Григорий Гуковский - Реализм Гоголя

• Название: Реализм Гоголя
• Автор: Григорий Гуковский
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Критика
• Год: 1959

Книга «Реализм Гоголя» создавалась Г. А. Гуковским в 1946–1949 годах. Работа над нею не была завершена покойным автором. В частности, из задуманной большой главы или даже отдельного тома о «Мертвых душах» написан лишь вводный раздел.

Настоящая книга должна была, по замыслу Г. А. Гуковского, явиться частью его большого, рассчитанного на несколько томов, труда, посвященного развитию реалистического стиля в русской литературе XIX–XX веков. Она продолжает написанные им ранее работы о Пушкине («Пушкин и русские романтики», Саратов, 1946, и «Пушкин и проблемы реалистического стиля», М., Гослитиздат, 1957). За нею должна была последовать работа о Льве Толстом.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Разумеется, нет необходимости доказывать опять, что такое отношение Гоголя к образу автора и к проблеме «русской души» и ограниченно, и идеалистично, и несет в себе примирение со злом.

Но должно подчеркнуть, что включение образа автора «Мертвых душ» частью его бытия и сознания в мир пошлости, мир чиновников, дам или Чичикова – в гораздо меньшей степени определяет этот образ, чем включение его в мир блага, правды, высокого самосознания и высокого предназначения родины.

Автор, как русский человек гоголевского времени, несет на себе черты искажения, затемнения русской природы, обусловленные дурным, безнравственным укладом жизни того времени.

Но в основе своей автор слит не с миром, опошляющим душу, а со стихией и душой народа, не убиваемой, вечно живой и в рабстве.

Так рождается высокий план лирики того же автора той же поэмы. Потому что автор «Мертвых душ» – и интеллигент-писатель и одновременно народный, эпический поэт, голос русского народа.

В этом аспекте автор предстает перед нами умудренный вековой мудростью народа, печальный, как судьба народа, и светлый, как его душа и его будущее. Он поэт, и он воплощение демократической мысли.

Примечательно в этом отношении то обстоятельство, что как раз те места поэмы (часть их приведена выше), в которых говорится о великих силах, таящихся в народе, о душе народа, совпадают с теми, в которых выступает и автор в своем поэтическом и возвышенном аспекте. Высокое народа и высокое автора сливаются.

Автор – высокий поэт – чужд высшим социальным сферам. Вообще говоря, он появляется посреди бытового рассказа, вслед за комическими и нередко вполне «низменными» сценами, неожиданно, как непроизвольное проявление души. Так вдруг, посреди весьма бытовой сцены с Коробочкой, – взрыв совсем инородного пошлости Коробочки лиризма, отвергающего и Коробочку и вообще всю жизнь мира господ.

Только что говорилось, как Коробочка погрузилась «в хозяйственную жизнь. Но зачем так долго заниматься Коробочкой? Коробочка ли, Манилов ли, хозяйственная ли жизнь или нехозяйственная – мимо их!» – и затем печальное и глубокое размышление о том, что Коробочка – не хуже столь же пустой, столь же исказившей в себе высокое назначение человека «сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами» и т. д. «Но мимо, мимо! Зачем говорить об этом? Но зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут, сама собою, вдруг пронесется иная чудная струя? Еще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо… «А вот бричка, вот бричка!» – вскричал Чичиков…» и т. д.

В этом лирическом взрыве, столь же круто опять сменяемом бытовым рассказом, явственна мысль, идущая через все творчество Гоголя, – мысль о великой правде, которая, будучи поведана людям, погрязшим в безумии, ослепленным привычным злом, может и должна перевернуть их души и раскрыть им глаза. Это и есть правда русского поэта. Заметим, что непосредственно, без всякого перерыва, после этого лирического пассажа идет эпизод с «черноногой» крестьянской девочкой, эпизод, о котором уже шла речь выше и который так полон теплого чувства к бедному ребенку из народа.

Эта же мысль о явлении высокого, поэзии, красоты, человечности среди мрачной жизни дурного уклада общества и о преобразующей человека силе этого явления, и опять в форме лирической вставки, выражена в главе пятой, после эпизода встречи колясок, дядей Миняя и Митяя и т. п. Вот «дамы уехали», но видение юной чистой девушки все еще не покидает Чичикова, а кругом него опять лишь печальная и родная Русь – «дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан… гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде, хоть раз, встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость…» и т. д.

