Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

• Название: Золотая змея. Голодные собаки
• Автор: Сиро Алегрия
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

Романы Сиро Алегрии приобрели популярность не только в силу их значительных литературных достоинств. В «Золотой змее» и особенно в «Голодных собаках» предельно четкое выражение получили тенденции индихенизма, идейного течения, зародившегося в Латинской Америке в конце XIX века. Слово «инди́хена» (буквально: туземец) носило уничижительный оттенок, хотя почти во всех странах Латинской Америки эти «туземцы» составляли значительную, а порой и подавляющую часть населения. Писатели, которые отстаивали права коренных обитателей Нового Света на земли их предков и боролись за возрождение самобытных и древних культур Южной Америки, именно поэтому окрестили себя индихенистами.

---

Инженер просто засыпал нас вопросами, да и дон Матиас разговорился так, как будто успел уже промочить горло. Его ведь хлебом не корми, дай только вволю порассказать о нашем житье-бытье.

— А какой паводок был, не дай бог! Край поля, тот, где мы юкку посадили, как корова языком слизнула. И оба наших плота унесло, хотя мы и вытащили их на высокое место… Дон Хулиан, царствие ему небесное, рассказывал…

— Значит, воды было много? — перебивает молодой человек.

— Как никогда, сеньор. Правда, несколько лет назад…

— Уже десять лет, как дон Хулиан умер, — уточняет кто-то.

— Верно, — соглашается старик и продолжает: — Остался у нас только плот Рохелио, вот этого самого, — показывает он на сына, который, лежа в гамаке, с безразличным видом жует коку, — а сделал он его просто так, что называется, забавы ради. Горная речка выбросила на берег всякие палки, он их собрал, связал — вот тебе и плот. Вы и сами видели, какой он незавидный — не плот, а связка жердей. И, как назло, на том берегу стал тогда народ собираться. Путь у всех дальний, всем, известное дело, не терпится поскорее через реку перебраться. Но больше всех нам задали работы торговцы из Селендина. Вот народ! Будут ездить туда-сюда до тех пор, пока не распродадут весь свой товар до последней шляпы. Были там и перекупщики скота, и поважнее публика попадалась, ну и, само собой, индейцы. И все ждали нас, перевозчиков. К ночи они, бедняги, забирались в какую-нибудь выемку под скалой, как в пещеру, разводили там огонь, что-то стряпали. А утром опять: «Перево-о-оз!.. О-о-о…» Река рычит, бурлит, пухнет прямо на глазах — чистое наваждение.

— Неужели так много было воды? — снова спрашивает гость.

— Ужас сколько, сеньор! Все берега затопило, ей-богу! Теперь-то река тихая, и воды мало. А видали камни на берегу? Какая корка на них черная, в трещинах, видали? Это ил, во время паводка все камни были под водой… Ну, а люди на том берегу не унимаются: «Перевозчики-и-и!.. Перевозчики-и-и!..» Будь оно неладно! А никуда не денешься, надо браться за дело, хотя платили они нам, правду сказать, гроши. Спустили мы тогда плотик Рохелио — два весла с одной стороны, два с другой, — и давай грести. Отчалили много выше по течению, иначе не выйдешь к Ла-Реписе, вон к той кургузой скале, видите? Сейчас она вся как на ладони, а тогда приставали к самой ее вершине. Доберемся, бывало, туда все в поту, бросим канат, кричим, чтобы ловили. Народ, известное дело, нетерпеливый, все хотят скорей на плот попасть, но мы, чуть вода дойдет до лодыжек, отчаливали, а за оставшимися, если такие были, отправлялись еще раз. Торговцы, те свои узлы на бревна не клали, боялись, как бы товар не подмок. А на обратном пути нас далеко относило. Проклятое течение так и выхватывало весла из рук.

— Вода была густая, как глина, — говорит Артуро, переставая на минутку жевать.

— Потом сами шли берегом, а плот тащили по воде на канате, — продолжает дон Матиас. — Только, бывало, доберешься до места и опять за работу.

— А лошади? — интересуется приезжий, беспокоясь, наверное, о своем гнедом красавце, не привыкшем к таким переплетам.

— Лошади и мулы переправляются вплавь, сеньор, хотя самых пугливых приходится привязывать к тем, которым это дело знакомое. Ведь есть такие смышленые, что не успеет седок спрыгнуть на землю, а конь его, глядь, уже в воде. Мул дона Сориа, так тот и вовсе поплыл навьюченный, с мешками, с дорожной сумкой, со всем скарбом, одним словом. А в сумке-то были деньги, и дону Сориа все казалось, что вот-вот ее унесет вода. Уж как он, бедняга, прыгал — стоило посмотреть — и все кричал не своим голосом: «Деньги-и-и! Там деньги-и-и!» Конечно, на его крики только скалы откликались, мы-то ничего не могли поделать. Но мул переплыл реку как ни в чем не бывало. А когда мы перевезли и самого дона Сориа, он никак не мог поверить, что все его добро цело и невредимо, хотя, конечно, кое-что и подмокло… Разложил он свои денежки на солнце, на припеке, — надо ведь было их высушить, — и давай над ними шляпой махать. Они, само собой, разлетелись в разные стороны, он за ними бегом…

Наш веселый смех рассыпается, как камешки по косогору. Гостю тоже весело, он вынимает из своей дорожной сумки бутылку дорогого ликера, угощает нас и с чувством восклицает:

— Все это страшно интересно!

Дона Матиаса теперь уже не остановишь.

