Владимир Детков - Свет мой светлый

• Название: Свет мой светлый
• Автор: Владимир Детков
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Тема родного Курского края проходит через всю книгу Владимира Деткова. В миниатюрах автор стремится запечатлеть многокрасочные, многоголосые мгновения жизни, выразить ощущение прекрасного, передать красоту русской природы. Здесь и раздумья о времени и людских судьбах.

Светлый взгляд на мир, вера в силу добра присущи также рассказам и повести о наших современниках, в которых писатель ценит верность, бескорыстие, трудолюбие.

---

И все же Саня, улучив момент, шепнул ей, что в огороде ждать будет. В тот вечер Полина в сенцах переждала, пока Иван со всем хороводом не удалился от двора. Боже, как вся колотилась — от испуга ли, от волнения. Пробиралась в огород — дохнуть боялась. До крайней изгороди дошла — никого. Стояла, стояла — ни шороха, ни звука. Кашлянула, позвала шепотом. Казалось, громко так — все село слышит. А Саня-то огороды спутал. И тоже, говорит, звал. Потом посвистал соловьем. А какие ж соловьи в конце июля. Она и пошла на свист. Если б не слышала удаляющейся гармошки, пожалуй, побоялась бы подойти.

Дошептались, сошлись…

Сама себе удивилась Полина, что все хорошо помнит. Как Саня пиджак свой на плечи ей набросил. Как приобнял. И пошли они в противоположную сторону от звучащей в отдалении гармошки, за крайние хаты, меж полем и лугом, по дороге в Санину деревню. И Полине, быть может, впервые с замиранием сердца подумалось о желанно-несбыточном как о возможном: вот Саня и ведет ее в сбой дом… А луна, светящая в полный накал, медленно и величаво сопровождает их, скользя тусклым отсветом по притихшему ржаному полю, и кажется больше солнца, добрее и участливее к их судьбе.

Потом вдруг стало тревожно и неуютно. Это ощущение ей передалось от Сани. Они внезапно остановились. Рука, лежавшая на ее плечах, напряженно отяжелела. А сам он опасливо прислушивался. Но было непривычно тихо, и она уже хотела успокоить его, шепнув, что ничего не слышно, но в тот же миг постигла смысл тревоги: не звучала больше гармошка… Полина в испуге прижалась к Сане всем телом, как бы ища защиты, и он принял это движение — рука его ободряюще ожила, крепче обняла ее плечи, а сам он распрямился с облегченным вздохом, как бы решаясь на все неотступно. Пожалуй, в ту самую минуту испуга тишины она и доверилась ему, слилась с ним волей своей.

Сколько они так стояли, парализованные тишиной, и кто первый услышал шаги и побежал, Полина не смогла бы ответить и тогда. Опрометью метнулись они в рожь и понеслись что есть духу по лунной дорожке, а вернее, не разбирая дороги, путаясь в метроворослых стеблях, и бежали до тех пор, пока рожь не расступилась вдруг и они, лишенные ее сопротивления, не рухнули наземь именно здесь, на месте бывшей воронки.

К тому времени воронка полностью заилилась, превратись в западинку, и вода уже не выстаивала до конца лета. Лишь чахлые стебли камыша в центре низинки да жестковатая луговая травка по краю напоминали о том, что здесь когда-то круглый год бочажилась вода.

«Бомбовина» — первое, что сказал Саня, справившись с дыханием. Полина кивнула. «Слышишь, бежит?» — снова выдохнул он шепотом прямо в щеку. Полина, притаив, насколько это было возможно, дыхание, прислушалась. Но ничего, кроме ухающего шума в ушах, не услышала. Никто к ним не бежал, никто за ними не гнался, только сердца их продолжали бежать, настигая друг друга, и были уже, как никогда, близко-близко. Они лежали голова к голове. Саня как взял ее руку в свою там, на дороге, так и не выпустил.

«Ти-хо», — прошептала она в ответ, и это было последнее ее слово, которое она сказала осознанно, чувствуя под собой жестковатую твердь земли и пыльный травянистый запах ее. В следующую минуту, когда на шее своей она ощутила дыхание и шепот, с ней начало твориться что-то непонятное, неведомое, необычное, точно помимо воли своей она впадала в полусон или же, напротив, не могла полностью отделаться ото сна и просыпалась только частью сознания, чтобы слышать и видеть, что с ней происходит, но ни единым движением, ни единым словом не в силах тому воспротивиться, не приостановить происходящее и не ускорить его…

