Владимир Маяковский - 100 стихотворений, которые растрогают самых суровых мужчин (сборник)

• Название: 100 стихотворений, которые растрогают самых суровых мужчин (сборник)
• Автор: Владимир Маяковский
• Издательство: Литагент1 редакция0058d61b-69a7-11e4-a35a-002590591ed2
• Жанр: Поэзия
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-78796-8, 978-5-699-84748-8

Что может растрогать суровых мужчин? Какие слова доберутся до самого сердца?

Этот сборник стихотворений предлагают свою подборку таких произведений – от великих поэтов всех времен и народов.

---

Сергей Есенин

21 сентября (3 октября) 1895, село Константиново, Рязанская губерния –

28 декабря 1925, Ленинград

Песнь о собаке

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать…
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.

1915

Корова

Дряхлая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах.
Бил ее выгонщик грубый
На перегонных полях.

Сердце неласково к шуму,
Мыши скребут в уголке.
Думает грустную думу
О белоногом телке.

Не дали матери сына,
Первая радость не прок.
И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок.

Скоро на гречневом свее,
С той же сыновней судьбой,
Свяжут ей петлю на шее
И поведут на убой.

Жалобно, грустно и тоще
В землю вопьются рога…
Снится ей белая роща
И травяные луга.

1915

«Не жалею, не зову, не плачу…»

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя! иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

1921

«Мне осталась одна забава…»

Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.

Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.

Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней.

Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, –

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.

1923

Письмо матери

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, –
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

1924

«Да! Теперь – решено. Без возврата…»

Да! Теперь – решено. Без возврата
Я покинул родные края.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, сулил мне Бог.

Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.

Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
– Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.

Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, сулил мне Бог.

1925

«Клен ты мой опавший, клен заледенелый…»

Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?

Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.

Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.

Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым.

И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.

28 ноября 1925

Эдгар По 19 января 1809 года, Бостон – 7 октября 1849 года, Балтимор

Ворон В переводе В. Брюсова.

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал,
                                         устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья
                                                    одного
По отвергнутой науке, и расслышал смутно
                                                  звуки,
Вдруг у двери словно стуки, – стук у входа
                                                      моего.
«Это – гость, – пробормотал я, – там,
                                             у входа моего,
Гость, – и больше ничего!»

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь
                                     и день ненастный,
Был как призрак – отсвет красный от камина
                                                      моего.
Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно
                                               утешенье
Я искал в ту ночь мученья, – бденья ночь,
                                               без той, кого
Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его,
На земле же – нет его.

Шелковистый и не резкий, шорох алой
                                             занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я
                                                     до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго
                                              в утешенье
Я твердил: «То – посещенье просто друга
                                                  одного».
Повторял: «То – посещенье просто друга
                                                   одного,
Друга, – больше ничего!»

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
«Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал
                                               я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу
                                            расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего».
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
Тьма, – и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я,
                                              одинокий,
Полный грез, что ведать смертным
                              не давалось до того!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была
                                                     сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: «Линор», и эхо – повторило мне его,
Эхо, – больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне
                                                    горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней,
                                               чем до того.
Но сказал я: «Это ставней ветер зыблет
                                      своенравней,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только
                                                 и всего,
Будь спокойно, сердце! Это ветер, только
                                                и всего.
Ветер, – больше ничего!»

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев
                                   славя торжество,
Поклониться не хотел он; не колеблясь,
                                            полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, – и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности – сурова и горда была
                                                    тогда.
«Ты, – сказал я, – лыс и черен, но не робок
                                               и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов,
                                             где ночь всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?»
Он тогда
Каркнул: «Больше никогда!»

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было – ведать
                                                 посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
С кличкой: «Больше никогда!»

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал,
                                                    упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них
                                             он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером
                                                 не двинул,
Наконец я птице кинул: «Раньше скрылись
                                               без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!..»
Он тогда
Каркнул: «Больше никогда!»

Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе
                                            столь удачном.
«Это – все, – сказал я, – видно, что он знает,
                                                 жив года
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один
                                         припев нужда
Знала: больше никогда!»

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне
                                        в душу птица.
Быстро кресло подкатил я, против птицы,
                                            сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь
                                              мечтаний,
Сны за снами; как в тумане, думал я:
«Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший
                                    в старые года,
Криком: больше никогда?»

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть
                                                 ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем
                                                    тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда…
Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат
                                                   иногда
Больше, больше никогда!
И, казалось, клубы дыма льет курильница
                                                незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего
                                                      сюда.
«Бедный! – я вскричал, – то Богом послан
                                 отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил
                                        забвенье, – да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь
Линор, – о, да?»
Ворон: – «Больше никогда!»

«Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл,
                                        птица или демон?
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой
                                                     пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю,
                                                        когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?»
Ворон: – «Больше никогда!»

«Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл,
                                      птица или демон?
Ради неба, что над нами, часа страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне
                                                     дальной,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов
                                                     всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?»
Ворон: – «Больше никогда!»

«Это слово – знак разлуки! – крикнул я,
                                           ломая руки, –
Возвратись в края, где мрачно плещет
Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов
                                    от слов позорных!
Не хочу друзей тлетворных! С бюста – прочь,
                                             и навсегда!
Прочь – из сердца клюв, и с двери – прочь
                                    виденье навсегда!»
Ворон: – «Больше никогда!»

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он,
                                           все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный, с белым
                                  бюстом слит всегда!
Светом лампы озаренный, смотрит, словно
                                            демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, –
И душе не встать из тени, пусть идут, идут
                                                       года, –
Знаю, – больше никогда!

1844–1849, перевод 1905–1924

Сон во сне