Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

И снова белогубая улыбка. Покуда мухи ползают по полу, космический странник замер в ожидании на первой странице газеты. Если бы ему описали баснословные приключения португальцев, которым за много веков до него довелось плыть в недосягаемое, он, может статься, не поверил бы.

А впрочем, какая разница, поверил бы или нет. Кивать на памятники нашим первооткрывателям в ответ на подвиг космонавта — довод тех, кто забыт историей, от него уже тошнит. Его повторяют во всех академических речах, во всех официальных обзорах событий — осточертело слушать. Да у Олдрина и времени на это не было бы. Он слишком занят будущим для того, чтобы обратить внимание на изгоев двадцатого века.

…Вот цена, которой расплачиваемся мы за свое время: «Точно тебе говорю, — сказал мне как-то Томас Мануэл, — у каждого времени своя цена». У него на глазах редели леса, их деревья перемалывались на целлюлозных фабриках (он сам работал на одной такой, а что поделаешь); у него на глазах истреблялась дичь («Еще немного — и нам останутся только инкубаторские куропатки и консервированные кролики», — угрожал он); в глухих городках открывались столовые самообслуживания («скорожралки», как он их называл), где вместо бесхитростного и весомого льна подавались бумажные салфетки («туалетная бумага, только место применения другое»); у него на глазах сыновья эмигрантов прогуливались по Гафейре с транзисторами («музыкальная тара»), — все это происходило у него на глазах, и он не питал иллюзий.

— Такова цена времени. Пришлось смириться со всем этим дерьмом, чтобы были «ягуары» и сафари.

— И чтобы не было такого голода…

Его ответ:

— Надейся, надейся. В наши-то дни, когда придумали хранилища для спермы, а население растет таким манером! Очень хотелось бы знать, как это они покончат с голодом. — И прибавил без паузы, в порыве откровенности, которого мне не забыть: — Сперма в ампулах, до чего додумалась эта сволочь. Они нам в подарок парочку рогов, пастеризованных в лучшем виде, а мы еще должны за это низко кланяться науке. Холера. Им же плевать на чрево собственной бабки.

А что, если за горечью, звучащей в реплике Томаса Мануэла относительно хранилищ спермы, а также бабушкиного чрева, что, если за этой горечью и за озлоблением, вспыхнувшим так неожиданно, прячется отчаяние человека, полагающего, что он не способен сделать обитаемым женское чрево? Я задаю вопрос, это всего лишь предположение. Да, впрочем, как проверить такое предположение?

Судя по всему, что известно мне об Инженере и его стиле, я не могу себе представить, чтобы он явился к врачу и послушно прошел обследование на бесплодие. Все, что угодно, только не это. Коль скоро есть в жизни мужчины какие-то стороны, о которых не говорят, то эта — одна из них, если только нам всем не придется выстроиться по ранжиру в списке, разграфленном в зависимости от показаний сперматограммы. Нет уж, не надо. Уж лучше неопределенность. Уж лучше выяснить самому, поставив эксперимент вне дома, как поступают многие наши сограждане, делящие свое время между поместьем и кабаре. Но в этом случае кто второй участник эксперимента?

Я быстро просматриваю донжуанский список Томаса Мануэла — разумеется, тот небольшой его фрагмент, который удержался у меня в памяти, — и выбираю среди его подруг одну из самых свободных и наименее закомплексованных: ее имя — Гатуша, Гатуша Абрантес Лемос; как-то раз он описал мне ее, рассказывая одну историю про полицию. Мать-одиночка — стало быть, уже проверена, — и красавица, и индивидуальность — счастливое сочетание («racée»[44] — такое слово он употребил, говоря о ней); в ту пору эта самая Гатуша еще не была владелицей модных магазинов в Каскайсе и еще не вступила в связь с промышленником, который разбился насмерть, потеряв сознание за рулем. Вот где Инженеру следовало попытать счастья, может, и получилось бы. Примеров хватает, более того, я сам бывал на попойках, которые вошли в историю рождения детей мужеска пола. Ecce homo[45], вот мое виски. Пью его во славу лучшего детородного органа, который когда-либо существовал.

Приняв такое решение, Томас Мануэл, видимо, сделал первые вылазки. Но тут нужна осмотрительность: даже если допустить, что действительно родился бы сын, кто мог бы поручиться перед ним, Инженером с целлюлозной фабрики, что сын действительно от него? Сколько ни клялась бы гипотетическая Гатуша, сколько бы ни плакала и все прочее, разве избавился бы он от гложущих сомнений? «Запомни хорошенько, — взывала вековая мудрость Палма Браво, — кто делает детей чужой жене, теряет попусту время и сноровку».

Он был предупрежден вовремя, теперь встану-ка я с кровати и подойду к окну. От окна к кровати, от кровати к окну, что еще можно делать в Гафейре.

Ну как, замолчал, мой критический дух?

XIV

(…) Владелец рисовых плантаций, скотовод и председатель жюри на коннозаводческих выставках Жоан Б. де Л. клянется и божится, что ни разу в жизни не взял расписки с кого-либо из прислуги, потому что в свои шестьдесят восемь еще не разучился верить людям на слово. В рождественскую ночь у него за столом собираются не только члены семьи, но и слуги, а когда у кого-то из крестьян, работающих в родовом его поместье, рождается ребенок, Жоан Б. де Л., где бы он ни находился в этот момент, всегда посылает подарок «на зубок»: золотую цепочку, если родилась девочка, две акции Сельскохозяйственной компании «Ж. Б. де Л. и наследники» — если мальчик. «Строю социализм на свой собственный лад», — любит он повторять.

Вспоминается мне и другой благодетель — из весьма далекого прошлого, — который сеял незаконных детей среди своей челяди и каждой любовнице дарил красный платок. История весьма и весьма стародавняя. Я слышал ее от падре Ново, а он, в свою очередь, слышал эту историю от кого-то еще школьником. По одной версии герой умер от основательной порции дроби; а по другой — дело кончилось помешательством: состарившемуся и обедневшему герою виделись полчища женщин в красных платках. Предпочитаю вторую версию.

XV

Каждый год море прорывает песчаную перепонку, врезанную между двумя грядами дюн, перехлестывается через нее, прокатывается между обеими грядами и обрушивается на лагуну, оплодотворяя ее новой жизнью. Просторное лоно вод, мирно покоящееся на слое ила, бушует, выходит из берегов, а затем, когда все утихнет, в нем появляются новые поселенцы — серебристые искорки с трепещущими хвостиками; и лагуна обретает безмятежную величественность, она как бурдюк, забытый в низине среди сосняка и весь светящийся от рыбьих спин.

Путешественник, который ткнет пальцем в карту автодорог и проведет им по побережью, непременно наткнется на лагуну между голубизной океана и коричневатыми пятнами холмов. Если он охотник, тем лучше: дольше будет ее помнить, потому что очертания у лагуны своеобразные — словно гусиная лапа отпечаталась на бумаге, — и по этой причине я склонен думать, что лагуна — порождение гигантского летучего ящера, который много миллионов лет назад, возвращаясь откуда-то с других континентов, опустился передохнуть в этом месте, и лапа его продавила землю так, что брызнула вода. Миф? Пусть так. Как бы там ни было, это не первый миф в личном списке сочинителя истин, уже описавшего библейские воды и допотопных рыб[46]; и очертания лагуны, словно мираж, будут тревожить воображение проезжего охотника.

Но у местных жителей представление о лагуне глубже и в то же время туманнее. У лагуны и у рода Палма Браво одна и та же история, и поскольку у обитателей Гафейры нет иного путеводителя, кроме воспоминаний, а также труда его преподобия аббата, то они теряют сон, заплутавшись в таком количестве поколений фидалго и в такой путанице преданий. Это зеркало воды в устье низины представляется им огромной торжественной папертью, опоясанной фризом, изображающим его правителей, — барельефом, искрошившимся от времени, на котором невозможно разобрать лица.

Все эти персонажи до крайности неопределенны (автор «Описания» по мере сил постарался об этом), и каждый из них хранит опыт всех землевладельцев былых времен. Можно взять наугад любого — например, Томаса Мануэла по прозвищу «Заика» — он, кажется, был одним из самых ненасытных самцов-производителей в этом роду. Урок Ж.-Б. де Л., его знаменитый принцип — делать подарки «на зубок» детям тех, кто на него работает, — несомненно, пришелся бы ему по вкусу. (Подарок — золотая цепочка или охотничье ружье — мог бы служить трогательной виньеткой к главе о фидалго-благодетелях.) И в равной степени героем эпопеи с красными платками, разыгравшейся неведомо где и невесть когда, мог быть также и он, Заика. Такого рода герои наследуют друг другу и говорят на одном и том же языке.

А раз так, все произошло здесь, в Гафейре, вовсе не в каком-то недостоверном месте, во вневременье и без подписей свидетелей. Заика не стал бы открещиваться от этой истории — до определенного ее момента, во всяком случае, — и, вероятно, можно было бы с полным основанием изобразить на гербовом щите Гафейры женский головной платок. Красный платок на серебряном поле. Немало городов были бы рады поместить на своей почетной эмблеме такое своеобычное украшение.