежала в сад.

Тяжело дыша, Пишта вскочил с дивана.

— Эржике, вернись! — крикнул он ей вслед.

— На один день согласен? — обернув к нему сердитое лицо, спросила она.

— Вернись, я тебе кое-что шепну.

— Не нужно мне твоего шептанья! — крикнула она, показав ему кукиш.

У Морони был небольшой уютный сад, который он унаследовал вместе с домом от своей тетки, вдовы Иштвана Переца. Однажды в этом саду тетка откопала чугунный горшок с кладом, а так как третью часть находки ей полагалось отдать высокому казначейству, она от огорчения и возмущения свихнулась и окончила дни свои в Буде в лечебнице для умалишенных. Однако сад свихнувшаяся тетка оставила в хорошем состоянии, с могучими фруктовыми деревьями, разделенными чередой ветвистых каштанов посередине. А в самом дальнем конце сада — это было прекрасней всего — с тихим плеском струились кроткие воды Римы; прибрежные кусты и ракиты вдоль Римы образовали живую изгородь.

В одном из укромных уголков сада стояла маленькая, с красной крышей беседка, а рядом собачья будка, обитель любимца покойной тетки, лохматого Нерона, который при жизни своей владычицы сопровождал ее повсюду, даже в дом Господень, и так привык к этому, что и сейчас, после ее смерти, один-одинешенек хаживал на утренние мессы. Церковному сторожу каждый день приходилось изгонять его из святилища.

Напротив беседки высилась деревянная колонна, окрашенная в голубой цвет. Прикованный к ней тонкой цепочкой длиною в аршин, прыгал зеленый попугай с алым хохолком, который, завидев Эржике, приветствовал ее пронзительным визгом:

— Осел! Осел! Осел!

(Ах, проказник, невежа, сейчас же замолчи!) Словарный запас попугая исчерпывался, разумеется, этим единственным словом. Надо полагать, что его учитель был человек практичный, ибо, если речь шла об одном-единственном слове из всей языковой премудрости, то для попугая это слово, бесспорно, было самое подходящее, так как с ним он мог обратиться к большинству представителей рода людского.

Эржике нравилось поддразнивать попугая, который, помимо слова «осел», был обучен еще искусству подражания: он, например, с изумительным мастерством имитировал матросскую брань. А порой в каком-то крохотном закоулочке его черепной коробки возникала некая давняя, смутная реминисценция, и тогда он воспроизводил кукареканье петуха, цыплячий писк и гоготанье гусей.

Где он мог этому научиться? Несомненно, на судне, на котором его везли из Бразилии. Судно, по всей вероятности, было зафрахтовано под домашнюю живность, и отнюдь не исключено, что матросы в ссоре пускали в оборот забористые словечки. Разве не бывает на свете таких матросов?

Эржике с наслаждением слушала виртуозные вариации попугая.

— Когда я слушаю эту птицу, — признавалась она супругу, — мне кажется, будто сама я плыву на судне.

— Берегись, голубка, — шутливо предупреждал ее Морони, — как бы не захворать тебе морской болезнью.

Сегодня, однако, у Эржике не было ни малейшего желания заигрывать с зеленой птицей, принесенной из отчего дома (попугай входил в ее приданое); с сердитым и хмурым видом она прошествовала по извилистым тропкам в дальний конец сада, отломила ветку плакучей ивы и, возбужденно расхаживая взад и вперед, нервически постегивала ею по юбке.

Прошло совсем немного времени, и снова раздался крик попугая, величавшего кого-то «ослом». То был Морони, отправлявшийся за женой. Эржике, заметив его, свернула на другую тропинку. Морони тоже ее заметил и изменил направление, чтобы опередить беглянку. Все было напрасно. Она по-прежнему ускользала от него, словно танцовщица от преследующего ее в чардаше кавалера.