Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

— Согласен. Но умер он своей смертью, это вам известно?

— Вот я и говорю, — опередил преступление.

— Преступление, — бормочет падре Ново. — Как легко нам выговаривается это слово. — Он смотрит на часы, резко вскакивает. — Потом побеседуем. Завтра вы обедаете у меня, договорились?

— Договорились. И можете рассчитывать, что завтра у вас будет добрый селезень, — обещаю я, в то время как он в два глотка допивает чинзано. — Вполне благонамеренный селезень. Из числа тех, кто верен всем правилам охоты…

Он уже, конечно, не расслышал. Идет к выходу, машет мне на прощание газетой. Следовало попросить его передать привет падре Таррозо, вспоминаю я; ладно, в следующий раз. У старика Таррозо есть одна хорошая черта, он — человек, принимающий жизнь с благодарностью, хотя теперь до конца дней прикован к инвалидному креслу, а прежде был славным стрелком. Про него говорят, что он показал себя отважным служителем божьим и с честью пал на поле брани жертвою своего ремесла из-за кашне длиною в два с половиной метра, которое поднесли ему дамы из благотворительного общества, носящего имя французского святого Венсана де Поля. Вязаный шарф такой длины — дело нешуточное, на нем целую епархию можно перевешать. У богомолок бывают такие приступы садизма. Увы, увы, my October sigh.

Обедая в обществе читаной-перечитанной газеты, я мысленно сравниваю падре Таррозо с рыцарями былых времен, которые попадали в лапы противника, поскольку самым нелепым образом теряли подвижность из-за тяжести доспехов. Сам черт не разберет, что опасней: железный хлам в две арробы[57] весом или кашне в семь оборотов. И то, и другое — защита до нелепости ненадежная. Столь нелепая и столь ненадежная, что вряд ли сыщется приключение бесславнее, чем нижеследующее: едет священнослужитель на своем мотороллере, весь обкрученный этой сетью, связанной бригадой фанатичек, и вдруг один конец до нелепости длинного кашне разматывается и запутывается самым нелепым образом где? — в заднем колесе мотороллера. Мотороллер встает на дыбы, наездник-приор летит вверх тормашками и разбивает себе голову о ствол сосны. Тоже самым нелепым образом. Черт возьми, это случилось, когда в Гафейре было ни много ни мало — три вязальных машины, работавших на полную мощность.

Постепенно сходятся прочие постояльцы. Они напоминают мне участников экскурсии, столпившихся в зале музея. Не мешкайте, пожалуйста, мосье и джентльмены. Это так называемое охотничье подворье, стены восходят к тысяча восемьсот какому-то очень позднему году, они покоятся на римских термах, возведенных в период консульства Октавия Теофила. Это историческая истина, зафиксированная в документах. Но не смущайтесь, джентльмены, не стойте столбами. На стене в глубине зала вы видите замечательную картину «Девушка, играющая в бридж в обществе охотников», но должен сразу предупредить, в каталогах она не значится, и, к моему величайшему сожалению, история картины также неизвестна. А поскольку без истории гидам делать нечего, вы лучше рассаживайтесь, господа. И не смотрите друг на друга с видом соперников, дичи завтра хватит на всех. Спокойствие, сеньоры, подумайте о том, что надо держаться с достоинством.

За дальним столиком девушка в октябрьском свитере по-прежнему сидит с картами в руках. Сдержанная. Излучающая свет. Не замечающая публики. Держится с достоинством, что правда, то правда.

XX

Я бреду по узким улочкам, вдоль которых растет кустарник; скоро его измочалят тяжелые сапоги, зной и заморозки, и он превратится в труху, в рассадник гусениц; по пути мне навстречу попадаются чьи-то силуэты, многие из этих людей только-только вернулись из городка. Вижу каморки, освещенные керосиновыми лампами, балки, выпирающие из лачуг, напоминают мне рыбьи кости, а черепицы на крышах — как чешуя. Еще они напоминают мне шпангоуты, эти балки. А сами лачуги — словно крохотные ноевы ковчеги. В одной, глядишь, кот и голопузый кривоногий малыш; в другой — собака и курица, привязанная за лапку к стулу, и всюду в больших корзинах, выложенных листьями, копошатся коричневатые угри. Ночь спокойна, может, чуть влажновата.

Окраинами обхожу все селение. Из-за груды камней поднимается крестьянин, он подтягивает брюки, застегивает пояс. За стеной неистово разлаялись собаки. Понятно, я подошел к пансиону сзади, за этой стеной — двор, где растет дикое гранатовое дерево, то самое, по которому ползают полчища муравьев и цветы которого — словно раны. Тихо, псы, что там такое?

