Олег Айрапетов - Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад

• Название: Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад
• Автор: Олег Айрапетов
• Жанр: Военное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9950-0480-6, 978-5-9904362-7-5

Фундаментальный труд российского историка О. Р. Айрапетова об участии Российской империи в Первой мировой войне является попыткой объединить анализ внешней, военной, внутренней и экономической политики Российской империи в 1914–1917 годов (до Февральской революции 1917 г.) с учетом предвоенного периода, особенности которого предопределили развитие и формы внешне– и внутриполитических конфликтов в погибшей в 1917 году стране.

В четвертом, заключительном томе "1917. Распад" повествуется о взаимосвязи военных и революционных событий в России начала XX века, анализируются результаты свержения монархии и прихода к власти большевиков, повлиявшие на исход и последствия войны.

---

Алексеев считал, что все закончится довольно скоро: он даже отправил своего адъютанта в город для того, чтобы купить продукты. Он собирался передать их знакомым в Петрограде52. Георгиевский батальон был надежной частью, по пути движения в столицу он должен был получить поддержку других подразделений, которые предполагалось снять с фронта. Вечером 27 февраля (12 марта) Алексеев известил о принятых решениях Беляева, ночью 28 февраля (13 марта) – Голицына. Рузскому и Эверту было приказано выделить по одной конной и одной пешей батарее от каждого фронта, обеспечив их снарядами по норме 1 орудие – 1 зарядный ящик53. В помощь войскам Н. И. Иванова отправлялись с Северного фронта 2-я бригада 17-й пехотной дивизии, а с Западного фронта – сводная бригада 9-й пехотной дивизии, всего 4 пехотных полка, имевших репутацию наиболее надежных. В Царском Селе, таким образом, под командой Иванова должны были собраться 13 батальонов, 16 эскадронов, 4 батареи, 2 пулеметные команды Кольта. Это был немалая сила, однако с посылкой войск не торопились54. Например, посадка войск Западного фронта в эшелоны должна была начаться во второй половине дня 28 февраля (13 марта) и закончиться 2 (15) марта55.

Тем временем спокойствие в Царском Селе подходило к концу. Вечером 1 (14) марта в гарнизоне уже началось брожение, на улицах появились пьяные солдаты – явное свидетельство того, что контроль над казармой был утрачен56. Командование охраны дворца поначалу было полностью уверено в своих подчиненных: выставлялись посты с пулеметами, высылались разведывательные патрули и т. п. Один из офицеров Сводного полка вспоминал: «Нервы у защитников оставались поднятыми: разложение еще не коснулось ни колеблющихся, ни малодушных»57. Так не могло продолжаться бесконечно: начало сказываться напряжение неизвестности. Вскоре части начали покидать охрану дворца, в котором остались лишь сотни конвоя, 2,5–3 роты Сводного полка и взвод зенитной артиллерии58. Тем не менее дворец и подступы к нему прочно контролировались. Окруженные ждали приезда императора и держали оборону. Никто не пробовал проверить ее прочность, так как все ограничилось несколькими выстрелами по дворцу59.

В эти дни высший генералитет все активнее втягивался в политику. От его позиции по отношению к движению в столице зависело очень многое. 30 августа 1939 г. Н. Е. Борисов решил ответить на опубликованную в «Царском вестнике» (№ 679) 13 августа 1939 г. статью Константинова «На путях к правде», где со ссылкой на генерала Пустовойтенко говорилось о том, как М. В. Алексеев требовал от императора введения в России конституции. Характерно, что ссылка была именно на Пустовойтенко, который пригласил в Ставку Лемке, зная о его политических пристрастиях. Борисов признал, что подобные разговоры имели место: «И вопрос этот не раз дебатировался в кабинете оперативных докладов после оперативного доклада, когда у царя оставалось свободное время до завтрака. Так что то, что Пустовойтенко застал, был лишь один момент из нескольких»60. Более того, Борисов пытался доказать, что Николай II относился к обсуждению конституционной перспективы совершенно спокойно и благодушно как к вопросу постоянно дебатируемому с 1905 г.61 Это потрясающее заявление Борисова не имеет аналогов.

Даже П. Н. Милюков сообщал о том, что только лишь перед отъездом Николая II из Ставки, приведшей его в Псков, Алексеев «убеждал его дать “конституцию”»62. Более осторожный мемуарист, лидер кадетов даже поставил это слово в кавычки. Император, который, по отзывам почти всех мемуаристов, столь отрицательно относился даже к малейшему проявлению, намеку на нарушение прерогатив Короны, почти никогда и ни с кем не говоривший на тему о перспективах развития Манифеста 17 октября в конституцию, а Государственной думы в парламент, позволяет своему подданному, а тем более занимающему ответственейший пост в руководстве вооруженными силами Империи начинать и вести с собой подобные разговоры во время войны! Сама постановка подобного вопроса со стороны Алексеева граничила с декларацией нелояльности. «Будучи русским до мозга костей, будучи крайним националистом, – вспоминал князь В. А. Друцкой-Соколинский настроения генерала в конце 1915 – начале 1916 г., – обожая Родину и народ, Алексеев не был сторонником политического правления, взглядов и системы управления, олицетворяемых главой тогдашнего правительства И. Л. Горемыкиным. Мне думается, что Алексеев был детищем той среды, откуда вышел – русской мелкой буржуазии, среды, как известно, наиболее либеральной и прогрессивной, видевшей счастье народа в быстром наступательном движении вперед как в области чисто политической, так и равно в социальной. Если бы Алексеев был членом Государственной думы, то думается мне, он примкнул бы к “Прогрессивному блоку” и подал бы свой голос за ответственное министерство»63. Эту характеристику следует признать удачной. В конце концов генерал и подал свой голос за программу прогрессистов.

