Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

• Название: Замок братьев Сенарега
• Автор: Анатолий Коган
• Жанр: Исторические приключения

Старинные документы сохранили краткое сообщение о небольшом эпизоде из истории Молдовы. В 1455 году ватага воинов из Четатя-Албэ внезапным налетом захватила замок Леричи - укрепленную факторию, построенную итальянцами, братьями Сенарега, которые занимались выкупом пленников из татарской неволи и перепродажей их родственникам. Судьба приводила в замок людей, захваченных в неволю татарами при набегах на Русь и Литву, Молдову, Польшу и Украину.

Исторический роман, политкорректный и философский, романтический и правдивый, один из самых интересных романов о Молдове, положившим начало целой серии произведений о её героическом прошлом, достигшей пика славы под предводительством легендарного Штефана чел Маре и охватывающей события, что разворачивались более четверти века на территориях Молдовы и Крыма, Оттоманской империи и свободного города Львов...

---

Впрочем, мессер Антонио давно убедился: церковь боится не людей, а мыслей. Однажды, еще в Италии, он со свойственной ему прямотой сказал это знакомому умному кардиналу, оказывавшему некогда ему покровительство и с которым мог говорить смело и без опаски.

— Почему вы, святые отцы римской церкви, — в упор спросил тогда венецианец, — почему вы сами берете всякую новую мысль не в друзья — во враги? И встречаете одной анафемой? Почему не стараетесь вначале разобраться — враждебна ли в сущности своей новая мысль нашей вере или может послужить ей на пользу? Почему всякая новая мысль для вас — заранее проклинаемый враг? И зачем не следуете в этом учению Иисуса о милосердии, заслуживаемом, наверно, не только людьми, но и мыслями?

— Вы спрашиваете, сын мой, — ответствовал прелат, — почему святая церковь наша враждебна новому. Отвечу вам откровенно: — потому, что огромное число церковников невежественно. Невежественный же человек, будь у него наилучшие намерения и добрейший нрав, всегда опасается новизны. А клир наш таков, ибо церковь не может творить огромное дело пастырства руками мудрецов и святых. Такие рождаются не в каждый век, таких — редчайшие единицы, а пастыри требуются всем поколениям, в каждом приходе, аббатстве, соборе, на всех должностях, учрежденных церковью, чтобы жил и был всегда дееспособным огромный ее I организм. На крупицы золота всегда приходятся тысячи пудов песка. Поэтому не на золото поневоле приходится опираться в деле управления людьми, духовного или светского, а на песок, на то, чего находишь, сколько требуется.

— Но первые христиане...

— Первых христиан было мало, — махнул рукой кардинал, — они могли сыскать себе и святых. Они, к тому же, были первыми, пламя веры в них горело ярко и не требовало еще для поддержки угольков от аутодафе. Наконец, не надо чересчур заблуждаться насчет наших святых предтеч. Могу сказать без утайки мудрому Мастеру: не все первые христиане были жертвенными агнцами и голубями. Они громили академии, побивали камнями ученых, жгли библиотеки. Да и как отличишь меж ними ныне безумцев от святых? Львы кесарей, не разбирая, пожрали тех и других...

— Чего же хотите вы от меня, святой отец? — устало спросил аббата мессер Антонио.

— Возвращения! — пылко воскликнул тот. — Вашего возвращения, сын мой, духовного и телесного, в лоно святой церкви и в края, где вы сумеете с наибольшей славой ей послужить!

— Прошу, святой отец, извинить меня, — поднял брови Мастер. — Кого, однако, вы заклинаете вернуться? Меня ведь нет, меня не существует! Отец Руффино хорошо знал, о чем идет речь. Дело было в том, что на родине венецианца, по приговору святейшего трибунала его сожгли. Костер поглотил несколько фунтов тряпок, нареченных «Ин эффиджие» — в изображении, то есть, в виде куклы, при великом стечении ликующих толп.

— Ах, вы об этой церемонии! — поморщился патер. — Вас действительно нет, но по данному случаю вашим именем. Вас нет вот уже вовсе не потому, что семь лет, ибо все это время не поднимались к синему небу Италии задуманные вами здания, не вставали в ее садах и площадях статуи, которые вы могли изваять. Вернитесь! И вы вернетесь к истинной работе — единственному существованию художника!

Мессер Антонио давно устал от скитаний, тревог, от побегов в неведомое. Но дух и разу м его оставались ясными.

— А как же мои грехи? — со скрытой усмешкой спросил он.

— Церковь простит вам ошибки молодости, сын мой. Простила уже, — добавил аббат.

— Ошибки молодости порой становятся лучшим итогом нашей жизни, — улыбнулся Мастер. — К тому ж, я был уже немолод, когда ошибался.

— Художник для нас всегда юн, — ответил доброй улыбкой доминиканец. — И я не напрасно говорю, синьор, что вы прощены. Его святейшество папа в прошлом году прислал вам полное отпущение грехов.

Мессер Антонио чуть приметно вздрогнул: этого он не знал. Не ведал Мастер, однако, и того, что папа Николай в те дни был при смерти, и аббат поостерегся прибавить это сообщение. Кончина же папы позволяла инквизиторам пренебречь его прощением.

