Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

• Название: Золотая змея. Голодные собаки
• Автор: Сиро Алегрия
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

Романы Сиро Алегрии приобрели популярность не только в силу их значительных литературных достоинств. В «Золотой змее» и особенно в «Голодных собаках» предельно четкое выражение получили тенденции индихенизма, идейного течения, зародившегося в Латинской Америке в конце XIX века. Слово «инди́хена» (буквально: туземец) носило уничижительный оттенок, хотя почти во всех странах Латинской Америки эти «туземцы» составляли значительную, а порой и подавляющую часть населения. Писатели, которые отстаивали права коренных обитателей Нового Света на земли их предков и боролись за возрождение самобытных и древних культур Южной Америки, именно поэтому окрестили себя индихенистами.

---

Как здесь хорошо! Здесь даже смерть дышит жизнью! Даже кресты на кладбище за холмом, с которого смотрит вниз своим единственным глазом белая звонница часовни, даже кресты, разомлев от зноя и неги, ни за что не хотят стоять прямо. И как заботливо прикрывают их своей сенью апельсиновые деревья, отяжелевшие от сладких, как мед, плодов. Так здесь выглядит смерть. А если случится, что кого-нибудь проглотит река, что ж поделаешь? Мы хорошо знаем, чего стоит схватка с ней, недаром у нас исстари воспевают отвагу и риск.

Ты дорогу мне дай, Мараньон-река.
Твои волны хотят погубить смельчака.
Не пугай меня, не страши, Мараньон,
мое сердце сильней
твоих грозных волн.

Жизнь всегда побеждает. Ведь человек, что река — через пучины и пороги он упрямо пробивает себе дорогу вперед.

Земля наша упивается своей щедростью и праздничной пестротой красок. Как живописно разбросаны среди сочной переливчатой зелени островки красных скал, голубой гальки, молочно-белых песков! В тени агвиатов[10] и гуайяв, апельсиновых и манговых деревьев прячутся кокосы, бананы и юкка, и легкий ветерок, напевая свои тихие песни, сдувает с цветов обильную пыльцу.

Деревья, крепко обнявшись, раскачиваются в бесконечном хороводе.

Птицы, опьяненные радостью жизни, весело щебечут в густой листве. А на горных склонах, по солнечным пастбищам бродят наши лошади и ослы, набираются сил — ведь это им носить из селенья в селенье тяжелые вьюки. Гладкие бока животных лоснятся на солнце, в их жилах играет горячая кровь. И в каждом их крике — радость и ликование.

Среди густых садов дремлют хижины, все, как одна, правильной квадратной формы, потому что основой им служат стройные стволы коричного дерева. Стены у них тростниковые, а крыши из банановых листьев. Из хижин выходят люди, кто с лопатой, кто с мотыгой, кто с топором — у каждого свои дела. А кто просто решил, пока воздух кипит от зноя, мирно подремать где-нибудь в тени мангового дерева или красавца кедра да коку пожевать.

Надо сказать, наши кедры почти не знают топора, их у нас столько, что люди из других мест только диву даются. Иногда, правда, бывает, кто-нибудь и загубит дерево, сколотит себе столик или лавку, но вообще-то мы их не трогаем — пусть прячут от солнца под своими развесистыми кронами наши хижины и пригорки, тропинки и канавки и, конечно, нас, калемарцев.

Но самое уважаемое дерево — бальсовое. На его гладкие пепельные стволы всегда большой спрос. Растет оно медленно и принадлежит тому, на чьей земле стоит. Кто станет затевать разговор из-за агвиата, апельсинового дерева или даже кедра? Никто. А вот из-за бальсового дерева — всякое бывает. Случаются даже серьезные стычки и кровопролития. К примеру, Пабло убил Мартина только за то, что тот срубил на его участке бальсовое дерево, пока никого не было дома. Вернувшись, Пабло сразу увидел, что дерева нет, разузнал, что да как, и тут же отправился к Мартину. А тот как раз стоял в дверях своей хижины.

— Кто срубил мое дерево?

Мартин прикинулся простачком:

— У тебя дерево срубили?

Пабло, подтянув ремень, как перед дракой, сказал:

— Конечно, срубили, не само же оно убежало…

А Мартин жует себе коку, будто знать ничего не знает:

— Может, и само…

Тут Пабло не стерпел, бросился на Мартина и ударил его ножом прямо в грудь, так что тот даже ахнуть не успел. И вот уже четыре года, как нет в живых Мартина.

Бальсовых деревьев становится все меньше. Их выхаживают, точно младенцев, но расти они не торопятся. А без них как бы мы перебирались через Мараньон? Бальсовые бревна связывают в плоты, и они ходят от берега к берегу, пока не сгниют, если река не покончит с ними раньше. Тысячи историй могли бы они рассказать.

Выше по течению есть долина Шикун, там очень много бальсовых деревьев. Столько, что жители этой долины продают плоты на сторону, и обычно, купив плот, мы возвращаемся домой уже по реке. Всем калемарцам не раз случалось ходить в Шикун за плотами, хотя, увы, не всем суждено было вернуться.

Бальсовый плот! Крошечный островок, брошенный в ревущие волны, в самую пасть смерти! А ведь на нем проходит вся наша жизнь, жизнь людей с берегов Мараньона, людей, которые никогда не знают, что выпадет им завтра — орел или решка.

II. РАССКАЗ СТАРОГО МАТИАСА

В конце марта вода пошла на убыль. Как-то под вечер, теперь уже безо всякого труда, мы переправили на нашу сторону незнакомого молодого человека. Одежда его — сапоги, шелковый платок, широкополая фетровая шляпа — сильно отличалась от нашей немудреной деревенской одежки. Ведь мы ходим в плетеных шляпах, ситцевых рубахах, фланелевых штанах да грубых башмаках или охотах[11], а шею повязываем простым красным платком, спасаясь от жгучих солнечных лучей. Конь у незнакомца был гнедой, крупный, но до того пугливый, что нипочем не хотел сойти на берег, пришлось тащить его на бечеве. Конская сбруя и шпоры на сапогах молодого человека были отделаны серебром. Серебро поблескивало и на рукоятке револьвера, вложенного в кобуру и засунутого за пояс, на котором красовалась огромная пряжка.

У приезжего была очень белая кожа и живые, с искорками, глаза. Стройный, тонкий как тростник, он, казалось, вот-вот переломится в талии. Говорил он приятным, довольно высоким голосом, сопровождая свою речь красивыми жестами. Сразу видно, человек нездешний — в наших краях народ угловатый, крепкий, под стать скалам, а голоса у нас зычные и раскатистые, ведь мы ведем разговор с бескрайними далями да горными кручами.

Незнакомец остановился в хижине старого Матиаса, — это у нас самая большая хижина, — и сразу же принялся натягивать на галерее сетку, от москитов. Старик долго смотрел, как он возится с куском белой марли, а потом спросил, улыбаясь:

— Как звать-то вас, ваша милость, и что делать у нас думаете?

Молодой человек, спрятав в уголках тонких губ усмешку, вежливо переспросил:

— Ваша милость, вы сказали?

— Ну да. Спросить хотел, как звать вас.

— Что ж, пожалуйста: зовут меня Освальдо Мартинес де Кальдерон, а приехал я разведать здешние места.

И он рассказал, что живет в Лиме, что по профессии он инженер, сын сеньора такого-то и сеньоры такой-то, и что цель его — создать компанию по использованию богатств этого края. Старик надвинул на самые глаза плетеную шляпу, почесал затылок, поморщился, прищурился, — то ли шутка какая пришла ему на ум, то ли что серьезное, — но вслух он сказал коротко и просто:

— Тогда располагайтесь, как дома, сеньор, и дай вам бог удачи…

У дона Матиаса Ромеро есть жена, старая донья Мельча, и два сына. Рохелио еще не отделился, а Артуро Ромеро, как и подобает женатому человеку, живет в своей собственной хижине, здесь неподалеку. Жилье у старого Матиаса хорошее — две комнаты и просторная галерея. Ветер, сухо шелестя банановыми листьями, гуляет по крыше хижины и пробирается внутрь сквозь тростниковую плетенку стен, так что в комнатах всегда прохладно, хотя в долине — вечная духота.

В тот вечер я отправился к дону Матиасу, хотелось посмотреть на нового человека, послушать, потолковать о том, о сем. В глубине галереи я увидел Рохелио, растянувшегося в своем гамаке, а дон Матиас, Артуро и гость сидели у входа в дом на скамейках, сколоченных из кедровых досок.

— Вот и сосед пришел… Входи, входи, сосед, — приветливо встретил меня хозяин дома.

Пергаментные лица дона Матиаса и доньи Мельчи сплошь покрыты глубокими морщинами, хотя сердца у стариков еще молодые. Седая козлиная бородка придает дону Матиасу особенно задорный вид. А Артуро совсем стал мужчиной — вон какая щетина над верхней губой, настоящие усы! Зато у Рохелио лицо как недоспелый персик — покрыто пушком и только кое-где на подбородке, точно агавы в пампе, торчат черные редкие волоски.

Человек, приехавший из таких далеких мест, — бог его знает, где эта Лима, о которой столько разговоров, — целое событие, будет о чем потолковать. К вечеру жаркий воздух влажнеет. Над вспаханной землей стелется пар, стрекочут цикады. С апельсинового дерева время от времени падают золотистые плоды, а в густой листве сада, надрываясь, рыдает хор лесных голубей. Старая Мельча хлопочет у очага, сложенного под манговым деревом, перед входом в дом. Судя по запахам, она решила попотчевать гостя на славу. А мы сидим, жуем коку и курим дорогие — из самой столицы! — сигареты. Инженер охотно отвечает на все наши вопросы и сам тоже всем интересуется, даже горшочками из тыквы, в которых мы держим известь. Он долго рассматривает мой горшочек — у него горлышко и крышка из бычьего рога, а на крышке сидит обезьянка со сморщенной смеющейся рожицей. Дотронувшись рукой до острия металлической палочки-мешалки, прикрепленной к внутренней стороне крышки, гость больно укололся. Мы смеемся, а он густо краснеет.