Амритрай - Современная индийская новелла

• Название: Современная индийская новелла
• Автор: Амритрай
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

Сборник составлен из рассказов прозаиков, пишущих на основных языках огромной страны; это картины жизни разных ее краев: Пенджаба, который зовут житницей Индии, золотого Бенгала с его шумной шестимиллионной Калькуттой и лоскутным покрывалом рисовых полей, просторного Тамилнада и маленькой, чистенькой Кералы — самого южного из индийских штатов, где мысом Канья Кумари кончается земля.

Каждая из литератур, представленных в сборнике, обладает традицией весьма почтенной продолжительности. Острота социальной направленности — характерная черта современной индийской прозы, не обходящей ни один из мучительных вопросов времени.

---

Письмо это она написала сама, и просто удивительно, как ей удалось уговорить отца поставить под ним свою подпись. И вот теперь, когда она вглядывалась в эту подпись, сделанную неровным и нечетким почерком, ей захотелось плакать.

Что за почерк был у отца когда-то! Он писал так, словно нанизывал на нить жемчуг — в самом деле, на жемчужины походили его буквы. Показывая ей, когда она была девочкой, как надо писать, он будто рисовал узор резной решетки храма — так красив был его почерк.

И вот эта подпись… Да, недаром говорят, что и жемчужина может раствориться, утратить свои красивые очертания…

С тех пор как болезнь приковала его к постели, не только почерк, но и характер отца резко изменился. Каким он стал теперь раздражительным! Малейшее возражение выводит его из себя, и тогда достается всем. Да, в последнее время действительно нелегко стало сносить его крутой прав…

Сунита поймала себя на том, что осуждает отца, и ей стало стыдно: пусть он вспыльчив, часто несправедлив, но грешно его осуждать — ведь он ее отец!

В тридцатые годы ему пришлось испытать на себе, что такое полицейские дубинки. Много лет он жил впроголодь, самоотверженно служа одному делу — обучению детей неприкасаемых. Но как он изменился с тех пор! Что осталось в нем от прежнего Наны Раджанс?.. Теперь газету, например, ему лучше и не давать. Увидит фото министра, прочтет о выступлении какого-нибудь политического лидера, а то и просто о каких-нибудь новостях — все вызывает его раздражение, и он часами брюзжит и бранится. Говорить ему трудно, он часто запинается и от этого сердится еще больше. Все-то он критикует, все осуждает. «И это называется свобода! Если и существует свобода, то только в дворцах богачей да министров. Разве придет она когда-нибудь в хижины бедняков?..» И никак невозможно его переубедить, доказать, что жизнь стала другой, стала лучше. «Не поверю, пока не увижу своими глазами!» — вот его неизменный ответ.

Минуло пять лет с тех пор, как его разбил паралич. В прошлом году он перенес еще один удар. Ему отвели отдельную комнату, с окнами, выходящими на запад, чтобы по вечерам он мог смотреть на закат. И теперь он часами, опираясь на подушку, полусидит в постели и смотрит в окно.

А за окном все та же пыль и грязь, убого одетые люди, все та же безысходная нужда. Вот почему ему кажется, что до сих нор в нашей стране, в пашей жизни так ничего и не изменилось. Отсюда и его припадки ярости из-за каждого пустяка. Ночью он подолгу ворочается в постели, никак не может заснуть, терзаемый своими мыслями. Его чарпаи то и дело поскрипывает. Когда же я, с трудом преодолев сон, подхожу к нему и спрашиваю: «Может быть, тебе что-нибудь нужно, отец?» — то в ответ слышу лишь одно: «Ничего мне не нужно! Только дай мне яду…»

Вот и позавчера ночью он не мог заснуть и говорил мне:

— Дочка, ты, наверно, в прошлом рождении была моим злейшим врагом. Как ты можешь спокойно смотреть на мои муки? Лежу как колода… Лучше бы мне умереть, тогда по крайней мере ты стала бы свободна и смогла бы выйти замуж…

Я долго думала, чем бы его успокоить, утешить. Прочитав в газете, что на этих днях в наши края приедет министр, я поняла, что надо сделать. Во времена «Соляного похода»[41] в тридцатом году этот человек как раз был в одной группе с отцом. И я подумала: как было бы приятно отцу встретиться со старым соратником! В конце концов, надо же его как-то поддержать, чем-то порадовать! Но каких трудов мне стоило, уговаривая его, как упрямого ребенка, добиться, чтобы он подписал письмо, которое я от его имени написала министру!

И Сунита вновь перечитала письмо.

«…Много лет я работал, не жалея сил. А ныне я — калека! Поэтому сам приехать не могу. Надеюсь, что у вас найдется немного свободного времени и, может быть, вы навестите меня. Буду очень рад с вами увидеться…»

Да… Письмо получилось несколько суховатым, чего-то ему недоставало, как девичьим ушам украшений. Ах, если бы было в нем побольше выражения дружеских чувств, поменьше сдержанности! Но, если бы я написала письмо мягче и проще, разве отец согласился бы его подписать?..