Даже с высоты прожитых лет Полина вряд ли могла восстановить дословно хотя бы один шепот Сани. Она признавала желанную и безраздельную их власть над собой, но никогда не задавалась целью, да и не могла запомнить хотя бы приблизительно то, о чем он говорил в такие минуты. Как и он сам наверняка не задумывался над тем. Слова выдыхались, как в хмелю, как в бреду, почти неосознанно и бесконтрольно, но столь же естественно, как само дыхание. Столь же реально, как обнимающие руки, ласкающая кожа, щекочущие волосы… то шепчущие, то целующие губы… И если то была песня, которую пела в нем сама природа, то припев пел он сам… «Полюшка-зорюшка… Полюшка-любушка… Полюшка-травушка…» — шептал он исступленно в ту первую лунную ночь. И шепот этот обволакивал ее обессиливающей истомой, опрокидывал. И сама она теряла границы, растекалась, мешаясь с травами, как лунный свет мешался со спелой рожью, звездами, стекал с его лица, склоненного над ней низко-низко, с неразличимыми уже чертами. Но знала она и верила, что это то единственное, суженное ей судьбой, иначе бы не было так пронзительно хорошо, так доверчиво покойно. Отступили, отлетели прочь все недавние страхи, испуга, сомнения… И она, бездонно счастливая, прикрыла глаза, внимая лишь голосу, который говорил яснее, понятнее слов, и прежде всего о том, что она, Полина, краше всего прекрасного на свете, желаннее всего желанного. И она могла бы сказать то же самое в ответ этому голосу, этим рукам, одолевшим робость и неловкость свою. Но так и не успела вставить ни звука, чтобы не перебить, не отпугнуть, даже когда стон-крик рвался из нее… Смолчала, как в землю упрятала… Состояние было такое, что прикажи ей кто в ту минуту «умри», — не раздумывая, исполнила бы повеление это с восторгом и облегчением.

Только не думалось ей о смерти. Это жизнь билась в ней, необузданно торжествуя, возводила ее к новому, неведомому кругу.

А когда шепот стих, отошел, говорить она уже не могла… Лишь слушала протяжную тишину и с изумлением отмечала, как тело ее постепенно возвращается в свои границы, отделяясь от земли и трав, легкой болью в затылке и онемелым ноем спины. Глаза открыла. Черные, словно обугленные, колосья ржи, низко склонившиеся над ней, мерно покачивались на фоне луны, отчего виделось Полине, будто луна кивает ей согласно, ободряюще.

Рядом неровно и притаенно дышал Саня. «Мой Саня», — неотделимо подумала о нем, и душа нежностью зашлась, не подпуская к себе ни стыда, ни смущения даже. Но первой подавать голос Полина не отважилась. И Саня, как бы подслушав мысли ее, привстал и посмотрел на нее как-то отстраненно, точно не верил во все происшедшее. Лицо его не взошло над ней, как минуты назад, а просто появилось. И с него уже не стекал лунный свет, оно было просто бледным, растерянным, виноватым.

— Ты теперь моя, Полюшка, моя… — скорее спросил, нежели утвердил Саня, робко трогая ее за плечо, словно и не было его безраздельной власти.

Полина вскинулась. «Твоя, Санюшка, твоя», — растроганно прошептала, прижав голову к его груди. Долго сидели они, прислонившись друг к другу, как два снопа полноколосных на подоспевшем к жатве поле.

Провожал Саня ее домой с первой зорькой. Шли, взявшись за руки, огородами, молчали, и только прощаясь, Саня повторил те же слова: «Ты моя теперь, Полюшка…» В нем уже не было той лунной растерянности, но сказанное вновь прозвучало полувопросом.

— Никак, зоревала нынче, девка? — настороженно окликнула ее мать, уже хлопотавшая возле плиты. — Уж не Ванька ли до тебя добрался?

— Не Ванька, мама, не Ванька, — ответила Полина спокойно и сама подивилась тому спокойствию.

— Ну и то хорошо, — сразу успокоилась и мать.

На том разговор и окончился, хотя Полина-то как раз была готова броситься к матери в объятья и выговорить все, чем была переполнена. Но удержалась. Хотелось побыть еще наедине со своею невероятной тайной, и она спряталась с головой под одеялом. И как бы догнала ночь свою летучую, мысленно перенеслась в поле. И только сейчас с легким ужасом подумала о том, что была с Саней в лягушачьем царстве и ни разу не вспомнила о своем когдатошнем испуге. Знать, и вправду была по ту сторону всех страхов и сомнений… И она счастливо рассмеялась, всем существом чуя, как догнал ее Санин шепот, и она вновь ощутила то необычное состояние, когда тело теряет свои границы и плывет полусном-полушепотом…

День за этим сном был странно-радостный. Все вокруг казались добрыми и родными, и всем ей хотелось сделать что-нибудь хорошее, чем-то приветить, порадовать. Все — и солнце высокое, и небо голубое, и зеленый размах лета, и поспевающие хлеба, и работа на току, и разговоры о предстоящей уборке, и просто бабьи пересуды — все умиляло ее и радовало, все было окрашено ожиданием вечера. И она с нетерпением торопила его приход…

Только вечер как раз и принес нежданные тревоги. Первыми их вестниками были звуки Ивановой гармошки. Представив, что ей снова придется выполнять молчаливую роль невесты Ивана Рылкина, Полина ужаснулась: «И это на глазах у Сани?! Нет-нет…» Она затаилась в хате, не зная, что делать, прекрасно понимая, что в покое ее не оставят. Так и вышло — гармошка вскоре примолкла, и заявились на порог девчата с недовольными лицами — что ж ты, мол, кочевряжишься, принцесса лапотная. Не привыкшая хитрить, Полина молящим голосом обратилась к послам: