Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

На посту. Плуг на площади возле лавки и пастушьи накидки, висящие у входа, свидетельствуют, что Староста — все еще на посту. Возможно, он вспоминает Томаса Мануэла («Транжира, из транжир транжира», — отзывался о нем Староста), а если так, то в его памяти — памяти педантичного торговца — рисуются картины преуспеяния и роскоши. В ранние годы — блеск истого Палма Браво: охоты, новые машины, вечеринки с коктейлями в Беже, бои быков в Бадахосе накануне дня святого Иоанна. После женитьбы — два чистокровных гунтера в грузовике, следующем на Голеганскую ярмарку, а позади, в открытой машине, Инженер и Мария дас Мерсес при полном параде: котелок, бархатный спенсер, лосины, сорочка с пышным жабо. «Транжирил деньги, жил в свое удовольствие…»

Сейчас Староста — не столько глава деревни, сколько капитан, корабль которого — и мечта, и расчет. Предмет его дум — Томас Мануэл, так эффектно выполнявший миссию посла Гафейры, и он задержится особо, даже с опаской — на воспоминаниях более свежих: роскошная машина семейства Палма Браво, такая заметная в ряду прочих, составляющих торжественный кортеж в дни праздников; и на машине этой — огромная пирамида битой птицы: гуси, утки, а сверху шесть фазанов с распростертыми крыльями, великолепное и последнее достояние дома, утратившего пахотные земли.

— Да, дичи там хватало, — скажет Староста. — Хорошую рекламу Гафейре могла бы сделать такая машина, если бы Управление по делам туризма взялось за дело.

Он бесспорно капитан корабля, имя которому — расчет. Временами, когда мысли его устремляются за пределы лавки, он погружается в мечты. В его воображении возникает шумная автострада, музыка, экскурсии. А если взгляд его случайно упадет на холмы, что напротив, он не устоит перед тайным искушением и мысленно переоборудует дом Палма Браво под деревенскую гостиницу. Столики во дворе, в погребе бар, веранда над лагуной.

В таких мечтах я оставил его нынче вечером. Разложив на прилавке карту Девяносто Восьми, он разглядывал ее (хочу думать, что и сейчас разглядывает) спокойно и с пристальным вниманием. Мне вдруг захотелось окликнуть его из окна:

— Послушайте, капитан Староста…

Я стою у окна, он — за прилавком своего корабля, и обоих нас окутывают сумерки. Сосняк встал частоколом между мною и лагуной, в тех местах еще не зарубцевалась рана, название которой — Урдисейра. Именно оттуда извлекли тело Марии дас Мерсес, оно было как белый шип, вонзившийся в грязь; или как цветок анемона, распущенные волосы колыхались по воде. Офелия, бормочу я. Офелия, несомая потоком, как писано у присночтимого святого Вильяма Шекспира.

Но эти холмы бедны. Даже в сумерках им не хватает величия, здесь не разостлать торжественный пурпур, достойный того, чтобы по нему ступала Офелия. И, по правде сказать, только в пароксизме претенциозности можно дойти до такой неблагодарности по отношению к Марии дас Мерсес, которая была живым человеком, а не книжным персонажем. Офелия, Гамлет, сцена пятая и прочее и тому подобное здесь неуместны. Святой Вильям Шекспир сказал все, что можно сказать по этому поводу. Ничего не оставил нам на долю, обобрал нас, потому как он ведь написал библию, а «в Библии (цитирую по памяти) есть все, даже защита дьяволов». Самое лучшее — оставить всю эту публику в обществе режиссеров, пусть ладят между собой или воюют, если это на пользу театру. Я умываю руки и отвожу взгляд от сосняка. Никто не отвечает за бредни охотников, напичканных литературой.

Я спускаюсь с облаков: за последние минуты сильно стемнело. «Инфанта с лагуны, fare you well, my dove[53]». Я прощаюсь со святым Вильямом и Company и мысленно пересекаю площадь.

— Просветите меня, капитан Староста. Что стало с Инженером на самом деле?

И мне отвечают из-за прилавка:

— Не знаю. Кто говорит, что покончил с собой, кто — что переехал в Африку. Поспрашивайте в лиссабонских барах.

И другим тоном:

— Извините великодушно, я очень занят этим делом — Девяноста Восьми.

— Но, капитан Староста…

— В Лиссабоне, в Лиссабоне. Информация, постановления — все оттуда.

Я перемещаюсь в Лиссабон. В доме над лагуной я видел автомобильные журналы, вымпелы Монзы, значки авторалли, — решено, выбираю бар клуба автомобилистов.

— Скажи мне, бармен клуба автомобилистов, что стряслось с Инженером?