И задача Гоголя – создать книгу, которая должна быть этим явлением, способным благостно перевернуть душу читателя, особенно если он молод, – чтобы он позабыл, увидев правду, «и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры и распеканья за промедление… и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире».

Впрочем, Чичиков «уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного характера». Поэтому его эмоции выразились в том, что он сказал, понюхавши табаку: «Славная бабенка!» А все же вслед за тем идет его размышление о чистоте души юной девушки и о том, как ее испортит, исполнит пошлости, и гадости, и всяческой дряни дворянская среда. И все это мысли и чувства самого Гоголя. Значит, хорошие мысли родились в Чичикове от видения девушки.

Эта тема в дальнейшем, в восьмой главе, нашла свое пространное развитие: увидав ту же девушку опять на балу, Чичиков испытывает опять, но в гораздо сильнейшей степени, нравственное потрясение, и хоть на краткое время он свергает с себя власть зла, подлости и пошлости окружающего его общества и обращается к чистым и благородным началам человеческого в высшем смысле. (Конечно, эти моральные категории – зла, подлости или высокого призвания человека – весьма и весьма расплывчаты и идеалистичны. Но таково именно было мышление Гоголя, и в этих недочетах его мышления отразилась слабость его неопределенно-демократической позиции. Нужен был Белинский, чтобы преодолеть эти недочеты, и то он сделал это уже после того, как были написаны «Мертвые души».)

Образ автора – носителя возвышенной правды, автора-лирика – имеет в «Мертвых душах» еще иной оттенок: лиризм патетических размышлений, сталкиваясь с гнусной действительностью, может превратиться в едкую сатиру, злую иронию. Эта сатира всегда направлена против представителей бар, дворян, помещиков.

Вот пример (из множества) того, как в рассказе о господах дворянах вдруг мы видим недобрую усмешку умного автора. Собакевич обругал ряд чиновников города NN; «… после таких похвальных, хотя несколько кратких биографий, Чичиков увидел, что о других чиновниках нечего упоминать…» (ср. тон, в котором повествуется о Фемистоклюсе и Алкиде, о посторонней капле, грозившей попасть в суп, и т. п.). Далее автор издевается над важностью, придаваемой себе дворянами: «гость и хозяин выпили… закусили… и потекли все в столовую; впереди их, как плавный гусь, понеслась хозяйка…» Парадоксальное сочетание «высокого штиля» – потекли, понеслась – с бытовыми действиями и с образом гуся выявляет издевку.

Во всех таких случаях, – а их много, – автор поэмы явно смеется над господами дворянами, смеется – значит, и отрицает их и чувствует некую силу, позволяющую ему не терзаться их властью, а смеяться. Смех над отрицаемым злом, если это не примиряющий, стало быть угоднический смешок, – есть обычно смех силы. Так это и у Гоголя в «Мертвых душах». Силу же в те времена, ту силу, которая могла противостать вещественной силе помещичьего государства, давало лишь чувство народности, чувство опоры в жизни народа.

Наиболее очевидно выражено слияние образа автора с целостным образом народа, народной Руси, в наиболее заметных и, пожалуй, наиболее знаменитых пассажах или так называемых лирических отступлениях, тех именно, которые прямо посвящены лирической теме народа. Такова, например, концовка пятой главы – о метком и сильном русском слове, о живом и бойком русском уме. Таково и вступление к шестой главе, обширный лирический монолог, где автор в напряженно-патетическом тоне говорит о своей юности, летах своего «невозвратно мелькнувшего детства» – и одновременно о просторах Руси, о невеселых русских городках, деревушках или слободках, раскинутых по путям бесконечных русских дорог.

Так же точно и знаменитое лирическое вступление к седьмой главе, декларация Гоголя-писателя, изображение пути двух писателей – утверждающего и отрицающего, обрамлено лирической же картиной русской дороги, как бы мгновенным очерком безграничной родины, милой, как родной дом, но, увы, исполненной подлецов и всяческой тоски («Счастлив путник, который, после длинной скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами, видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей…» и т. д.).