За дверью послышались шаги. Сунита встрепенулась: наверно, министр! Она даже привстала со стула, но тут же села — это был всего лишь секретарь.

— Господин министр прибыл, — объявил он, остановившись на пороге и окинув Суниту внимательным взглядом. Девушка немного смутилась от такого бесцеремонного разглядывания и в свою очередь посмотрела на молодого человека. Глаза их на миг встретились, и оба тут же отвели взгляды.

— Вы Сунита Раджанс? — спросил секретарь.

— Да.

— Так значит вы из семьи Балгангадхара[42]?!

— Нет, к Балгангадхару я не имею никакого отношения. Я дочь Наны Раджанс. В движении тридцатых годов…

Но Суните не пришлось договорить: с выражением полного безразличия на лице секретарь уже вышел.

Она не успела решить, следовало ей обидеться или рассердиться на такое отношение, так как в эту самую минуту в комнату вошел министр. Он улыбался, обнажая ряд ровных белых зубов. Поглядев на свои дорогие часы, министр спросил:

— У вас ко мне какое-нибудь дело? Наверное, относительно стипендии для занятий музыкой?

Прежде чем ответить, Сунита постаралась справиться с овладевшим ею волнением.

— Я из Савалгао… это маленькая деревушка… в пятидесяти милях отсюда. Работаю там в школе. Я дочь Наны Раджанс.

— Нана Раджанс? — переспросил министр. Он наморщил лоб, стараясь вспомнить, где слышал это имя.

— Отец был вместе с вами в кампании тридцатого года…

— Ах, да! С тех пор прошло уже четверть века… Значит, Нана — вага отец? Ну что ж! Таким отцом можно только гордиться. Большой патриот. Если бы он не оставил политику, то сегодня занимал бы мое место. Но ведь после освобождения из тюрьмы он отошел от нас…

— Он считал, что его долг находиться ближе к беднякам и служить им.

— Да, да, разумеется… Но потом, я слышал, он и это оставил… Почему?

— Его разбил паралич.

— Ай-ай-ай! Какое несчастье… Вообще, помнится, он отличался некоторой вспыльчивостью. Характер у него был что порох… Скажите, он по-прежнему остался немного горячим?

— Не немного, а даже очень, — улыбнулась Сунита, — еще в детстве, когда я попадала ему под горячую руку, мне частенько доставалось.

Министр рассмеялся. Сунита решила, что наступил самый подходящий момент вручить письмо, и робко протянула ему конверт. Министр быстро пробежал письмо глазами, и на лице его появилось выражение легкой растерянности и сожаления.

— Видите ли, — начал он, — мне было бы очень приятно встретиться с вашим отцом. У нас есть что вспомнить, о чем поговорить, ведь мы и в тюрьме сидели вместе… Но… таков уж, видно, удел министров — ни минуты свободного времени. Недаром говорится: у кого на голове корона, у того голова полна забот.

— Но ведь вы находитесь очень близко от Савалгао… Отец так обрадуется, если вы к нему зайдете… — голос Суниты задрожал. — Отец измучен одиночеством, а я не знаю, как его поддержать. Кроме меня, у него никого нет. Он считает, что вся его жизнь пуста, бессмысленна, никому не нужна — как кожура съеденного банана. После того как он заболел, он не выезжает из деревни, не выходит из дома. У него никто не бывает, все его забыли…

Сунита умолкла, а между тем как много хотелось бы ей добавить еще, но стоило ли? Кто искренне посочувствует чужому горю? Зачем рассказывать министру про страдания отца, если этот человек, как видно, не очень-то расположен слушать…

Ее размышления прервал звонок. Это министр вызвал секретаря. Тот вошел в комнату.

— Сегодня вечером в Этваре состоится открытие обелиска в память о кампании тридцатого года, не так ли? — обратился к нему министр.

— Да, сэр.

— Внесите в текст моей речи имя Наны Раджанс. Имя большого патриота, настоящего героя.

Затем, обратившись к Суните и еще раз приветливо улыбнувшись, министр проговорил:

— Сунита, передайте вашему отцу, что в мой следующий приезд я обязательно побываю в Савалгао. Конечно, было бы замечательно съездить туда и сегодня, но вы сами понимаете, сколько дел у министра. Как говорится, султан — один, а жен — полсотни.

* * *

Автобус, отправляющийся в Савалгао, давно уже был переполнен. Сунита сидела в углу и равнодушно, без всякого интереса перелистывала захваченный с собой журнал. Она взглянула на часы. Четвертый час. Ну, конечно, домой я попаду не раньше шести. Отец будет беспокоиться, тревожить соседей. А разве ему станет легче, после того как я приеду? Написала письмо против его воли, еле-еле уговорила подписать — и что же из всего этого вышло?!

Она почти с ненавистью посмотрела на журнал, который держала в руке. Ведь вся затея с письмом пришла ей в голову после того, как она прочитала в нем статью «Человеческая душа». Открыв журнал на той странице, где была помещена злополучная статья, Сунита читала: