Владимир Лидин - Три повести

• Название: Три повести
• Автор: Владимир Лидин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1967

В книгу вошли три известные повести советского писателя Владимира Лидина, посвященные борьбе советского народа за свое будущее.

Действие повести «Великий или Тихий» происходит в пору первой пятилетки, когда на Дальнем Востоке шла тяжелая, порой мучительная перестройка и молодым, свежим силам противостояла косность, неумение работать, а иногда и прямое сопротивление враждебных сил.

Повесть «Большая река» посвящена проблеме поисков водоисточников в районе вечной мерзлоты. От решения этой проблемы в свое время зависела пропускная способность Великого Сибирского пути и обороноспособность Дальнего Востока. Судьба нанайского народа, который спасла от вымирания Октябрьская революция, мужественные характеры нанайцев, упорный труд советских изыскателей — все это составляет содержание повести «Большая река».

В повести «Изгнание» — о борьбе советского народа против фашистских захватчиков — автор рассказывает о мужестве украинских шахтеров, уходивших в партизанские отряды, о подпольной работе в Харькове, прослеживает судьбы главных героев с первых дней войны до победы над врагом.

---

Но лето цвело на этой альпийской дороге, петлявшей, спускавшейся по холмам вниз, к веселым быстрым речкам, с домишками под яркими, цвета терракоты, черепичными крышами, с садами, в которых яблони и грушевые деревья изнеможенно склонялись под грузом плодов.

Было два часа дня. Вероятно, докатилась волна уходящих и до города, где осталась Наташа. Успеет ли она выбраться с поездом или так же на случайной подводе или даже пешком уйдет на восток? Соковнин вспомнил беспомощно накиданные тонкие платьица в раскрытом чемодане на полу, и обреченность кедровского жилища, и тревогу над городом… Дважды пришлось уже выскакивать из машины и им и ложиться в придорожную канаву. На дороге были свежие воронки от бомб, возле обочины лежала убитая женщина; подальше — разрушенный бомбой, вероятно несколько часов назад, еще дымился крестьянский дом близ дороги, и возле потерянно мычала вернувшаяся ко двору корова. Никто не знал толком, откуда движутся немцы.

— А хиба ж кто знае, видкиля они наступают… тильки наступают. Вертайтесь краще, братки, — посоветовал им степенный, с сизыми усами украинец, шагавший возле арбы, на которой от внуков до родичей двигалось его семейство.

Павшие лошади с ощеренными зубами лежали возле дороги, и не одна семья сокрушенно стояла на месте роковой для нее катастрофы. Казалось, своими плечами готовы были мужчины поддержать с обеих сторон изнемогшее животное, тащившееся от самых Черновиц… Клок травы, положенный возле морды лошади, оставался нетронутым. Только самый старший — может быть, дед, может быть, прадед — продолжал сидеть неподвижно в повозке, вокруг которой, понурив головы, стояли внуки и правнуки. В желтом детском шарабанчике, в каком катают на пони в зоопарках детей, сидели две высокие негнущиеся старухи с неподвижными лицами, и покорный, выносливый ослик шел размеренным шагом.

Под вечер они подъехали к сельскохозяйственному техникуму, где должен был находиться штаб дивизии. Насаженные ровными рядами, тянулись плодовые деревья питомника. Их побеленные стволы, подпертые тяжелые ветви с грушовкой и белым кальвилем, голубые улья пасеки — все казалось полным мира в тишине летнего вечера. Часового у въезда не оказалось. Они проехали в самую глубину сада и остановили машину под большой старой яблоней. Между деревьями валялись пуки соломы и сена и лежал конский навоз. Могильно темнели в стороне вырытые от воздушных налетов земляные щели.

— А ведь штаб-то отсюда снялся, — сказал озабоченно Ивлев.

Они прошли к главному дому с открытыми настежь дверями. Все было пусто, пепел сожженных бумаг переползал с места на место на сквозняке. В большой угловой комнате, служившей, вероятно, столовой, лежали сметенные в угол окурки и жестянки из-под консервов. На небольшой высоте безнаказанно кружил неприятельский разведчик, — это значило, что и авиаполк, державшийся последнее время на ближнем полевом аэродроме, переменил место. Они прошли дом насквозь и вышли с другого крыльца. В предвечерней тишине летели к ульям тяжелые пчелы. По аллейке меж насаженных липок вяло плелся парнишка. Они подозвали его.

— Позавчо́ра еще снялся штаб… може, на Винницу, може, еще куда подался, — сказал он опечаленно.

— Ну, а про немцев что слыхал? Немцы где? — опросил нетерпеливо Ивлев.

— Та нимци, они туточки, близко… летаки их кругом летают. Слухайте, як же мне быть? — спросил он с отчаянием. — Все мое богатство те ульи… я же при техникуме пчеловод. Може, маток мне с собой забрать?

Он шагал рядом и вытирал глаза, а тяжелые пчелы, нагруженные цветочной пыльцой, летели к ульям, завершая трудовой свой день.

— Давайте к военному коменданту в город, — решил Ивлев.

