Фаина Оржеховская - Воображаемые встречи

• Название: Воображаемые встречи
• Автор: Фаина Оржеховская
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Музыка, музыканты
• Год: 1964

Шуман, Шопен, Лист, Вагнер… Об этих великих западных композиторах — романтиках XIX столетия и их окружении рассказывают повести, составляющие эту книгу. Современники, почти ровесники, все четверо испытали на себе влияние революции 1830–1848 годов. Это во многом определило их творческий путь, прогрессивное содержание и разнообразные формы их музыки.

Каждая из повестей написана в своем, особом ключе. Повесть о Шумане — в виде записок современника и друга Шумана, ученика того же профессора Вика, у которого учился и Шуман; «Воображаемые встречи» (повесть о Шопене) — состоит почти сплошь из воображаемых диалогов между писателем — нашим современником, задумавшим написать книгу о Шопене, и друзьями юности великого польского композитора; повесть о Листе («Наедине с собой») — в виде своеобразной исповеди композитора, адресованной молодому поколению.

Заключающая книгу повесть «Мейстерзингер» (о Вагнере), написанная от третьего лица, богата вставными новеллами, что также придает ей своеобразный характер.

Хотя повести, составляющие книгу, и не связаны сюжетом, но их герои переходят из повести в повесть, поскольку в жизни они были тесно связаны общностью творческих интересов.

Название книги «Воображаемые встречи» не случайно. Для писателя изучение его героев — всегда встреча с ними как с живыми людьми. В этой книге автор «встречается» с музыкантами прошлого века и как бы переносится в то время. И не только автор. Эти «встречи» предназначены главным образом для читателя.

---

Одного лишь упоминания об отце было достаточно, чтобы я почувствовал безрассудность моего решения. Действительно, он отдал жизнь ради меня. Бесконечные хлопоты и заботы обо мне, постоянные волнения подорвали его здоровье.

Я поклялся, что исполню волю отца. Но я был в отчаянии, оттого что не знал, как начать новую жизнь после постигшей меня катастрофы.

Быть просто исполнителем я не мог. Надо было найти какой-то смысл в своей жизни. И прежде всего уяснить себе, в чем назначение артиста. Не может быть, чтобы только в развлечении богатых. Надо было додуматься до чего-то, найти какой-то рычаг, с помощью которого можно произвести переворот. Но какой переворот, для чего? И что послужит рычагом? Смысл жизни ускользал от меня. Увы! Я был еще слишком молод и неопытен.

4

Одно обстоятельство во многом определило превращение мальчика в мятежного юношу. Не хватало лишь последнего удара, окончательно освободившего меня от детских иллюзий.

Я никому не рассказывал об этом, кроме Шопена. И еще совсем недавно — пятнадцатилетней Молли Дей, моей самой юной ученице.

— Да, дитя мое, — говорю я, — прошло более полувека. Но, если меня спросят, кого я любил всю жизнь неизменной любовью и продолжаю любить даже теперь, на краю могилы, я отвечу: «Каролину Сен Крик, девочку шестнадцати лет, мою ровесницу».

…То было в восемьсот семнадцатом.
Я встретил девушку, — она
Была в такой же вот прическе,
Как ты, прекрасна и стройна.

— В такой же прическе? — переспрашивает Молли, дотрагиваясь до своих волос. — А я думала, тогда носили парики. — И, спохватившись, добавляет: — Значит, это было в восемьсот семнадцатом?

— Нет, одиннадцатью годами позже. Но не все ли равно? В семнадцатом это произошло с Гейне. Но и тогда уже не носили париков…

Она была дочерью важного лица, министра. Я был вынужден давать уроки, чтобы не потерять связь с салонами. Я получил рекомендации к барону Сен Крику, и Каролина стала моей ученицей.

— Она была красивая?

— Мне она казалась прекрасной. Но ее глаза действительно были хороши. Большие, немного грустные. И лоб…

Во время этого описания Молли пристально рассматривает себя в зеркале.

— Волосы у нее были пышные: они напоминали кудри Офелии на рисунке Джильберта[86]. И чем дальше, тем больше я любил ее.

— А можно посмотреть этот рисунок? — спрашивает Молли.

— Какой рисунок?

— Офелию.

— Конечно, дитя мое.

Я с готовностью достаю томик Шекспира, где есть «Гамлет», и показываю Молли иллюстрацию.

— Ничего, — говорит она про Офелию. — Хорошенькая…

И снова глядится в зеркало. Но тут же спохватывается:

— Я слушаю. Мне очень интересно.

Я жил этими уроками. Уже с утра мечтал, как приду вечером, буду сидеть рядом с Каролиной и ставить ее пальцы…

— Так шло время, — говорю я. — И скоро я убедился в ее ответном чувстве.

— Да? — переспрашивает Молли с недоверчивой интонацией.

— Чудесная дружба предшествовала этой любви и только окрепла вместе с любовью. Я видел в ней сестру, она во мне брата…

Подавленный смешок заставляет меня остановиться. Моя ученица делает неимоверные усилия, чтобы не рассмеяться вслух. Это ей удается. Ее уморительно серьезная рожица с дрожащими розовыми ноздрями прелестна. Меня умиляют ее добросовестные попытки справиться с веселостью. Ей не хочется огорчить меня.

— Что же было дальше? — спрашивает она чинно. — Вероятно, отец воспротивился?

— Вы угадали. В ответ на мое почтительное объяснение он указал мне на дверь, назвав проходимцем, клоуном и выскочкой.

— Должно быть, и вы не остались в долгу?

