Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]

• Название: Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
• Автор: Леонид Леонов
• Издательство: Совет ветеранов журналистики России. Союз журналистов РФ
• Жанр: Лирика
• Год: 1995
• ISBN: 5-7164-0006-Х

В руках у Вас книга, которую нельзя отложить, не прочитав ее. Это — не роман и не повесть, это страстный порыв рассказать о событиях, которые всегда будут в памяти народа. Каждое слово ее проникнуто правдой, одухотворено поиском истины.

Трехтомник «Живая память» — уникальная летопись героизма защитников Отечества в битве с фашизмом, сурового пути к великой Победе. В народе говорят: «Чтобы оценить Сегодня, увидеть Завтра, надо обязательно оглянуться в Прошлое». В этом помогут три тома, созданные большим отрядом ветеранов Отечественной войны — от солдат до маршалов, партизанами, тружениками тыла, писателями, учеными, журналистами. Материалы книги — это свидетельства очевидцев, они объективно и правдиво раскрывают грандиозный подвиг нашего народа, несут большой патриотический заряд.

Особенность книги — разнообразие жанров. Здесь воспоминания, очерки, фронтовые дневники, статьи, документы, письма, стихи, фотографии, репродукции картин. Издается трехтомник Объединением ветеранов журналистики России при Союзе журналистов Российской Федерации. Убеждены, что красочный трехтомник «Живая память» будет достойным подарком ветеранам войны и труда к 50-летию Победы, привлечет внимание нашего юношества, широких читательских кругов.

---

Когда в начале Отечественной попадал, бывало, в такую передрягу, что ненависть и злобу испытывал, от которой сердце сжималось, руки дрожали. Думалось: как же, вот я погибну, а он, этот проклятый фашист, так и пойдет по нашей земле до самого Урала, никто его остановить не сможет?!

Когда война в середину пришла, то страху тоже было немало, но думал уже другое: неужели столько выстрадал и все напрасно? Погибнешь и не посмотришь, как он, проклятый, побежит от нас, как мы его, скотину, в его стойло погоним? Что он тогда запоет? Обида, что ли, в страхе главной стала?

А вот в конце войны страх стал другим. Сам подумай: вот-вот победа, конец войне, а тебя убьют. Жалко, что не увидишь, какая жизнь после войны будет. Жалко, что не узнаешь, а что же дальше-то? Какой же мирная-то жизнь окажется?

Вот ведь в чем дело. Даже страх-то на войне разный. То — ненависть и злоба, то — обида, то — жалость, то — все вместе взятое.

История вторая

Ворвались мы однажды в немецкий город. Когда еще подходили к нему, так видели пожары. А когда вошли, смотрим, дышать нечем: отовсюду валит черный дым и огонь пробивается.

Ну мы, конечно, первое дело прошли город насквозь. Командарм остался доволен нашими действиями и оставил нас на сутки в этом пожарище: пусть, мол, солдаты отдохнут и в себя придут. Но приказал все пожары потушить, чтобы в городе жить можно было.

Когда мы привели город более или менее в порядок, из укрытий начало выходить мирное население: старики, женщины и дети. Светопреставление, иначе не назовешь! Женщины мечутся в поисках детей! А те, в страхе, кто куда попрятались: кто в яму, кто — в убежище, кто — в развалины или в воронки.

Дети потом тоже повылазили и вот бродят, плачут и тоже ищут своих. А главное, плачут так же, как наши, дети. Так от этого сердце готово разорваться — до того жалко детишек. У меня у самого дома-то двое осталось! Вот ты и пойми, как мы себя чувствовать во всем этом горе должны были…

Вышли мы на площадь, и тут пожилая фрау подбежала к нам — видимо, поняла, что я старший, бросилась ко мне и тянет за собой, показывает на дома, которые еще пылают так, что треск идет и искры по сторонам разлетаются.

— Фатер, фатер! — кричит.

Я понял, что у нее что-то с отцом случилось. Посмотрел вокруг и подозвал к себе солдата, который сидел на крылечке. Он подбежал и браво, с желанием доложил:

— Товарищ генерал! Рядовой Огородников по вашему приказанию!

— Сходи с ней, — сказал я ему, показав на фрау, — узнай, что там у нее. Помоги.

— Есть! — ответил солдат, и женщина, понимая все или догадываясь обо всем, схватила его за руку.

Сначала они пошли медленно, потом ускорили шаг и, наконец, побежали.

Вечером адъютант — это был уже новый (Корокотова, я рассказывал, мы с полмесяца как похоронили), с другими повадками и манерами, бывший учитель, — сказал мне:

— Василий Тимофеевич, а вы знаете, Огородников обгорел?

— Какой Огородников? — спросил я.

— Ну тот, кого вы с немкой утром послали. Она, видимо, сумасшедшая: все «фатер», «фатер» кричала и вас за шинель тянула.

— И здорово обгорел?

— Обе кисти рук и шея. Как бы в госпиталь не положили!

— Жалко, — сказал я, — видно, солдат-то неплохой.

— Вытащил какого-то завалящего старика, а потом услышал стон и снова вбежал в дом. В это время своды-то и обвалились. Говорят, самого еле вытащили.

Я сказал, чтобы оформили на Огородникова представление к ордену. Адъютант посмотрел на меня с недоумением:

— Не пойму я, Василий Тимофеевич: если за каждого спасенного старика ордена давать, так разве мы их наготовимся? Сколько их тут! Да мы на Волховском, когда высоту с камнем под Карбуселью брали, так всю землю кровью залили, но ни одной медали никому… А тут за старика, которому по возрасту помирать пора…

— Погоди-погоди, — сказал я ему, — постарше будешь, не так запоешь! Каждому жить хочется…

Но мысль об ордене, запавшая мне в душу, все-таки не давала покоя. Поэтому я спросил:

— Он давно воюет, Огородников-то?