Они покинули медоносную тишину опустевшей усадьбы и направились в город. Но город уже двигался навстречу — ехали в городских извозчичьих пролетках, на велосипедах, катили детские коляски со скарбом. Ближе к городу видны были разрушения, причиненные немецкой бомбежкой накануне. Воронки темнели опаленной землей. Несколько убитых племенных свиней лежало в стороне, будто нежась на солнцепеке. Немцы целили в мост через реку. Разбитые дома дымились по обе стороны моста, под которым на большой глубине протекал Днестр. За обвалившимися передними стенами домов — в разрезе, точно на детской картинке, — теснилась в комнатах мебель, на уцелевших боковых стенах висели криво картины и даже по-вечернему стоял на столе самовар, возле которого уже некому было чаевничать. Во дворах поспешно грузили в грузовики вещи. Женщины с детьми на руках сидели уже на копнах рухляди, — все торопились, поглядывая на небо.

Военный комендант оказался боевой. Он как бы высох за бессонную ночь, но не утратил спокойствия в этом навалившемся на него потоке переселения, нового порядка в городе, в котором к нему перешла теперь власть, вида женских слез, побледневших детей, смертельно испуганных и за одну ночь повзрослевших… Он достал двухкилометровку и указал место расположения штаба дивизии. Немецкие передовые мотоциклисты замечены были утром в двадцати шести километрах от города. Идет бой. Оборону держит стрелковый полк с несколькими приданными танками. Сейчас саперы минируют подступы к городу.

— К сожалению, — заключил он с кавказским акцентом, — взрывать мост нельзя, можем отрезать нашим частям путь отхода. Будете в штабе, — может быть, подкинут хотя бы танкеток… — он все еще надеялся, что удастся отстоять город.

Они пробрались между скопившихся у дверей коменданта людей. Вечер уже лежал над городом, и медными пластинами празднично горели на закате верхние стекла домов.

Место, отмеченное комендантом на карте, оказалось глухим большим лесом сейчас же возле дороги. По тому, как в этот лес ныряли машины, и по регулировщику с белым и красным флажками можно было предположить, что там находится большая воинская часть. Сейчас же в глубине лесной просеки охватила вечерняя сырость. Всюду под деревьями стояли грузовики. Два броневичка охраняли обочину леса. Но даже въедчивый запах бензина и разогревшегося масла не мог заглушить тонкого грибного запаха и очарования близкой осени.

Они оставили машину на просеке и пошли в глубину леса. Несколько растянутых палаток зеленели между деревьями. Как дятел, торопливо выстукивала где-то машинка в лесной тишине. Были уже будни штаба; возле столовой на бережку лесного озера чистили картошку, и длинная низкая полоса дыма домашне напоминала о закипающем кипятильнике.

Они нашли палатку начальника оперативного отдела. Молоденький адъютант — казалось, довольный бивачным порядком, таинственной тишиной леса — пошел доложить начальнику. Они присели на ящик у входа в палатку. Жизнь уже замирала в лесу. Еще перекликались какие-то птицы — Соковнин узнал певчего дрозда. Тройным посвистом ответила далекая иволга. Уже вылупились из земли пыхалки, сыплющие черный дым, если ударить по ним, и высыпали семьи бледных поганок — наступала осень.

Только полтора месяца шла война. Но год, казалось, прошел с той московской ночи, когда все это началось. Соковнин старался теперь вспомнить до малейшей подробности московский покинутый мир. На столе остался приколотый кнопками белый лист ватманской бумаги с вычерченным портиком павильона для выставки. Это должно было быть его дипломной работой. В орнамент портика он хотел заключить мотивы северного эпоса, варьируя могучую и суровую сюиту Галлена. Он заставил накануне сестру Женьку играть ему Грига. Музыка Грига как бы дорисовывала эти мотивы, и он довольно насвистывал, вычинивая до тонкости жала свои карандаши (о, эта жадность к карандашам, хорошей акварели, ватманской бумаге!). В воскресенье утром они собирались на дачу. Неизменны все-таки законы жизни: Валька Долгущенко уже женился, Костя Кедров бывал повсюду с красивой глазастой Мариной, которая считалась его невестой, какая-то бледная молчаливая девица сопровождала повсюду даже заикающегося смешного Куренкова; только он, Соковнин, был один.

Но в воскресенье утром они не уехали — в воскресенье началась война. В воскресенье за один день полетело все — институт, проект, прошлая жизнь. Два дня спустя в полуподвальном помещении штаба военного округа ему и Кедрову выдали военное обмундирование. Грубоватые сапоги жали ноги. Из гимнастерок как-то по-юношески торчали шеи, и парикмахер, уже щеголяя лаконичным своим мастерством, безжалостно смахнул проборы и зачесы. За одну ночь преобразилась Москва. Потухли ее городские огни. Серый теплый сумрак тревожно и непривычно наполнял улицы. Машины с потушенными фарами медленно, как бы на ощупь, брели в темноте. У Центрального телеграфа, вдруг массивно и глухо выросшего в сумраке гигантским фасадом, покупали уже перед самым отъездом почтовые марки и открытки. Сразу опустела, точно смыло людей, эта широкая, людная улица. Тревога и разлуки, прощание и женские слезы, серьезные, побледневшие лица мужчин, притихнувшие дети, опасности войны, неопределенность сроков и судеб заполнили московские жилища. Голосом покинутого прошлого звучал по радио из громкоговорителей вальс, может быть последний для многих. В такси впятером, двое на коленях, с вещами, они ехали по темной улице: сумрак перешел уже в ночь, но небо, прикрытое облаками, было беззвездно — к темному, тоже вдруг сразу вздыбившемуся своей громадой в ночи Киевскому вокзалу. Они были уже не вчерашние студенты, не архитекторы, искавшие каждый по-своему назначение в жизни, — общая судьба объединяла их теперь в громадном и сложном организме армии.