Владимир Детков - Свет мой светлый

• Название: Свет мой светлый
• Автор: Владимир Детков
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Тема родного Курского края проходит через всю книгу Владимира Деткова. В миниатюрах автор стремится запечатлеть многокрасочные, многоголосые мгновения жизни, выразить ощущение прекрасного, передать красоту русской природы. Здесь и раздумья о времени и людских судьбах.

Светлый взгляд на мир, вера в силу добра присущи также рассказам и повести о наших современниках, в которых писатель ценит верность, бескорыстие, трудолюбие.

---

«Некрасиво получается», — подытожил Миша свои размышления. И это было у него, пожалуй, крайним определением неприятностей. Крепких, соленых слов он органически не переваривал. Да они и не вязались к нему — утонченному, аккуратному, любящему во всем порядок. Миша умудрялся даже среди таежной хляби оставаться если не с иголочки одетым, то уж опрятным, подтянутым — любо глянуть. И он не делал из этого культа. Выходило само собой, как по радиосхеме. Попробуй там припаяй чего не так — и пустой номер, не жди настройки. Чтобы он когда с грязными руками за рацию сел или писал неотточенным карандашом иль пером царапающим — ни-ни…

Другому бы давно уже зачли все это за мелкое пижонство и чистоплюйство, а Мишу щадили, потому что и в главном, в отношении к делу, которое всех касалось, он был так же чист и аккуратен. Не припомнят случая, чтобы он забыл передать письмо, радиограмму или не выполнил обещанного. В общем, любил, чтоб все красиво было. «Ну, Миша, ты, как Маша», — беззлобно сказал однажды дизелист Катухин, известный мастер «образного» выражения, когда радист бурно отреагировал на его очередной словесный загиб.

Но веселей всех Миша шефа проучил. Начальник говорил на повышенных тонах с одним из участков — что-то они там запороли, — ну и пустил для убедительности в эфир «такую матушку». А Миша взял да и выключил рацию. Сидит весь красный, взъерошенный, глаз не поднимает. Начальник-то не понял сразу, что к чему, и знай орет: «Прием! Прием!» А когда сообразил, расхохотался, прощения попросил. «Честное пионерское, — говорит, — Миша, больше ни маму, ни бабушку вспоминать не буду, включай…» И закончил разнос фразой, ставшей крылатой в экспедиции: «Скажи Мише спасибо, а то б я тебе еще не то пропел».

И с тех пор в ситуациях, когда нельзя было громогласно разрядиться, ребята многозначительно вворачивали: «В общем, скажи Мише спасибо…»

Серегу Крутова Миша нашел в красном уголке или, как по-местному — в избе-читальне, — за шахматами. Противник его, шофер Иван Баракин — навис над полем сражения поповской гривой спутанных светлых волос и, одноглазым взором стратега (второй глаз скрывала марлевая повязка) оценивая обстановку, размышлял, приговаривая:

— Таки-та-а-к, таки-та-а-к! Вы, значит, пешкурой воюете, пешкурой, значит… А мы вас сейчас лошадиной силой, значит… копытной техникой, так сказать…

Суматошный Иван два дня назад в темноте сильно повредил глаз еловой веткой. Медицина отстранила его от всякой работы, запретив даже читать, и грозила эвакуацией, потому что Иван, дурачась, ходил за фельдшерицей Марьяной и канючил: «Лечи давай, на што тебя учили!»

Миша произнес свое «некрасиво получается, ребята» и протянул Крутову радиограмму. Тот, занятый шахматами, не сразу ухватил смысл написанного, а когда сообразил, что к чему, то, растерянно глядя то на Мишу, то на Ивана, запричитал:

— Братцы, что же делать?! Это ж Лена… Понимаете, Лена. Да ничего вы, конечно, не понимаете!..

— Жена, что ли? — нетерпеливо спросил Миша.

— Да как тебе оказать… Не расписаны…

— Значит, невеста иш-шо, — гыгыкнул Иван.

— Кончай ты жеребятничать, — в сердцах воскликнул Серега. — Ну, любит он ее до бреду… понимаете… А когда расставались, обидел здорово. Теперь вот мучается. Миша, ты ему отстучал?

— Нет, после сеанса передали…

— Да что толку — стучи не стучи, он же без крылышек, — уже серьезно заметил Иван, прижимая ладонью повязку: должно, глаз беспокоил.

— Что верно, то верно. А прилететь бы ему очень надо. Хоть на одно слово… На один взгляд, — Серега с досады саданул кулаком по дощатому столу, смешав шахматное войско.

— А ты что, знаешь ее? — спросил Миша.

— Да не-ет… Степаныч рассказывал. Был случай…

Серега обеспокоенно перебирал взглядом слова радиограммы, точно выверяя их смысл, но ничего нового они не подсказали, кроме неоспоримого — надо что-то срочно предпринять, чтобы помочь Степанычу… И это «что-то» должен придумать он, Серега, поверенный сердечной тайны Прохорова. И он сказал как решенное, с надеждой глядя на Ивана:

— Ехать надо, братцы, ехать…

Иван поморщился, то ли от его слов, то ли глаз снова беспокоил, и стал рассуждать вслух:

— Смотаться, конечно, можно бы, пока начальство в отлете… Но слушай сюда. Вкруголя до станции все двести… Да и не пройдешь нынче — низины плывут. Бултыхнешь — и медведи не помогут. Есть еще, правда, путек — через деревню, а там по реке на поселок.

