Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

— К морю или к трясине, друг мой Староста?

— К морю. Я — скорее за море.

Все совпадает, хозяюшка. Этот вариант («Всего лишь предположение, — спешит оговориться представитель Девяноста Восьми, — поскольку в заключении об этом умалчивается»), этот вариант — еще одно подтверждение ненависти Марии дас Мерсес к лагуне. Чтобы уйти от лагуны, был один путь — к морю. К морю и только к морю. Она бежала в сторону дюн, ей уже слышался рокот волн, они звали ее, она углубилась в чащу, чтобы спрямить дорогу, и увязла в той части лагуны, которая называется Урдисейра. Лагуна поймала ее. «Буль-буль!» — выкрикивает Старик-Лотерейщик перед своими слушателями в кафе.

Негодный это метод — принимать на веру хохот судьбы и выдумки деревенского разносчика вестей. «Никудышный», — подбираю я еще более решительный эпитет; любопытно, почему все-таки так тихо в кафе напротив. Озлобленные старики эффектны в литературном смысле, не спорю, но годятся лишь на то, чтобы развлекать равнодушных. Их основной прием — дегуманизация, ты согласен, мой критический дух? Мария дас Мерсес не так уж любила жизнь, чтобы своими руками положить ей конец. Для нее не существовало прекрасной смерти. «Только смерть родами…» Разве не от нее я это слышал?

В пейзаже не хватает запятой, и послеполуденное время течет равномерно, без сотрясений. Ни дуновения ветерка, ни птицы; хоть бы что-то послышалось с холмов, прошумело по дороге. Смерть — вот что такое все это, в сущности. Если бы на церковную колокольню сел аист, — получилась бы запятая. Длинная шея, плавно изогнувшаяся в небе над площадью. Аисты вроде бы вечно заняты думой о детях. Перелетают из края в край с думой о детях.

Черт, что вспомнилось: «Прекрасная смерть — только смерть родами…» Слышал бы это Старик, обрушился бы на меня, распалившись, как никогда:

— Родами, она-то? Хи-хи-хи… Не смеши меня…

Его зловредный смешок прорежет послеполуденную тишь, и никаких тебе запятых, пейзаж — сплошная гонка многозначительных многоточий. И сиплый голос осквернит память Марии дас Мерсес, изрешетит ее всю издевательским дробным хохотком:

— Хи-хи-хи… Бесплодная, как самка мула, хи-хи. Бесплодная, вот она какая.

И тогда, хоть разносчику вестей доверять не очень стоит, в воздухе повисает обвинение: Мария дас Мерсес — необитаемая женщина. Над одиночеством лагуны — ее собственное одиночество, одиночество бесплодной супруги, ненавидевшей жизнетворное чрево вод (а Томаса Мануэла влекли к нему мечты о подводных кладбищах). Она ненавидела его настолько, что в конце концов отдалась ему.

Возвращение в околоплодную жидкость. Правильно, доктор Фрейд? Спокойно. От иллюстраций в духе фрейдобреда разбухают разделы рекламы. И банковские счета светил психоанализа, само собой. Бьюсь об заклад, что даже герр Геббельс потягивал коктейль а-ля Фрейд через стальную соломинку, изготовленную у Крупна.

XII

«Необитаемая женщина». Недурное сочетание: в нем есть что-то высокомерное, вертикальное — заголовок для аллегории:

НЕОБИТАЕМАЯ ЖЕНЩИНА

На белизне страницы (а лист бумаги, бесспорно, исполнен соблазнов, он — как женское тело, отданное тебе во власть) посередине и в самом верху — эти два слова. Они — только заголовок, диадема из восемнадцати букв. Ниже — само восхваление (с посвятительной надписью: «Мария дас Мерсес, 1938–1966», или без оной), и это будет рисунок во весь лист, изображающий цветущее гранатовое дерево, что растет во дворе пансиона. Рисунок подробнейший, со всеми сучочками, каждый лист точно вычерчен и у каждого — своя дума.

Гранатовое дерево одичало, по стволу ползают полчища муравьев. Но при всем том оно достойно восхваления, ибо в этом безотрадном краю и в эту пору года оно — единственный радостный возглас Природы. Дикорастущее дерево, отбрасывающее узорчатую тень, пора сока миновала, теперь — пора цветения; вокруг — лишь камни да муравьи, объедки, собаки, ждущие хозяев. И в середине — оно. Заполняющее страницу, словно образчик из школьного гербария, листва осквернена оскорблениями (что выкрикивает Старик), цветы прихотливы, как вопросительные знаки, и черные точечки снуют повсюду. Оно — как алая песнь, обращенная к осеннему солнцу, это дерево, и медноцветные его ветви сплетаются, образуя свод, усеянный алыми ликующими ранами. Словом, дерево это наделено неизмеримой самоценностью красоты — вещь существеннейшая.

Хвалу бесплодной супруге не так-то просто обосновать, тем более с помощью дилетантских аллегорий. Ну а бесплодные мужчины? Неужели для них, для бесплодных мужчин, не сыщется места в беспристрастных пособиях по данному вопросу, составленных в народе, тех самых, коими руководствуются Старики и Егери? Где скрывается порок, препятствующий зарождению плода? В необитаемой супруге или в семени, которому не хватает силы, чтобы зажить у нее во чреве? Или и то, и то? Надо бы разобраться. Следовало бы заслушать представителей высокопросвещенного медицинского сословия.

Тем более что неподалеку отсюда, в городской поликлинике, наверняка есть все объясняющая медкарта. «Браво, Мария дас Мерсес да Палма; род. в Лиссабоне в 1938 г. Наследственность — без откл. История болезни». Стоп. Напрасный труд: «история болезни», то, что могло бы пролить какой-то свет на проблему, осталась врачебной тайной в соответствии с договором, который заключили между собой саван и белый халат. Настаивать бесполезно, ибо пакт есть пакт, и оба они — белый халат и саван — заботливо прячут иные тайны человеческого тела. Бесполезно заговаривать с врачом на эти темы.

Изменим курс. Оставим в покое городскую клинику, заглянем южнее, далеко по ту сторону сосновых лесов, — и там, в Лиссабоне, на расстоянии ста тридцати пяти километров от Гафейры, в полутора часах езды на машине (если взять среднюю скорость «ягуара-Е»), существует еще одна медкарта. Да никакая не медкарта. Ворох документов, хранящихся в архиве секретариата католического коллежа. С соизволения божьего там можно будет найти школьные тетрадки, вышивки и фотографии разных классов, и на каждой, год за годом, появляется Мария дас Мерсес. На самых ранних — с бантом в волосах, на самых поздних — в туфлях на высоком каблуке.

Дабы коллеж этот по духу вполне гармонировал с возглавляющими его монахинями — обладательницами университетских дипломов — и с просторными террасами, выходящими на Тежо, стилю его должны быть присущи неукоснительность и всеведение. Кажется, так оно и есть. На похороны Марии дас Мерсес был послан венок, символизирующий скорбь и чистоту, а в часовне коллежа отслужили мессу за упокой души злосчастной его питомицы. Неукоснительность и всеведение. В данный момент коллежу нужно одно: чтобы не раздували скандала вокруг имени бывшей его питомицы и чтобы быстрее высохло пятно, замаравшее его анналы. «Тише», — приказывают монахини, похлопывая в ладоши. У каждой — обручальное кольцо на пальце, на груди огромная металлическая брошь в форме сердца.

«Пред вами раба господня…»

По этим коридорам проходила Мария дас Мерсес. Она вязала первое свое вязанье на лужайке в этом парке, играла в морской бой в классной комнате, где всем повелевало серебряное распятие. В ее время были — и есть, и будут всегда, до скончания века, — Молодая Сестра, олицетворение Невинности и Рассвета, и «сестра, вертоград закрытый» Священного писания (Соломон, IV, 3). Была Идеальная Мать — Директриса, сама Строгость и Дистантность, и еще была влюбленная девочка-подросток, трепещущая у окна, за которым — солнце и облака. И многие-многие другие: те, которые перебрасываются записочками, отправляя в полет с парты на парту стайки секретов; те, которые списывают друг у друга слова песенок; не обошлось даже без вечной тихони, рисующей во всех учебниках женское лицо, всегда одно и то же, с подписью: Сестра Меланхолия. От этой вряд ли стоит чего-то ждать. Если она будет продолжать в том же духе (вряд ли будет), то кончит «невестой Христовой», к общему нашему неудовольствию. Подробности см. у святой Терезы в «Las moradas»[39].

Не думаю, чтобы Мария дас Мерсес пережила мгновения мистического восторга. Набожность, успехи в науках, поведение — все на обычном среднем уровне. Сквозь школьные годы она прошла с той же непринужденностью, с какой позирует на одной фотографии, хранящейся в доме над лагуной: стоит рядом с душевнейшей матерью-наставницей, под мышкой — теннисная ракетка, на блузке — утенок Дональд; в волосах бантики, на лице гримаска, прячущая смех. Но только — это-то и смущает — в ее облике есть что-то неожиданное. Груди? Не только груди. Ноги, длинные и совершенной формы. Прощай, детство. На этой фотографии я дал бы ей одиннадцать, самое большее.

Если посмотреть на эту фотографию и вспомнить Марию дас Мерсес такою, какою она была, когда царила в доме над лагуной, напрашивается вывод: тело, которому суждено было стать необитаемым, очень рано отлилось в надежные и покойные формы владычицы домашнего очага. И еще один вывод: тело это, на каком-то этапе, о котором мы ничего не можем угадать, обрело гармоничность, гибкость, изысканность, претворившись в тот горделивый силуэт, который потом стал появляться на веранде дома над лагуной: брюки и развевающийся по ветру платок. Но в тот момент, когда метаморфоза свершилась, о Томасе Мануэле речи еще не было.