Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]

• Название: На великом стоянии [сборник]
• Автор: Николай Алешин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Почти все произведения, составившие сборник, ранее издавались и представляют собой своеобразный итог народного по характеру творчества самобытного русского писателя.

---

На Столбах дядя остановил лошадь. Солнышко поднялось в рост человека. За полтора месяца трава на скошенной пожне снова отросла по трубицу колеса. Дядя отошел от телеги, наточил косу и встал к солнышку спиной. «Давай, заходи сюда, за меня, — указал Некрасову место. — А теперь смотри на чудо». Махнул косой — с брызгов от срезанной травы полыхнула радуга. «Видишь ли?» — окликивает Некрасова, а сам знай косит да точно ныряет в радугу.

Некрасов не утерпел: «Дай‑ка, дай‑ка мне!» — попросил косу. Дядя уступил ему место. Некрасов принялся косить люто, с тяпка. Не столько захватывает, сколько пропускает. Дядя смеется на его усердие, на то, что не за косой следит, а любуется радугой.

Некрасов скоро задохнулся с непривычки да с горячки, отдал косу и сказал: «Волшебник ты, отец!»

Прицепа заслушался, отмяк. Дорофею посноровить бы, а он опять за свое:

— Так любо ли, какого сена тебе предлагаем? Его один пуд с наших столбов дороже целого стога с вашей Подбережицы. Бери, не жалей денег: выловишь их в любом месте…

Не заикнись он о деньгах — Прицепа усидел бы. А тут сразу понял, к чему Дорофей завел разговор и на что намекнул напоследок. В злобе так отодвинул блюдечко, что недопитый чай выплеснулся на руку ему.

— Не балабонь, пустозвон! — зыкнул на Дорофея и обложил его матерщиной.

Дорофей откинулся всем корпусом назад, вроде как с испугу:

— Что ты так срамишь меня перед великим‑то постом! — опять ввернул колкое словечко. — Небесчего церковный староста…

Прицепу, точно волной, подняло из‑за стола хохотом веженских.

— Ладно, багальтесь! — огрызнулся он на всех. — Увидим! Не пришлось бы хныкать да сморкаться в рукавицу! — пригрозил и — вон из чайной. Оставил меня неприкаянным сиротой.

Хозяин чайной попенял Дорофею:

— Что тебя дернуло задирать такого зловредника? С ним не больно связывайся. Он со всеми нелюдим, когда его ничто не касается, а по надобности к кому угодно вхож. От него только и жди каверзы да подвоха. Не стану осуждать, что пришлось у тебя к слову про Некрасова‑то. А зачем начал подтыкать этого оборотня?

— Нет, не зря! — стал оправдываться Дорофей. — Пусть он не жмется в половодье за протоку, к Великому озеру, пусть не лезет с воровским ловом в наши места. Жаль, что он скоро упорол! Но ты передай ему, — наказал он мне, — если нынче застанем его на нашей воде, непременно утопим! Вас не тронем: вы, знамо, подневольные. Но его выдернем из лодки и сбурим в вешницу!

Мужики поддержали Дорофея:

— Утопить и следует! Все ему мало, глоту!

Но один рассудил иначе:

— Утопишь‑то рядом, да на каторгу‑то отправят далеко. Вот выкупать для острастки следует. Окунуть разок с головой во всей одежде — и будет знать…

Но Прицепа выкупал их раньше. Только не в вешнице, а в уездной управе. И очень толково, как мы услыхали после от него же.

После масленицы явился к самому начальнику управы и с глазу на глаз повел с ним разговор о наших шунгенских укосах. Выложил на стол карту, пальцем показывает и объясняет, как по секрету:

— Здесь по меже с нами пожня омелинских крестьян, здесь цыцынских, а тут пестовских. Название каждой, как изволите видеть, обозначено: Волчиха, Медуница, Желобово. Оно отпечатано и на картах тех владельцев, потому что карты составлены при Петре Великом и трижды заверены святейшим синодом, поскольку все мы монастырские. Мы спокон веков владеем землей по закону. Теперь гляньте на эту пожню, что примыкает к нашей Подбережице. Как она называется? Почему не напечатано? Почему голое место?

Начальник только хмыкнул:

— Про это не ты меня, а я тебя должен спросить.

— Потому, что у тех, чья она, нет правского плана.

Они пес знает когда захватили тут луга, как казаки степя на Дону еще до Стеньки Разина. Казаки хоть опосля обязались служить государю, им и вольность к лицу. А эти папуасы так и живут, точно в нетях: к людям спиной и к начальству боком. Земля у них чередом не мерена, подати с них взимаются наобум. Когда в нашей Шунге было двести дворов, нам хватало сена. Нечего гневить бога. А теперь их уж двести пятьдесят…

— О чем же вы хлопочете? — спросил начальник.

