Антон Нечаев - Сибирский редактор

• Название: Сибирский редактор
• Автор: Антон Нечаев
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-8-0877-6239-4

Небольшая повесть о российском литературном закулисье, о проблемах провинции (автор ни много ни мало предлагает «отредактировать» Россию, удалив из нее всю восточную часть), об известных людях (в персонажах «маленького романа» легко угадываются писатели Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Роман Солнцев, физик-сиделец Валентин Данилов), выставленная в свое время на ресурсе со свободной публикацией, неожиданно обрела известность в сети, получила тысячи откликов, стала предметом заинтересованных обсуждений. Редчайший случай: на формально неизданную вещь выходит рецензия в официальном издании: «Помогает ли эта книга? Как-то раз, совсем по другому случаю, калининградский поэт и переводчик Игорь Белов написал мне: „Кто сказал, что книга должна делать человека лучше? Лучше кого? И что такое хороший человек, уж не оксюморон ли? Мы не в тёмном царстве живём, но в сонном, и не лучи света тут нужны, а прожектора, пусть их ослепительный свет и гарантирует неминуемую пальбу“. Действительно. Главная задача искусства, в нашем случае мы говорим о литературе, сдвинуть что-то внутри у читателя, чтобы раздался щелчок внутри, заставить его чувствовать, думать. Это у автора отлично получилось.» (Игорь Кузнецов, «Цинизм и романтика Антона Нечаева», «Литературная Россия» № 34–35 20.08.2010)

Маленький роман «Сибирский редактор» сравнивают и с «99 франков» Фредерика Бегбедера, и с книгой памяти «Алмазный мой венец» Валентина Катаева; фрагмент в переводе на румынский язык печатается в журнале «La plic»; однако большинство отзывов все же негативные: Антона Нечаева называют «говнюком», «одержимым бесами», а роман «ужасной гадостью». В 2011 году поэт и художник из Улан-Удэ Аркадий Перенов создает серию иллюстраций к «Сибирскому редактору», вошедших в электронное издание. В 2013 году автор дополняет и исправляет произведение, вводя в него ряд новых деталей. Издательство Animedia публикует последнюю версию текста.

---

Компьютерная волна в литературе – неизученный культурный феномен. Волна компьютерных литераторов. Спор физиков с лириками выглядит романтическим бредом с позиции наших дней. Прагматика, личное жизнеустройство как основная цель, минимальное знание (один наш редактор-компьютерщик обожал подписывать города в публикациях, хотя ему было официально запрещено это делать после скандального номера, в узких кругах прозванного «Новый (Фантастический) атлас России») в сочетании с решительной выгодой – основные боевые характеристики литератора компьютерной волны. Появились они, когда журналами и издательствами руководили престарелые кадры, не склонные к апгрейду. Но время вязало свое, и мальчики в маечках с иностранными надписями вынужденно заполонили пространства пыльных редакций. Старики, про себя плюясь на молодежные патлы, заумный сленг, скрипя радикулитом, терпели «прогрессивную молодежь» и любую писульку своего компьютерщика печатали (а вдруг сбежит? С нашими зарплатами-то). В случае, если зуд литдеятельности у техподдержки был слишком внушителен и неодолим, ребятки открывали собственные журналы в сети на зависть уходящему поколению, и не мечтавшему о таком самиздате.

Третья редакционная примечательность: стол в большой комнате. Центр всей экспозиции и один из центров редакционной жизни вообще. Обычно стол (и не стол вовсе, а маленький журнальный столик) был завален рукописями, приготовленными в раздачу членам редакционной коллегии для их экспертных оценок, но частенько, по поводу и по настроению стол расчищался, рукописи отправлялись по углам или на пол, я летел в магазин (сыр, вино и копченое мясо. «А если вино закусывать сыром, то цирроза не будет»), Меркулович мыл стаканы, непьющее Дарование углублялось в себя или валило домой под осуждающим взглядом начальника; с автобусной остановки колупали в редакцию гости. Стол расцветал бутылками и закусками. И разговорами. Солировал снова Меркулович, человек бывалый и много знающий. Гости поддакивали, я подливал. В основном себе. Было весело напиваться, слушая о том, как Меркулович в молодости едва не развелся с Галей. Или как пару неделек назад у него не получилось со специально приехавшей издаля любовницей. 1. «Был в Москве, завел себе такую красотку, и представить себе не можете. Все, думаю, заманал меня этот Красноярск, отбиваю телеграмму супруге: „Прощай, у меня другая, буду подавать на развод“. Возвращаюсь ненадолго за вещами и дела кое-какие прикрыть, а она, супружница, меня и спрашивает жалким голосом: „Слышишь, Ринатик, я тут телеграмму какую-то странную получила, ничего не поняла. Что ты хотел мне сказать, милый?“ А, ну что скажете? Разве уйдешь от такой?»

Галя, жена Меркуловича, сухонькая старушка железного нрава, профессор-технарь, в литературе разбирающаяся не хуже, а то и лучше Меркуловича, многие литературные решения принимавшая за него… Она конечно могла ничего не понять, куда уж ей-то…

2. «Понимаешь, гостиница, и номер хороший, красиво, удобно, и сиалиса нажрался (виагру он не употреблял – сердце больное не позволяло), но не стоит и все. Но она умная, не обиделась. Так и уехала к мужу ни с чем».

Работая в журнале, я был на хрен никому не нужен. Как не нужен и Меркулович, не нужно и Дарование. Но иллюзия нужности и даже собственной важности возникала. Многие друзья-писатели, особенно из деревень, да и городские тоже при встречах почти заискивающе интересовались: «Как там, Антоша, мои рассказики? А стихи читали уже? Что Ринат Меркулович говорит? А сам-то ты видел? Как думаешь, пройдет?» И в основном проходило. Ринат Меркулович, шеф и главред, был еще покладистее меня, ссор никаких не любил, и как человек воспитания сельского и советского боялся всяких обид, склок и сплетен: не дай Бог сглазят или начальству пожалуются. А еще хуже, охают на весь свет, как зажимателя самородков. Или прославится не дай Бог какой-нибудь такой идиотина (с нашими иногда бывает), а на родине его вовсе и не печатали. Эх, Ринат Меркулович, Ринат Меркулович, куда смотрел?

Самым злым из нас в отборе рукописей было Молодое Дарование. Оно в основном занималось стихами, потому что прозу читать слишком муторно, а любимую Молодым Дарованием фантастику, которой в редакции было больше, чем бесплатных рекламных проспектов в почтовом ящике, ему читать не доверяли. В фантастике он бы одобрил все.

Дарование мало пило, но зато дымило, как труба революционного ПВРЗ, и трахало девок. Девка, по вкусу дарования, должна была быть темненькой, желательно не очень крупной (но и крупные иногда проскакивали), с неким ущербом в глазах. Что-то вроде обиды на жизнь, на родителей ли, на парней прежних… Молодое Дарование, будучи поэтом, обладало чувствительным сердцем и жалело этих внутренне несчастных девушек. А во многих даже влюблялось. Поэтому если приходила в наше мужское редакционное логово эдакая девица со стихами, Дарование едва заметно моргало ей левым глазом, девушка скидывала пальто, бежала в угловую каморку, где в скорбном одиночестве «наше сибирское поэтическое все» проводило недолгие рабочие часы, и там уже жертва скидывала все остальное. Публикация поэтессе была обеспечена.

(Это знаменитое моргание глазом у Дарования настолько вошло в привычку, что за пятилетие редакционного траха стало напоминать нервный тик. Глаз моргал уже сам, по поводу и без повода. Сначала смаргивал только при виде пишущих девушек, потом при виде просто пишущих дам любого возраста, потом (и это удивительнее всего) процесс опознавания тиком объекта двинулся не в половую, а в творческую сторону. Дарование непроизвольно смаргивало при виде самого процесса писания, вне зависимости от того, кто пишет: женщина или седобородый дед. А поскольку магия моргания сохраняла свою прежнюю молодую силу, Дарование не один раз попадало в неприятные казусные ситуации, о которых и упоминать-то невежливо).

Позитивные, яркие девки не находили у молодого поэта сексуального отклика. Поэтому пара таких созданий пришпиливалось ко мне, но я, как человек женатый и трагически верный, не знал толком, что с ними делать. Одна, ухватив меня за рукав, вела на кухню, читала инфантильного Блока, которого я не люблю, и трещала о том, что так, как пишу я, писать стихи невозможно. Поэзия должна быть красивой, а о говне ни писать, ни читать не хочется.

– Но мир-то говно, – как мне казалось резонно возражал я. – Дерьмо ведь в нем тоже есть?

– Как ты не понимаешь, – ее блондинистые мозги пылали негодованием. – Я помню вечер, я на теплоходе с любимым, он обнимает меня и шепчет: «Ваши пальцы пахнут душами…» Лунная дорожка, вдалеке плеск весла… Вот это поэзия! А ты… Или социалка, или дрянь какая-то.

– Но литература же не просто красивость. Мы ведь можем и изменить что-то вокруг нас? Или хотя бы увидеть мир как-то иначе?

– Это старый спор, – румяна на ее щеках будто умнеют, – и такие, как ты всегда в нем проигрывают. В жизни проигрывают. Вы умираете, и только тогда вас хвалят, вас признают. Но тебе это уже неважно. Ты хочешь получить что-то сейчас или не получить вовсе, ответь мне? – и тут она кладет ногу на ногу, свою прекрасную ногу на самую обыкновенную, на мою.

Когда девушка эта вошла в редакцию, у шефа нашего ощутимо напряглось в паху, возникло редкое в его годы половое волнение (моя ежемесячная обязанность по отделу прозы: бегать через дорогу в аптеку и по дисконтной карте закупать виагру и сиалис для начальника и для пары его друзей. Они, видите ли, сами стеснялись. Шеф юморил: «Славы не нажил никакой, Антоха, а как зайдешь в аптеку, обязательно, блядь, узнают. Сходи уж, не поленись, купи старику „конфетку“»). Позитивные, недалекие блондинки, кажется, вполне могли освободить Рината Меркуловича от сиалисной зависимости. По крайней мере, при виде моей блоковской поклонницы у шефа так очевидно взыграло, что я от всей души порадовался за старика. Вот такую девку ему бы на месяц, чтобы грела в постели, чтобы смеялась, сверкала слепяще глазками, зубками, чтобы пила в волю, чтобы радовалась подаркам, чтоб сама себя дарила без скромности и стыда. Старик бы помолодел сразу годков на дцать. Возможно, омоложение таким способом его бы убило, но, положа руку на самое основное, разве не именно таких радостей мы ждем и жаждем больше всего на свете?

– Может, все-таки прочтешь что-нибудь, – я пытаюсь скрыть от нее все сразу: легкое покраснение, задыхание, отвердение.

Она читает отрывок из своей прозы. Прозу эту я видел, и проза эта ужасна. И не проза, а так… Вывалившаяся из трусиков прокладка.