Павел Моренец - Смех под штыком

• Название: Смех под штыком
• Автор: Павел Моренец
• Издательство: Азово-Черноморское краевое книгоиздательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1934

Автобиографический роман, автор которого Павел Михайлович Моренец (Маренец) (1897–1941?) рассказывает об истории ростовского подполья и красно-зеленого движения во время Гражданской войны на Дону и Причерноморье.

---

Но эти кошмарные черные ночи, они — невыносимы… Ах, если бы около нее хоть кто-либо был, хоть слабая, беззащитная женщина! Но это одиночество, когда в каждом шорохе слышится приближение адски-страшных палачей, когда ей чудится, что она не в четырех каменных стенах, а в окружении оскаленных пастей диких зверей, которые сверкая глазами, клацая зубами все ближе, ближе подкрадываются к ней, забрались под ее топчан, готовые сожрать ее, переломать между зубами; когда холодные кольца змей, готовых впиться в ее тело, сжимают ее горло, — тогда выступает мертвый холодный пот, стекает со лба, шевелятся волосы, ее охватывает дрожь, и она, обезумев, озирается широко раскрытыми глазами, сворачивается в комок, откидывается к ледяной стенке и сидит неподвижно, пока не перенесется в небытие… Очнется: почудилось ей страшное прикосновение, шорох под топчаном — вскрикнет! — и замрет… И так до утра, когда рассвет, радостные лучи солнца заставят ее поверить в доброту людей и она облегченно обмякнет от сковывавшего ее долгие часы напряжения и успокоится в забытье.

И свершилось невозможное… Загремел засов, широко распахнулась дверь, — и в тусклом желтом свете лампы выросли холодные в шинелях с винтовками и острыми штыками, привинченными… для нее. Кто-то громко приказал ей выходить, она бессознательно заторопилась, хотела захватить с собой узелок, потом почему-то оставила его и, подчиняясь неведомой силе, так же бессознательно вышла и куда-то пошла, не чуя под собой пола, своих шагов, не замечая ничего… Пришла в себя, когда ее охватил свежий ночной воздух, когда она увидела глубоко в небе счастливые, недосягаемые, ласковые звездочки. Вздохнула облегченно, осмотрелась… Вокруг нее — добровольцы со штыками… Ах, да, ведь это же последнее, торжественное, чего так долго ожидала…

Вывели еще кого-то. «Кто это?.. Сидорчук!» — и она едва не бросилась к нему от радости, как под защиту сильного, непобедимого. Он спокоен, точно на допрос его вывели. На нем — английская шинель.

Подошел, громко окликнул:

— Маруся, вместе?… Ну, давай попрощаемся!

И она бросилась к нему и, крепко схватив его за голову, поцеловала. И стало легко, хорошо.

Сидорчук возбужден, что-то говорит, улыбается… Но мертвая у него улыбка.

Кто-то холодный, грубый, больно повязал им руки. Повели их за ворота, в темноту; начали подниматься куда то, к чернеющим родным горам. Ах, если бы знали зеленые, — они могли бы их спасти, перебить этих жестоких, ненавистных палачей… Но тихо вокруг, только глубоко, громко дышат добровольцы с винтовками наперевес, со штыками, направленными в них.

Привели их. Поставили у ямы. Сидорчук еще посмотрел в нее, потоптался на свежевырытой земле, чтобы удобнее стать, потом что-то сказал ей, что-то крикнул дерзкое, полное неизлитой ненависти к этим страшным теням, направившим в них колючие винтовки… Похолодело тело… Раскололся мир — и со страшной силой понесся в огненно-черную пропасть…

Подошли добровольцы, спихнули сапогами ее вздрагивающее тело в яму, к ее последнему товарищу, и начали торопливо, озираясь трусливо, как захваченные на месте преступления, забрасывать их землей.

О трех повешенных.

В Ростове в это время ожидали той же участи — Борька, Черный капитан и Пустынник. Эти бойцы стыдились проявления страха и малодушия, да и легче, веселей было втроем, и близость, заботливость подпольников, готовивших им спасение, вливали в них надежду. Они бодрились, неестественно громко говорили о жизни, временами шутили, смеялись, тихо запевали, пока не подходил дежурный надзиратель к прозурке и не обрывал их пения. Порой умолкали, поддаваясь мрачным мыслям. Тогда Борька начинал нервно шагать по камере. Здесь, в городе, недалеко его Дуня. Не пришлось им упиться счастьем любви, не простился со своей дорогой, но кратковременной подружкой… У него — одинокая, беспомощная мать. Жаль ее покидать. Она его ждет. У Черного капитана — тоже одинокая мать. Она гордилась им, его славой, которая носилась по горам, в Новороссийске. Она тоже его ждет.

Сидят они уже месяц. Белые торопятся покончить с ними: фронт катится к Ростову, и со дня на день красная конница может ворваться сюда. И чем ближе фронт, тем жгучее нетерпение смертников: спасут ли их подпольники, спасет ли конница, или все кончилось и неизбежна гибель… И свершилось… Им об’явяли о смертном приговоре…

Но они не теряют надежды — то один, то другой прирастает к окошку, надеясь увидеть кого-либо из товарищей, сообщить об ожидающей их казни: может быть, еще спасут их!

О, счастье: Пустынник увидел далеко внизу, на мостовой, Роберта, в английской шинели. Оглянулся к товарищам, смеющийся от радости, крикнул им: «Роберт идет, Роберт!» — и снова к окну; и закричал во всю силу легких:

— Роберт! Нас сегодня ночью поведут рас-стре-ли-вать! Привет това-рища-ам! — и испугался своей дерзости, спрыгнул вниз. Но вспомнил, что он мог выдать, погубить товарища, — взобрался к окошку… но Роберта уже не было…

Он прошел, как сквозь строй, не смея ответить товарищу, взглянуть на него в последний раз. На площади — орудия, солдаты; вокруг тюрьмы — часовые, зорко следившие, чтобы никто не переговаривался с заключенными, у ворот — тюремные надзиратели.

Вечером подпольники, вооруженные бомбами, револьверами, собрались неподалеку от тюрьмы в засаду, рассчитывая, что смертников поведут в сторону кладбища. У тюрьмы оставили наблюдателей — следить, и во время предупредить.

Долгие, мучительные, полные тревоги часы… Ночь… Тихо… Глухо… Лишь одинокие равнодушные к их тревоге обыватели проходят. Гулко раздаются их шаги.

Прибежали наблюдатели, шепчут: «Смертников вывели под усиленным конвоем кавалерии, повели в город». Товарищи в недоумении: «В город? Значит, в суд? Повели ночью, тайно, опасаюсь нападения?» — и разошлись до завтра.

Утром Роберт вышел на работу в трамвайное депо. Идет к своему станку в мастерской. Старик-рабочий нервно перебирает инструменты, перекладывает их, а руки дрожат, не подчиняются; он хочет что-то оказать, путанно лепечет срывающимся голосом:

— Как вы не боитесь работать… Что же это такое… что творится на свете…

— Что случилось?!

— Ах, что случилось… Да товарищей ваших повесили! Какой ужас, какая беда…

Роберта будто ударило в голову:

— Повесили?.. Но почему же?.. Где?.. Когда же?!..

Старик машет рукой: «Там, в центре города… на Большом, Таганрогском, у городского сада»…

Вырвался Роберт из этой ничтожной, ненужной мастерской на воздух, бежит по снежной улице, задыхается, спешит туда, будто не все потеряно, можно помочь. Не верится в невозможное, безвозвратное.

Легкий морозец освежает лицо, успокаивает, точно ничего непоправимого не случилось. И встречные по-утреннему свежи, бодры, спокойны. И их лица говорят, что жизнь течет попрежнему.

Вдали покачивается некто в белье… «Кто же это?» Бежит Роберт; мутится взор от напряжения, слезой глаза застилает; он торопливо протирает их: стыдно, подумают, что это от слабости… «Вот он… На груди — дощечка: Грабитель». Конечно, раз не признался, раз не подпольник, значит — грабитель… Борька… Руки связаны, лицо посиневшее, вздутое… Волосы на голове шевелятся и у него, у трупа, и у Роберта…

Побежал дальше. У городского сада — Пустынник в какой-то рвани. На груди — позорная дощечка… На Таганрогском — страшный, одноглазый Черный капитан… На нем рваная, солдатская телогрейка, окровавлена с боков. Две штыковых раны. Он боролся до последней минуты.

Тихо покачивались три повешенных, пугая живых тайной унесенных ими мук.

Меж двух огней.

Через три дня, восьмого января, красные заняли Ростов. Но в эти последние дни подпольники столько пережили и ужасов, и радостей, что, казалось, время тянулось бесконечно долго.

Белый Ростов метался в панике. По улицам города бесконечной вереницей тянулись двуколки, линейки, экипажи, орудия, санитарные повозки — все стекало грязным потоком вниз к Дону, переливалось на луг и уносилось дальше, на Кубань. Словно великое переселение народов, не от воли людей зависевшее, но вызванное какими-то непонятными возмущениями в природе.

Красные были близко, шли жестокие бои. На улицах хватали без разбору и гнали на Чалтырь, Большие Салы — на фронт. Кутепов издал приказ: «Столиц не отдадим! Все, как один, на защиту Единой, Неделимой!»…

Подпольники готовились к встрече. Избрали ревком, чтобы город ни минуты не остался без власти.

Фронт все приближался. Улицы города опустели, замерли. Подпольники сбились в трамвайных мастерских.

Красные наступали со стороны Балабановской рощи. Белые отошли на тюремную площадь. Мастерские оказались меж двух огней, под перекрестным огнем артиллерии. Бой разгорелся ночью. Кто первый залетит в мастерские? Ужасно быть меж двух огней, но еще ужаснее — не видеть опасности, витающей над головой, быть беззащитным…