Что же касается взглядов Николая II на этот вопрос, то здесь мне представляется возможным обращение к дневнику Генбери-Вилльямса от 26 января 1916 г. В этот день, как отмечает английский представитель в Ставке, император сам начал с ним разговор о природе республики и монархии: «…люди, которыми он управляет, столь многочисленны по крови и темпераменту, при этом столь отличны от наших западных европейцев, что император для них – жизненная потребность. Его первый визит на Кавказ произвел на него большое впечатление и убедил в этих мыслях. Соединенные Штаты Америки, сказал он, совершенно другое дело, и эти две страны нельзя сравнивать. В этой стране так много проблем и сложностей, их чувство воображения, их острые религиозные чувства, их привычки и обычаи делают Корону необходимой, и он верит, так будет продолжаться еще долгое время, что определенная децентрализация власти, конечно, нужна, но большая и решающая власть должна принадлежать Короне. Власть Думы должна расти медленно из-за сложностей в распространении процесса образования среди огромных масс его подданных»64. Это изложение позиции императора кажется мне более близким к истине хотя бы потому, что оно более близко к традиционной консервативной точке зрения тогдашней России. И уж, во всяком случае, это единственное упоминание в дневнике английского генерала о подобном разговоре с императором. По свидетельству А. А. Вырубовой, когда начинался разговор о проблемах внутренней политики, обычным ответом Николая II были слова: «Выгоним немца, тогда примусь за внутренние дела»65. Конечно, нельзя не признать, что статус Генбери-Вилльямса не располагал к слишком частым беседам на подобные темы, а инициатива их обсуждения граничила с опасностью вмешательства во внутреннюю политику союзного государства. Однако и статус Алексеева как минимум не предполагал инициативы в обсуждениях «вопроса о конституции». Генерал был предан идее конституционной монархии, но не лично императору66.

Мне представляется, что Борисов сознательно допускает искажение, стараясь доказать нормальность ненормального. Подобные обороты чрезвычайно присущи ему. Сразу же после революции Борисов убеждал полковника А. А. Мордвинова, что причиной поведения Алексеева в февральские дни 1917 г. было то, что император «…не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его. из других»67. Вспоминая о ситуации в России перед февральским переворотом в конце 1930-х годов, Борисов отмечал: «Военно-политическая ситуация в России настоятельно требовала решения: быть или действительно самодержавным или же действительно конституционным, но не допускала сидения между стульями. Алексеев, на котором не номинально, а чрезмерно-реально лежала ответственность за войну, само собою чувствовал на себе все невзгоды государства, сидящего между стульями. Государь, надо отдать ему справедливость, отлично понимал невзгоду Алексеева, а потому как человек разумный относился к Алексееву не как к “изменнику”, “предателю”, а как к истинному слуге России, а с нею и Царя, и высказывающему свои искренние убеждения. Императора Николая II ни по характеру, ни по воспитанию нельзя было сделать действительно самодержавным (вроде Хитлера, Муссолини), но действительно конституционным он сам желал бы сделаться»68.

Поражает то, что Борисов при изложении позиции скорее всего своей, а не Николая II, опять приписывая императору желание быть конституционным монархом, дает свое понимание самодержавия как диктатуры, сравнивая его с современными европейскими тоталитарными режимами. Трудно представить себе, что Борисов, профессионально занимавшийся историей Первой мировой войны, не знал о тех ограничениях «конституционного» строя, которые были приняты в Германии, Франции и даже Англии, но вряд ли он назвал бы их «самодержавными», во всяком случае, он предпочел другое сравнение. А ведь мобилизационные усилия, по крайней мере, у союзников не были секретом для русских военных. Когда Альбер Тома, министр боеприпасов, встретился в мае 1916 г. с рядом высших военных чинов русской армии, то они были поражены концентрацией власти французского министра. Генерал Беляев, тогда начальник Генерального штаба, выразил свои чувства следующим образом: «Хотя он социалист, тем не менее он может делать все, что сочтет необходимым; ни у кого в России нет такой власти. У нас нет хозяина, а ведь Россия – монархия». Еще более энергично высказался великий князь Сергей Александрович: «Вы самодержец, а я анархист»69.