— С самого начала. Три раза ранен. Один тяжело.

— А что-нибудь есть у него?

— «За отвагу» с сорок второго.

— Ну вот, на «Славу» пусть оформят.

— Это, Василий Тимофеевич, другое дело. За это следует. Я ведь у него до вас командиром взвода был.

— А я думал, ты адвокатом работал, уж больно говорить хорошо умеешь.

— Я ведь вот что не пойму, Василий Тимофеевич, — увел мудрый адъютант наш разговор в другую сторону. — Не укладывается у меня в голове. У этого Огородникова оба сына на фронте убиты, а он лезет в огонь из-за какого-то старика. Может, этот старик — отец тех, кто стрелял по ним?

Признаться, и у меня тогда это не совсем укладывалось в голове. Казалось, в конце войны столько ненависти, злобы и обиды должно было накопиться в нас, что можно было утопить в них всю Германию, со всеми ее стариками, женщинами и детьми.

Адъютант расторопный был, побежал к замполиту и вскоре доложил, что Огородникову можно орден Славы 3-й степени вручать — все документы оформили. Я как комдив имел право награждать от имени Президиума Верховного Совета.

А утром я увидел картину, которая мне не понравилась. Только вышел на улицу, гляжу — идут два солдата обнявшись, у каждого автомат за спиной и, показалось мне, заметно навеселе. У одного забинтована и еще кровоточит голова — бинт в свежей крови, из-под него выглядывают черные глаза и кавказские усы. У другого завязаны обе руки и шея. И фигура другого показалась знакомой. «Вот, — подумал, — я этому Огородникову орден собираюсь вручить, а он пьяный около моего штаба ходит».

Только хотел прикрикнуть на них, как увидел, что через всю проезжую часть дороги, разбитой снарядами и гусеницами танков, засыпанной и залепленной землей, осколками и грязью, проложена блестящая дорожка из голубого шелка. Я сказал водителю, чтобы остановился. Солдат с забинтованной головой кричал Огородникову:

— Иди, дорогой! Иди, я тебя прошу!

И Огородников, не замечая меня, наступил сапогом на голубой шелк и пошел, пошатываясь и вдавливая его в грязь. Так он перешел всю улицу, выкрикивая своему другу громко, восторженно и дико:

— Спасибо, друг! Вовек не забуду! Услужил! Никогда по шелку не ходил!

Я вылез из машины, подошел к друзьям и спросил:

— Что же вы делаете, а?

Они только в это время увидели меня и остолбенели от неожиданности и сознания вины, как дети, застигнутые врасплох за шалостями.

— Я тебя орденом Славы наградил, а ты, видишь, что вытворяешь? — сказал я Огородникову.

— А ты, гордый сын Кавказа, зачем позоришь перед немцами нашу землю? — спросил я его друга.

Сын Кавказа приложил руку к козырьку, стукнул каблуками и замер по стойке «смирно», и весь последующий разговор наш с Огородниковым глаза его пронзительно переходили с меня на друга и обратно.

Огородников же опустил руки по швам и, отвернувшись, проговорил пьяным и грустным голосом:

— Они у меня, товарищ генерал, всех до единого убили! Никого не оставили.

И представь себе, солдат этими словами растрогал меня. Мне ужасно стало жалко его. Я не знал, что сказать, тем более чем помочь.

— Душу они у меня вынули. Большая семья была: кто в школу, кто уже на работу ходил.

Я похлопал его по спине, обнял и прижал к себе. Огородников виновато улыбнулся, опять отвернулся в сторону и разрыдался.

Потом, чуть успокоившись, спросил:

— Разрешите идти, товарищ генерал?

— Куда же ты пойдешь? Тебе надо в госпиталь.

— Санинструктор сказала, что вечером с одной руки повязку снимет. Мы еще повоюем, товарищ генерал!

— Иди, дорогой, и успокойся, — сказал я. — Может быть, еще живы все. Не горюй! Кто знает?

— Нет, товарищ генерал, — ответил Огородников, — я на днях письмо получил. И на младшенького пришла похоронка, и жена с голода умерла.

Пока я садился в машину, солдаты встали рядом. Проезжая мимо, я видел, как они стояли навытяжку. Один руку держал у козырька, другой по швам. Оба с автоматами за спиной.

Вот ты и подумай, какие у нас солдаты были и почему мы до самого Берлина дошли. Наш народ-то, ведь он какой? В большом он велик, а в малом — как маленький. Вот ведь какое дело, мой молодой друг…

И можешь себе представить, я орден-то Огородникову так и не вручил! На следующий день мы вошли в Берлин и Огородников был убит на мосту через Шпрее. Фаустпатроном по нему ударили, как по танку.

А до победы оставалось всего несколько дней.

Евгений Каменецкий. Таран на море

В горячий полдень августа сорок первого года в одной из баз Финского залива я встретил Венедикта Тунгускова. Он сидел на берегу под кустом, укрывавшим его от летнего зноя, не столь частого в этих суровых местах. Его озабоченное лицо выражало не то печаль, не то усталость. Сверстник Венедикта, его однокашник по военно-морскому училищу, с которым мы неподалеку раскуривали промокший «Беломорканал», словно угадав мой вопрос, кивнул в сторону Тунгускова и сказал: «Не везет ему, жаль друга». И он поведал о двух неудачах, последовавших одна за другой.