Эзоп, брат мой. А там, как я сразу выяснил, взглянув налево, — всего-навсего осел, забытый кем-то на пустыре, классический образ измученного облезлого осла, который уже сам по себе — животное классическое. Немного найдется существ на свете с такой индивидуальностью и с такой богатой биографией; и с такими живыми глазами, прощупывающими (и фиксирующими) все вокруг. Они — словно два листка молодой агавы, а уши — стоячие и заостренные — словно два указующих пальца, две скобки, между которыми заключена и картина внешнего мира, и тот мир, что скрыт в нем самом, то есть в осле. Вот он стоит посреди пустыря вопросительным знаком — наш друг, недвижный и такой одинокий.

Позади него, за пустым голым полем, что стелется до самой рощи, встают черные холмы. Оттуда в деревню вереницей спускаются светящиеся точки, крохотные, трепетные светляки. «Велосипеды, — думаю я. — Велосипеды съезжают в низину». Кажется, я не только подумал, но и проговорил это вслух.

Про светляков: и тут на карте ночной деревни, по которой я прохожу, — склоны, темные контуры, очертания домов и улиц — я набрасываю стихотворение-поиск, стихотворение-галактику, запишу его только в памяти, для себя одного. «Про светляков» — это первая строка, она будет выглядеть так: Про светляков — про свет лúков… — а дальше что в голову придет. Затем расставим знаки препинания, рекламные и обесцененные восклицательные знаки и нагие тире, упругие и недоступные, словно трапеции цирковых акробатов; и с их помощью, равно как и с помощью наборщика (каковой является главным подспорьем поэта), я составлю вполне законченные стихи:

Про-Свет-Ля-Ков-!-!-! что едут
вниз
В деревню.

«Про светляков, — продолжаю про себя, — про-свет-веков, просвет-ласков… У вас состарились цветы», — хоть отлично знаю, что даже в шутку нельзя притрагиваться к похоронным венкам, цветы для которых были надерганы из французских учебников школьниками-поэтами моей деревни, — это понятие включает и Гафейру, и крупнейшие города страны. Им почти полвека, этим поэтическим лепесткам. В свое время они источали подлинный и разрушительный аромат, когда оказывались между словом merde[58] и самым душещипательным описанием семейных уз.

«Старина, известно ли тебе, кто такой был мосье Дада[59], который никогда не существовал? Так вот, состарившиеся цветы идут от него, это он их выдумал…» И примем их как неизбежность, наша литературная почта приходит с большим опозданием, тут ничего не поделаешь, и доморощенные мэтры, достигшие призывного возраста, украшают столики в кафе этими цветочками из склепов, тут тоже ничего не поделаешь; пусть раскладывают их по мраморной столешнице подле сифона и стакана с водой, с той же торжественностью, с какою славные ветераны первой мировой войны слагают венчики георгин к подножью памятников, выписывая ими слово РОДИНА, а над ними вздымаются знамена, все в орденских знаках. И точно так же ничего не поделаешь, если какой-то охотник поздно вечером забавы ради выдумывает стихотворение-криптограмму, вдохновившись велосипедными фонариками. Оно никому не нужно, самое лучшее — забыть его. Раз и навсегда, да побыстрей, решено. В литературных говорильнях Шиадо и окрестностей — включая деревни и провинциальные кафе — предостаточно могил, на коих бестелесные руки выращивают состарившиеся цветы.

Закуток: иду дальше, проулком выхожу на шоссе, но перед этим натыкаюсь на кабачок, почти подпольный, такие попадаются на бедных ярмарках: длинная доска вместо стойки, ситцевая занавеска отделяет заведение от жилой комнаты. Под газовым фонарем сидят трое мужчин, заряжают охотничьи ружья. Держат их на коленях, протирают суконкой, поглаживают. Был бы здесь Староста, сказал бы: вот-вот, каждый готовится к празднику на лагуне.

Велосипедные фонарики объезжают меня сбоку, сначала вытягивая мою тень в длину, а потом оставляя ее позади. Шины шуршат по асфальту, прочерчивая плавную линию, но чем ближе к Гафейре, тем извилистей и прихотливей становится их путь. Позвякивают звонки, они смолкнут только у дверей кафе.

Дым. И тут путь мне преграждают тучи дыма, обдающие меня жаром и запахом чего-то ласкового и памятного; они поднимаются над одним двором у самого въезда в деревню. Я делаю круг, погружаюсь в пахучий дым и оказываюсь в пекарне, куда привело меня благоухание горящих сосновых сучьев. Пышащее пламя, выскобленные деревянные квашни, проворная лопата пекарки, белизна льняного полотнища, прикрывающего белую муку, — все тонет в тумане, в белоснежности; и я — тоже. Дым ест глаза, и все равно мне никак не расстаться с гостеприимным уютом, с тайной, со всеми соблазнами пекарни. Лишь через некоторое время я заставляю себя выбраться из этого убежища, дарящего утешение; и тут обнаруживаю с удивлением: вся деревня скрылась в тумане. В тумане или в дыму с сосновым духом?