— А по реке как, на камере?

— Зачем, там у меня магарычник один есть из охотников. Харитон. Я ему бензину на мотор подбрасывал. К нему, а он уж сплавит… От поселка до станции вовсе ничего — верст двадцать. Там и автобус должен бегать…

— Так ведь четыре двадцать…

— Это ж по Москве. Прибавь наши три — самый раз. А не хошь на автобусе, хватай таксиста! — хохотнул Иван.

— А до деревни как? — включился в обсуждение маршрута и Миша.

— Туда-то я мухой на своем «стриже» доброшу. — «Стрижом» Иван звал свой «газик». — Верст тридцать, всего ничего, и дорога верхом идет… Мой след еще остался. Недели две, как был там.

— С твоим-то глазом? Да Марьяша нас живьем слопает, когда узнает, что ты за баранку сел. И Катухину нельзя от своих движков отлучаться.

— Серега, а ты ж десантник, мастер на все руки от скуки… Сам же баранку крутишь, — припомнил Иван.

— Да крутить дело нехитрое, было б что…

— Так чего мы сидим треплемся, — подскочил Иван, — об лежачий камень, как говорится, и комар носу не заточит. Айда-пошли.

Иван недавно проглотил в который раз «Угрюм-реку», свою, по его выражению, «кабинную книгу», и теперь хохмировал поговорки подобно шишковскому мистеру Куку. И пока они шли к машине, он каламбурил, выдавая словесную стружку, навроде «назвался груздем — не в свои сани не садись». И, усадив Серегу за руль, пожелал ему «ни пуха, ни топора»…

Серега с удовольствием послал его к черту и газанул так, что машина дернулась, скребанув раскисшую почву всеми колесами, а потом пошла-пошла с легкой пробуксовкой, покачиваясь, как утка, из стороны в сторону.

Может, Серега и не взялся бы за это пропащее дело — одному мотать в ночь через тайгу, — когда, если рассудить спокойно, вовсе ни к чему горячку пороть, а решить все на радиоволнах. Им один черт, что день, что ночь, что Крым, что Нарым. Даже ночью повольней на местной линии. Связался бы Миша с кем надо и отправил на имя начальника или диспетчера Узловой радиограмму для Лены из седьмого вагона. Мол, так и так, товарищ Прохоров находится при исполнении, пасет Макаровых телят, где тому и не снилось гонять их. А посему к назначенному сроку прибыть не может, но шлет приветы, любит-целует и все такое. В общем, как говорится, подробности письмом.

Можно было, конечно, и так, если рассуждать спокойно. Только вот спокойно Серега почему-то и не мог рассуждать. А тем более бездействовать, Нетерпеливое желание бежать, катить, плыть, лететь охватило его сразу же, как только он постиг смысл радиограммы. И он бы, пожалуй, не сумел толком объяснить ребятам, да и себе самому, почему его вдруг неистово потянуло в дорогу…

Просто действительно был случай…

II

Первый раз тогда Серега выходил с Прохоровым на точку. К вечеру намотали на сапоги километров тридцать, а не отмерили и половину пути. Шли по азимуту, старались не вилять. Даже лесные завалы, где можно, ходили напрямую. Иные попадались такие древние, обросшие мхами, трухлявые, что руки в стволах утопали, как в живом теле. И с непривычки Серега всякий раз ожидал какой-то напасти — змея зашипит иль еще какая иная зверюга выскочит. Но змеи не шипели, а обманчивые, прочные на вид, да немощные на поверку сучья истлевших валежин несколько раз подводили его, и он срывался, не больно, но позорно для самого себя ушибаясь, пока не приноровился. Но все равно ему, ростовскому степняку, было в диковину и в жалость видеть такое обилие леса, пропадающего зазря… Ручьи у речушки они бро́дили. Да не всякую с первого захода удавалось одолеть. Тогда помечали на своем берегу ориентир — засеку на приметном стволе либо какой из мхарей валунных приглядывали и шли вверх по течению — переправу искать.

Одна разгульная попалась — глубокая, с топким берегом. Верст пять на себя взяла, пока не набрели на горловое место. Спихнули еловую лесину на плав — и по ней. Прохоров первый проворно, на полусогнутых, прошершавил подошвами ствол и там, где он, утопая, должен был окунуться в воду, сноровисто оттолкнулся и растяжным, прыжковым шагом перемахнул остаток речушки. Серега, обманутый легкостью его прыжка, поспешил ступить на переправу, когда она еще ходила ходуном на текучей воде; излишне самоуверенно, не сгибаясь и не пружиня в коленях, сделал по ней десяток шагов; запоздало, уже когда еловый комель погрузился в воду, оттолкнулся — и был наказан… Нога соскользнула, прыжок получился неуклюжим, и Серега ухнул по пояс в реку. Если бы еще Прохоров не подстраховал, он бы и рюкзак окунул, завалившись на бок.