— Вы правы, дружок. Когда он в ярости спросил меня, понимаю ли я разницу между сословиями, я ответил, что понимаю: аристократ бывает грубияном и невеждой, а человек простого сословия — благородным и великодушным. Он стал изо всех сил звонить в колокольчик. Я оттолкнул лакея и выбежал вон, не помня себя.

— Я так и думала: вы были порядочный забияка!

— Во всяком случае, этот урок не прошел даром.

— Ну, а она?

— Она? Ничего.

— Как же так?

В глазах у Молли искреннее недоумение.

И перед этим ясным взглядом я испытываю смущение. Не придумал ли я свою Каролину и всю ее духовную красоту? Если она была такой, какой я видел ее, то что же помешало нам быть вместе? Ведь такая девушка не боится бедности. Что же случилось? Ведь Шуман все-таки женился на своей Кларе после пятилетней борьбы за нее! И даже не побоялся судебного процесса с ее отцом. Правда, Фридрих Вик не был министром.

— А что вы бы сделали, Молли?

— Я? Не знаю… Это зависело бы не от меня.

— Но вы стали бы ждать пять лет?

— Пять лет — это слишком много.

— Что же вы сделали бы?

— Не знаю. Тогда были другие девушки.

Я видел Каролину после того не раз. Встретил ее в Вене во время моих гастролей. Она была тогда красивее, чем в дни юности, и очень надменна.

Тем не менее она спросила меня, помню ли я те дни, когда она была моей робкой ученицей. Я молча наклонил голову, но во мне ничто не шевельнулось. Я не знал эту гордую особу, никогда ее не знал.

— Почему же вы говорите, что любите ее до сих пор? — спрашивает Молли. Она слушала рассеянно, но не упустила случая упрекнуть меня в непоследовательности. Ну и память у этой молодежи!

— Потому, дитя мое, что это чувство относится не к ней, а к подруге моей юности, девочке-подростку. Эта девочка, если хотите знать, умерла в шестнадцать лет. И юноша, который любил ее, тоже умер. Но старый человек помнит их обоих и оплакивает свою утрату…

Кратковременна ли любовь или, напротив, долговечна, приносит ли радость или одни страдания, наконец, выдумана она или реальна — все равно. Главное, что она была; стало быть, она благословенна.

5

Из моих нынешних учеников я больше всех люблю Александра Зилоти. Может быть, потому что он из России, а Россия — моя давнишняя слабость. Большую роль играет и то, что Александру девятнадцать лет, а мне семьдесят два — хорошая разница для истинной дружбы. Завидовать друг другу не приходится: юноше предстоит пережить немало тяжелого, а завидовать старцу…

И все же он говорит:

— Как я вам завидую! Вы прожили такую блестящую, удивительную жизнь!

— Во первых, Сандрино (я называю его так на итальянский лад; «Сашенька» мне трудно произносить из-за шипящего звука), я еще не прожил свою жизнь…

— Да, конечно, конечно… — Но глаза у него округлились.

— А во-вторых, лучше, если жизнь человеческая впереди, а не позади, какова бы она ни была. Так что не завидуйте.

— И все-таки… Мама говорит о вас: «Вот человек, который может гордиться своим прошлым!»

— А кстати, Сандрино, написали вы ответ вашей матушке?

— Сегодня напишу.

— Послушайте, друг мой, — говорю я серьезно. — Вот вы сказали: я прожил хорошую жизнь. А знаете почему? Потому что я любил и уважал свою мать.

— Это наш долг, — говорит он, краснея, — но какая связь…

— Идите и пораздумайте над моими словами.

Вечером он приходит и говорит:

— Вы были правы. Я отослал письмо.

Я молча киваю. Он пытается переменить разговор:

— У меня есть двоюродный брат, маленький Серж[87]. Талантливый, как дьявол! Но своеволен, упрям, невозможен. Болтается без присмотра. И к тому же совершенный анархист.

— Сколько же ему лет?

— Девять.

— В эти годы и не быть анархистом!

— А разве вы были?

— Нет. В эти годы за мной присматривали. Анархистом я стал позднее.

— Когда же?

— Годам к пятидесяти… Хотя и тогда за мной ой как следили!

— Кто же?

— Разные люди: и мужчины и женщины.

Он смеется, и я также.

На стене висит фотография: я сижу на стуле, Александр стоит сзади.

— Вы могли бы звать меня дедушкой, — говорю я, — а будь я немного старше — и прадедушкой…

— Да вы моложе всех нас! Даже меня.

— Гм… — отвечаю я, глядя на свое лицо в бородавках и обвисшие щеки. Здесь, на фотографии, это особенно заметно. — Моя голова и рядом ваша. Эх, Сандрино!

— А говорят, я очень похож на вас. Хотя я и брюнет…

Ему опять приходится менять разговор. Он спрашивает:

— Почему вы не хотите принять графа С.?

— Ну его к черту!

— Но почему?

— Он написал мне, что будет платить за уроки дороже, чем другие.

— Но он же не знает, что вы не берете плату за уроки.

— Отлично знает. Но это ему не по вкусу: приходится опираться только на талант.

— Но он талантливый.

— Сомневаюсь в этом. Да и он сомневается, раз предлагает большие деньги. Но меня не купишь.

— Все-таки, мне кажется, следовало бы послушать его.

— Да я слушал. Он ведь давал здесь концерт.

— Ну и что же?

— Судя по всему, он не нуждается в моих уроках. Все равно будет иметь успех… у той публики, которая ему нужна.