— Насколько я знаю, ничего. Слышал какие-то смутные разговоры.

— Так он жив?

— Разумеется. Он слишком молод, еще не нажил цирроза…

— А как насчет выпивки?

— В пределах. Неразбавленное виски. И водка с водой.

— А в остальном?

— А в остальном преуспевает в покере.

— Я про машины, бармен. Инженер Палма Браво учился во Франции. Как будто даже был знаком с Джимом Кларком, когда Джим Кларк еще не был асом.

— Может быть, все может быть.

— Его даже приглашали на стажировку в Лотус.

— Кого?

— Инженера, бармен-маловер. Я сам видел снимки, где он сфотографирован за рулем «лотуса-XXI».

— О, — говорит бармен, — такие снимки есть у всех типов, что здесь бывают.

— Так в гонках он не участвовал?

— Ну… Они все участвовали, типы, что здесь бывают. По крайней мере, на словах.

— А он? Тоже из тех, кто участвовал на словах?

— Откуда я знаю. Он — один из типов, что здесь бывают.

— Ты зануда, бармен из клуба автомобилистов. Дай счет.

— Две порции виски и междугородные переговоры. С каким пунктом?

— С Гафейрой. Но поживее, бармен, мне пора обедать. Отнюдь не жажду терпеть общество других охотников.

XIX

В глубине столовой девушка в лосинах амазонки играет в бридж с тремя охотниками. Между мною и этой группой пока еще нет ни одного человека. Столы накрыты, приборы разложены, и у меня под носом уже дымится тарелка.

Девушка видна мне в профиль, ноги ее вытянуты, голова откинута назад — поза игроков, отодвинувшихся от партнеров, чтобы изучить свои карты. В таком положении линия затылка кажется стремительной, в ней есть что-то от изгиба паруса на шхуне, она горделиво возносится над плечами, подвижными и плавными одновременно, эти плечи словно созданы, чтобы непринужденно принять сверкающую, вкрадчивую, неизменно доверчивую тяжесть охотничьего ружья. Вся она излучает свет.

«October sigh».[54] Вся она излучает свет и торжество в уюте пансиона, ибо — о чудо из чудес! — она озарена ореолом юности. Честное слово. На ней тонкий свитер, только девичьему телу хорошо в таком свитере, когда на дворе октябрь, а вечер такой неласковый, такой ненадежный. «October, my October sigh», — напеваю я мысленно, а девушка за дальним столиком сидит неподвижно, высвеченная отблеском лампы на фоне побеленной стены.

Такой песни, «October sigh», никогда не существовало. И никогда никто не сможет повторить ее, включая меня самого, хотя я только что сам ее выдумал; но она не запомнится мне надолго. Вот уж я и забыл ее, my October sigh, my silly and dearest October sigh[55], такова жизнь. Забывается то, чего не было, напев, придуманные слова — и забывается реальное и непознаваемое: улыбка космонавта в две газетных колонки, лицо девушки, излучающее свет. Красивые плечи, на них приятно смотреть. Такая независимость в их повороте. И ноги тоже восхитительные, насколько позволяют видеть лосины амазонки. Наверное, нежные на ощупь, с мышцами, развитыми как раз в меру — самые подходящие для долгих прогулок. Дай бог, чтобы так оно и было. Мало есть на свете вещей, сравнимых по красоте с женщиной среди тростника, целящейся в летящую птицу.

Стиль: в фигуре Марии дас Мерсес тоже было много от этого стиля, от этого безразличия по отношению к «людям другого мира», даже жесты у обеих похожие. Быть может, обе они говорили на одном и том же языке — Мария дас Мерсес и девушка, играющая в бридж. Генеалогические связи хороших семейств, вот как это называется, отсюда и приметные черты сходства. Достаточно оглядеть всю группу за дальним столиком, чтобы убедиться, что все ее члены демонстрируют явные признаки породы, взять хоть пожилого господина с крестьянскими усами и в жеребковой куртке.

Он напоминает мне короля в изгнании, остановившегося вместе с детьми на постоялом дворе для охотников. Отец семейства, играющий в бридж в кругу оного. Может, так и есть? Его особенность — взгляд, тусклый и нелюбопытный, ни у кого я не видел подобного, разве что у сытых хищников. Крестьянские усы на столь выхоленном лице делают его еще своеобычнее и еще высокомернее. Но довольно. Чтобы он не чувствовал себя объектом наблюдения, чтобы лишить его и этого удовольствия, я разворачиваю газету. Размышления о породе, о родословных и о сходстве иных людей с представителями животного мира во время еды неуместны. Нет такого романа, глава которого, хоть одна-единственная, была бы в состоянии выдержать столь дешевые и пестрые цветы красноречия.