Прицепа указал на карте:

— Чтобы эту самую слепую пожню примерить к нашей Подбережице — и дело с концом! Я, как выборный от крестьян, прошу оказать содействие и вручаю вам по их произволению на личные расходы вот… что тут есть… — Вынул из‑за пазухи пакет и положил на стол перед начальником. На пакете надпись: «Две тыщи с половиной». — Сложились по «красненькой» с каждого двора для вашей милости.

Начальник взглянул на пакет, потом прыснул в ладонь смехом:

— Папуасы! Очень удачно. Ох и чудак вы! И правильно: не дикари ли — плана не имеют?

Выдвинул ящик и ширк в него со стола пакет.

— Я, — говорит, — займусь: вашу Подбережицу непременно придвинем к самой воде — как полагается. Ведь и империя наша преимущественно на водных рубежах. Весной пришлю землемера. Только предупреждаю: пока о том никаких разговоров.

Прицепа заверил:

— Насчет этого не сумлевайтесь: вякнет ли кто, коли деньги отданы? И вас милостиво прошу насчет указания, вроде купчей или как по‑другому, что та слепая пожня отошла к нам и кроме ни за кем не значится. Иначе без бумаги мне не будет веры от мужиков.

То имейте в виду, что деньги‑то свои отдал и пожню‑то приграбуздил себе. А нами только покрылся и помалкивал до времени.

В мае, как только схлынуло половодье, землемер четыре дня ходил со своей треногой за Идоломенкой.

Доглядели вежанские мужики, чем занят землемер, побежали занимать ума к куниковскому закупщику хмеля Поликарпу Сунгурову.

— Так что же нам делать?

— Где порвалось, тут и заплату ставьте, пеките для подношения золотой пирог…

Беженские живой рукой спроворили, что он посоветовал, послали в город двух самых степенных стариков. В управу они пришли с новой бельевой корзиной. Сверху она была обвязана холстиной, как носят с базара цыплят да поросят.

— Что это, — говорит начальник, — вы точно нищие ко мне! С чем пожаловали?

Василий Семенов тут же вручил ему прошение, которое написал куниковский‑то закупщик, сдернул с корчины холстину и вынул пшеничный пирог на чайном подносе.

— Вот, — положил его на стол.

Начальник опять защемил очками нос и увидел под верхней коркой в решетку не сладкую начинку, а рядами уложенные золотые пятерки. Ожил было и зарумянился гуще того сдобного пахнущего пирога, но только кашлянул и отвернулся.

— Чего не придумают. Уберите! — строго приказал и на виду у стариков изорвал прошение. — Напрасно затеваете тяжбу: пожня шунгенских должна граничить с рекой и озером, а вы обрезали ее не по праву.

Старики перечить:

— По той гриве наши Столбы. Хоть покажем на месте.

— Я видел карту луговых угодий: там никаких Столбов, сплошная пустошь без названий.

С тем и выпроводил ходоков. Вернулись они в Куниково и рассказали закупщику про незадачу. Тот только руками развел:

— Теперь шабаш. Куда ни ткнись, ничего не добьешься.

До самой революции Прицепа владел пожней, после она опять отошла к коренным владельцам. А мы, рыбаки, стали ловить артелью. С веженскими ладили по душам.

Бабушка Лампия

Рассказ

В детстве меня изводила зубная боль. Я хныкал по ночам и мешал домашним спать. Наша деревня находилась под боком у города. Можно было отвезти меня в земскую больницу, но отцу с матерью не хотелось «ломать» день: они с утра спешили на случайный приработок.

В один из зимних вечеров, когда расшатавшийся коренной зуб донял меня до слез, мать повела меня к бабушке Лампии Лялиной, к которой сама охотнее, чем к докторам, обращалась за помощью со всяким недугом.

Дом бабушки Лампии был не больше бани. В сенях не развернуться с ведрами на коромысле. Матери удалось отворить примерзшую дверь только после толчка ногой в нее. Пропихнутый матерью в тепло и полутемь тесного жилища, я обернулся на стук матери головой о косяк. Но она уж как ни в чем не бывало отбивала поклоны, сорвала шапку с меня и шапкой ткнула мне в затылок:

— Кстись!

Я скуксился в упрямом непокорстве: мне шел одиннадцатый год, и было обидно поддаваться принуждению в чужом месте. К тому же понимал, что мать невольно сорвала на мне досаду от боли. В голосе бабушки Лампии, невидимой во мраке на печи, отдалась жалость к матери:

— Эк ведь, милая, угораздило тебя. Не посетуй, что живу в такой мурье.

— Здравствуй, Лампия Ивановна, — любезно отозвалась мать. — Что оговариваться: одной вольготно, а нам про глаза не надо забывать. Не хоромы же для нас…

Бабушка Лампия осторожно спустилась с печи по двухступенчатой стремянке, натащила на ноги в узловато связанных чулках из черной шерсти берестяные баретки и поклонилась матери.