Вадим Арбенин - Предсмертные слова

• Название: Предсмертные слова
• Автор: Вадим Арбенин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7784-0427-4

Книга эта — удивительно бережно и тщательно собранная коллекция предсмертных высказываний людей разных стран и эпох. Среди них властительные правители — римские императоры, европейские короли и русские цари; знаменитые священники — римские папы и реформаторы. Конечно, много здесь представителей литературы и искусства — от Овидия до Набокова, от Микеланджело до Пикассо. Не обойдены и философы — от Платона до Ницше. Попали в книгу и знаменитые красавицы, не всегда с самой безупречной репутацией, и преступники, и просто безымянные люди, сказавшие перед смертью что-то особенное.

Чтение этой книги — удивительное путешествие по людским душам во времени и пространстве.

---

«…Карету к отъезду», — приказал дочери Луизе АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУХОВО-КОБЫЛИН, автор знаменитой пьесы «Свадьба Кречинского», титулярный советник и почётный академик. Богатырского телосложения и отменного здоровья, никогда прежде серьёзно не болевший, восьмидесятипятилетний драматург неожиданно простудился, когда принимал прописанные ему врачом солнечные ванны на Лазурном берегу Франции. Там барин-писатель, когда-то светский лев, да ещё повитый трагической легендой об убитой им любовнице-француженке, жил одиноко на благоприобретённой вилле «Ma maisonette» («Мой домишко») в местечке Больё-на-Ривьере, «занимался хозяйством и разными видами скопидомства». И известен был среди соседей, как «русский скупой рыцарь». Сказал он перед смертью дочери: «Да не имею ли я право в конце моей жизни закричать, как Цезарь Август: „Вар, Вар, отдай мне мои годы, молодость и невозвратно погибшую силу“». Карету, которые он просил в бреду, вернее, похоронные дроги, подали к крыльцу, и Луиза Александровна отвезла отца на местное кладбище, где, кстати, похоронен был и его друг Александр Герцен. На панихиду в маленькую верхнюю церковь у Симеония, что на Моховой в Петербурге, пришли всего шесть человек.

В четверг, 7 февраля 1839 года, «в самую дурную, ветреную и снежную погоду», МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ СПЕРАНСКИЙ, действительный тайный советник, член Государственного Совета России и Андреевский кавалер, по прежней своей привычке, вдруг вздумал пойти погулять. Он пребывал в отличном настроении: только что ему посчастливилось впервые в свои 67 лет обзавестись собственным домом в центре Петербурга, на Сергиевской улице (240 тысяч казённых рублей с рассрочкой на 37 лет). Вернувшись с прогулки, Сперанский, однако, всё охал да охал, чего прежде никогда с ним не случалось, и пожаловался дежурному врачу Маргулиесу: «Да, я очень нездоров, опять простудился». Доктор напоил его лекарственным питьём с мускусом и уложил в постель. А секретарь его взялся за перо — писать под диктовку больного благодарственное письмо Николаю Первому. Государь накануне возвёл великого реформатора России, сына бедного сельского дьячка, потом ничтожного семинариста, потом всемогущего временщика, потом знаменитого изгнанника и бессмертного зиждителя Свода законов в звание графа. «Как же мне подписать письмо?» — спросил секретаря новоиспечённый граф. Раньше он неизменно подписывал бумаги: «М. Сперанский». «Да просто добавьте слово „граф“», — предложил ему секретарь. Сперанский подумал несколько и ответил: «Нет, граф Сперанский — один на свете» и в подписи письма опустил букву «М». А потом серьёзно сказал приехавшему «неизбежному» врачу Николаю Фёдоровичу Арендту: «Ну, сударь, берегитесь! Со мной сегодня будет удар. Враг мой здесь. — Он указал себе на грудь. — Это я чувствую». Его облепили горчицей и шпанскими мушками, поставили за уши пиявки и обложили голову льдом, но предсказание графа сбылось — в три часа утра он был поражён «ударом в голову и внутренности». Перед самой кончиной лицо его просветлело. Дочь Елисавета, сидевшая возле, услышала его последние слова: «В тот день я словно наяву увидел истинную Красоту…» Елисавета Михайловна поняла: отец прощался со своей женой, англичанкой Стьюэнсс, которая прожила недолго и с которой он в душе никогда не расставался. «Светило русской администрации угасло», — сообщили россиянам.

Самый загадочный поэт Франции АРТЮР РЕМБО, «взрослый с детства разгневанный ребёнок», неутомимый бунтарь и скиталец, лёжа в маленькой больничной палате в Сен-Шарле, под Марселем, продиктовал сестре Изабелле короткую, бессвязную записку: «Сообщите, в котором часу меня могут поднять на борт?» Обезноженный, умирающий от чудовищной злокачественной язвы, Рембо скорее всего адресовал свои слова хозяину или агенту какой-нибудь судоходной компании. И утром следующего дня, 10 ноября 1891 года, «в сумерках агонии, на смутном рубеже мрака и света», смерть, послушавшись, тихо взяла за руку гениального автора поэмы «Пьяный корабль» и поднялась с ним по трапу на траурное судно. Поэту было 37 лет.

«А пароход-то почему так долго не отчаливает?» — всё спрашивал окружающих его людей умирающий КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ СТАНЮКОВИЧ. А каких ещё слов стоило ожидать от сына «полного адмирала» Российского флота и самого в прошлом «морского волка»? Известный писатель-маринист лежал на широкой постели в просторной спальне, оклеенной светло-сиреневыми обоями, на Via dei Mille, № 18, на улице Santa Teresella, в Неаполе. «Приносите мне цветы, яркие и душистые», — обращался он к своим гостям. Несколько букетов уже стояло в комнате, и кто-то даже положил ему букетик на грудь. Станюкович лечился в Италии от диабета и всё просил итальянского доктора Макса де Манну: «Спасите, спасите меня!..» Но вотще. И его дочь, Зинаида Константиновна, сама едва державшаяся на ногах, слушала слабый и невнятный голос отца, который ослабевшими руками ласкал её голову. Несколько раз он начинал говорить по-немецки, думая, что всё ещё находится в немецком госпитале Ospedale Tedesco. И вдруг, словно бы беззвучно рыдая, Станюкович воскликнул: «Я любил людей! Я так сильно любил людей!..»

«Я знаю всё. Они устраивают корабль, чтобы уехать в Африку». Этими словами математик профессор НИКОЛАЙ ЕГОРОВИЧ ЖУКОВСКИЙ очень удивил медицинскую сестру кремлёвского санатория «Усово», спокойную и тихую Зельду, которую обожал. От её предложения почитать ему вслух из Купера или Майн-Рида он отказался: «Я лучше подремлю и о деревне подумаю». А когда очнулся, то едва внятно прошептал: «Я умер». И повторил: «Я умер». И, действительно, умер.

Вот и наш великий писатель НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ КАРАМЗИН тоже готовился подняться по трапу: «Я хочу разительно нового: нового неба, новой земли». Императорский историограф простудился, выйдя из Дворца на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, чтобы быть там рядом с Николаем Первым. И тот назначил ему пенсион в 50 тысяч рублей годовых на поправку здоровья во Флоренции. И в Кронштадте уже стоял под парусами, готовый к отплытию «в тёплый климат Италии», фрегат «Елена» под командой капитана Епанчина. «В числе отъезжающих за границу особ находится действительный статский советник Николай Михайлович Карамзин», — сообщали «Московские ведомости» 22 мая 1826 года. А пока писателя убедили перебраться в Таврический дворец, сад которого поддержит его видимо упавшие силы. «Это значит, что я должен умереть», — пожаловался Карамзин жене Екатерине Андреевне. И пожелал подышать чистым воздухом. Ему поставили кресло в саду, и он сидел в тёплом шлафроке на солнце и говорил: «Люблю солнце и греюсь. Да оно меня что-то не очень жалует: часто прячется за облака». Он умер в тот же день, под вечер, сидя в кресле, словно бы присел перед дальней дорогой, как и положено это у русских. Последние минуты его были покойны. В рукописи «Истории» он начертал слова о стойкости русской крепости на границе ижорской земли: «Орешек не сдавался». Перед кончиной долго смотрел на жену и вдруг высоко приподнял руку, словно бы желая её обнять. «Это было последнее движение, в коем заметна была воля сердца», — сказала позднее Екатерина Андреевна, которая и закрыла глаза российскому Тациту.

А русский писатель НИКОЛАЙ СЕМЁНОВИЧ ЛЕСКОВ уже пристал к своему берегу. Тихо отходя в вечную жизнь «среди картин, гравюр и редкостей», автор «Леди Макбет Мценского уезда» воскликнул: «Никак — это моя пристань!» И сказал сыну Андрею: «Мне хорошо! Иди домой. Нет, право, иди домой. Поезжай. Верно. Я засну». Пришёл сон. Многочисленные старинные часы у него на Фурштадтской улице начали перезвон и пробили час ночи с четвертью. Сон перешёл в «пробуждение ото сна жизни». Смерть ещё не проступала внешне: виднелась дрёма, отдых, покой… Увы! — вечный. Лесков «отрешился от тела скоро и просто». Его всегдашнее горячее желание «мирной и непостыдной кончины» сбылось. Он умер, как желал, без страданий, тихо задремав на диване. Опасения, что это «дело внове», что того гляди придётся его выполнить «кое-как», не оправдались.

«Здесь достиг я своей пристани», — сказал за мгновение до смерти непреклонный пессимист, циничный скептик и мыслитель, философствовавший «ударами молота», ФРИДРИХ НИЦШЕ. «Ничтожного сына немецкого пастора» из Наумбурга, человека трагической судьбы нашли распростёртым на улице Via Carlo Alberto в Турине, перед дверью доходного дома, где он жил в семье небогатых людей, которые, по его желанию, и кормили его. А он им играл отрывки из Рихарда Вагнера, играл на рояле локтем правой руки и кричал: «Я знал его!» и «Слава Дионису!». Его подняли с брусчатки и отнесли наверх, в меблированные комнаты. «Вот рояль… музыка! музыка!.. потом — вагон… как грохочут колёса!» Когда его, вечного странника, помешанного и парализованного, изнывавшего в лихорадке, везли в клинику профессора Отто Бинсвангера, в Йене, он всю дорогу пел, пел во весь голос, пел в беспредельной тьме «Баркаролу», и музыка вызывала на его измученных губах лёгкую улыбку. К врождённой эпилепсии, этой «священной болезни» гениев, присоединилась дурная болезнь молодости, завершившаяся прогрессивным параличом и психическим коллапсом. Но Ницше скончался от воспаления лёгких, которое подхватил, сидя в кресле на балконе тихой психолечебницы, и скончался в полдень 26 августа 1900 года, последнего года позапрошлого столетия. По словам его сестры, госпожи Форстер, сидевшей рядом с ним и не удержавшейся от слёз, он сказал: «Лизбет, зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы? Ведь я, не правда ли, писал хорошие книги?» А в последнюю минуту приоткрыл губы и снова сомкнул их, как будто бы должен был ещё что-то сказать, но колебался, и всем смотревшим на него показалось, что лицо его слегка покраснело.