— Я получил полномочия, — продолжал патер торжественно, — обещать вам, Антонио, сыну Федериго, живописцу, архитектору и скульптору в Венеции, свободу, прощение, избавление от наказания и обвинения ныне и присно. Все это — при условии вашего обязательного возвращения в означенный город либо иное, избранное вами для пребывания в Италии, место вашего раскаяния и очищения. В силу прощения святейшего отца и по благословению трибунала церкви покаяние может не быть публичным, вам не назначится испытательный срок. Внемлите зову матери нашей церкви, сын мой, очистите себя! Вернитесь и покайтесь!

— Покаяться? Но в чем?

Аббат опять подавил поднимавшуюся в нем злобу. Он многое обещал только что этому беглецу, твердо помня при том, конечно, что клятвы, данные еретику, можно и не держать. Он уговаривал его долго и мягко. Не пора ли явить и суровость?

— Хотя бы в том, что сбежали, — напомнил он. — Вам грозит, как вижу я, ужасная опасность, сын мой, — вторичного впадения в грех...

Это была уже угроза. Вторичное впадение в грех неминуемо каралось смертью.

— Ваше преподобие так полагает? — поднял на него взор мессер Антонио.

— Увы, я в том убежден. — Аббат вздохнул. — Еретик же, объявленный окончательно нераскаявшимся, навсегда поставлен вне закона. Если он писал книги — их сжигают. Если создавал статуи, картины — их уничтожают. Даже здания, построенные нераскаявшимся грешником, подлежат разрушению: у добрых христиан не может быть уверенности, что они воздвигнуты без помощи врага божьего.

Это тоже была правда. Но мессер Антонио, все—таки, усмехнулся про себя. Его полотна и монументы, скульптуры и постройки стоили немалых денег папе, его кардиналам, могущественным аристократам Италии. Его творения были в безопасности — не то что сам творец.

— Говорят, — добавил отец Руффино, — говорят, что во время допроса вы узнали человека, написавшего на вас донос, нашего фискала. Узнали, несмотря на маску, по походке. Впоследствии его нашли убитым. Друзья покойного подозревают вас.

— Я его тогда не узнал, — сказал Мастер.

— Вам трудно будет это доказать, — заметил аббат. — Если, конечно, не возвратитесь по доброй воле для покаяния.

Мессер Антонио покачал головой, продолжая доделывать свой медальон. Допустим, думал он, монах говорит правду, на родине его простят. Что ждет его, однако, там, в Италии? Лицемерная дружба сытых и лживых придворных поэтов, философов, собратьев по искусству? Их ненависть и интриги? Или высокомерная, порой — унизительная приязнь самих меценатов, покровителей и заказчиков? Мастер хорошо знал людей, именуемых меценатами, — князей и прелатов, тиранов и первосвященников. Были среди них, конечно, верные в дружбе мужи чести, возлюбившие бескорыстно искусство и словесное мастерство. Но то были крупицы золота в горах песка. Новая статуя перед палаццо, жеребец в конюшне, любовница в постели — все это было равно нужно такому меценату. Блеск культуры, познаний и разума для таких были необходимы так же, как изящный покрой платья и блеск ухоженных ногтей.

— Яне вернусь в Италию, святой отец, — опять покачал головой венецианец. — Что до покаяния — разве наши беседы не доказали еще вашему преподобию сугубо христианский, католический образ мыслей вашего слуги?

Аббат нахмурился.

— Не могу сказать такого, сын мой, не могу, — молвил он, поднимаясь на ноги. Отец Руффино напрасно терял время с этим упрямцем, а в тот решающий день предстояло сделать еще многое, важное для предстоящих, близких уже событий.

— Вы говорили здесь о разуме, — продолжал доминиканец, — вознося без меры этот плод греха. Но, слушая вас, я лишь тверже убеждался: разум есть дверь, отверстая для доводов диавола. Ибо внимающий разуму отвращает слух свой от веры, а третьего не дано. Вы говорили далее об искусстве. Но, внимая вам, я уверился опять: оно достойно лишь тогда, когда служит господу и его делу. Пока слуги Сатаны еще сильны, искусство в своем языке обязано быть прямым, как меч, и, как меч, служить посрамлению врага человеческого.

Мастер слушал, отвечая клирику спокойным взором, без вызова, но и без смирения. Не глядя, деревянной лопаткой мессер Антонио привычно стирал с таким вдохновением сработанное изображение, будто сметая тем доводы противника и его самого. Аббат с презрением взглянул на то, как разрушается на песке под Леричами правдивейший образ — его собственный и его сословия в целом — и продолжал:

— Вы сами, может быть, мессере, не замечаете, не видите меры своего безбожия, так глубоко свойственного вам, будто родилось оно вместе с вами и не вдохнул господь своего духа в вас ни капли с самого появления на свет. Не только учению церкви — самому всемогущему богу не оставлено места в ваших помыслах, речах и делах. Вас ждут, о заблудший сын мой, — возвысил впервые голос доминиканец, — вас ждут неминучие адские муки, только быстротечное пламя костра способно спасти вас от удела всех великих грешников — вечного пламени. Но есть покамест, для вас еще один выход — принять снисхождение и милость церкви, вернуться по доброй воле и покаяния ради.