— Еще бы! А как-то раз мы чуть не столкнулись с завалом на реке, насилу спаслись. Работали, правда, как черти. На плоту была тогда с нами женщина на сносях, так она сразу стала белая как бумага, а чуть причалили, тут же родила… Да, в этот раз река себя показала! Долго мы будем помнить нынешний год.

— А вы всегда переправлялись благополучно? — спрашивает гость.

— Как вам сказать, сеньор! Ведь плот у нас был не ахти какой, а вода прибывала прямо на глазах. Один раз — и сказать-то страшно, ей-богу, — река так вздулась, что мы уж решили: сейчас выйдет Кайгуаш. Кайгуаш — это такое чудище. Никто его, правда, не видал, но известно, что обличье у него волчье, а лап целая сотня. Он дает о себе знать, только когда проголодается, и чтобы накормить это страшилище окаянное, река во что бы то ни стало должна кого-нибудь проглотить. А деревьев плыло тогда страсть как много. И видим мы, выходит к реке на том берегу несколько тогадо[12],— белые шляпы на них, сапоги, яркие платки на шее — все как положено. Коней они расседлали, и те сразу вошли в воду, поплыли. А из людей никто не мог решиться — боялись Кайгуаша. Наверняка он где-нибудь сидел притаившись, высматривал, кем бы полакомиться. Люди на том берегу так и промучились несколько дней. Ночью, если не было дождя или сильного ветра, жгли костры, а днем копались в корнях могно.

— В корнях могно? — удивляется молодой человек.

— Да, сеньор. Занятное это дерево! Из коры его добывают волокно и вьют веревки, красные или желтые, смотря по тому, какое дерево попадется. А на корнях у него клубни, похожие на картошку, только, пожалуй, покрупнее. В них за зиму накапливается вода, и летом дерево этой водой питается. Растет оно только среди скал. Вот тем беднягам и пришлось искать клубни могно.

— А грязную речную воду у вас тоже пьют?

— Зачем же, ваша милость? Мы запасаемся водой из горных речек, когда кончаются дожди и вода в них чистая. А с теми людьми дальше было так. Кончилась у них еда. Один из них забрался на самый высокий камень и давай горланить: «Привези-и-ите еду-у-у! Мы запла-а-а-ти-и-им!» И по скалам сразу гул пошел: «…У-y-y… а-а-а…» Потом он стал чем-то размахивать, как платком, — деньгами, ясное дело. «Нас собралось на берегу человек двадцать, стоим, жуем коку, смотрим на реку, а она совсем разгулялась, и в воду лезть никто не решается. А тут еще чоло Долорес сказал, что ночью слышно было фырканье Кайгуаша. Я со своими ребятками, пожалуй, мог бы рискнуть, да на наших жердочках далеко не уплывешь. А тот человек все размахивает руками, кричит, не унимается. „У-у-у… а-а-а…“ По скалам только гул идет. Посмотрел Рохелио, послушал и не вытерпел. Уж как старуха моя и все мы его отговаривали! А он заупрямился — ничего, мол, переплыву, велико ли дело!»

— Это какой же Рохелио? — спрашивает гость.

— Да сынок мой, вот этот самый, — старик показывает на парня, и в голосе его звучит обида — ведь он уже говорил гостю о сыне! Не скрывая своей отцовской гордости, он, постучав костяшкой большого пальца по тыквенному горшочку, стал рассказывать дальше:

— Рохе скинул рубаху, набил мешок вареной юккой и бананами, приторочил его к голой спине, обмотался самым широким своим поясом и полез в воду. Вообще-то он любит прыгать в реку со скалы — здесь под одной скалой есть очень глубокое место, — но с мешком не прыгнешь. Вот и пришлось ему идти по отмели, а уж потом плыть. Было тут на что поглядеть! Он плывет, а кругом пена кипит… С того берега кричат: «Скорей, скорей, парень!» — а мы тоже не молчим: «Держись!» И мать, конечно, кричит: «Держись, Рохито, держись, сынок, возвращайся живым, слышишь?» А река ревет, волны почернели, и мешок Рохе стал едва-едва приметен. Плыл мой сынок хорошо — чего ж не плыть в двадцать-то лет! — и выплыл как раз к Ла-Реписе. Там ему бросили веревку и помогли выйти на берег. Плыть обратно, налегке, было куда проще, только отнесло его далековато, долго пришлось по берегу шагать, по камням. Пришел, запыхавшись, и грудь вся в крови. Конечно, его просто корягой царапнуло, но люди сказали, что это Кайгуаш. Рохе тогда струхнул малость, известное дело, но виду не подал, только засмеялся и вынул изо рта три бумажки, по десять солей[13] каждая. А река унялась дня через два, и тогда уж мы свободно могли добраться к тем людям…

Дон Матиас заканчивает свой рассказ, а Рохе, развалившись в гамаке, громко, от души смеется — бояться-то теперь уже нечего! Старая Мельча принесла черепок с тлеющим навозом, чтоб дымом отогнать москитов. Мы, — столичный гость, конечно, не в счет, — положив в рот по большому шарику коки, ведем оживленный разговор. Гость — видно, ему не хотелось рассказывать о Лиме — предложил прикончить бутылку. Дорогой ликер, смешавшись с гуарапо[14], и следа не оставил от нашей степенности. То и дело слышатся взрывы веселого смеха, будто лопаются зерна маиса на жаровне. Душные калемарские сумерки все плотнее окутывают нас своей лиловой шалью. С каким удовольствием едим мы жареную курицу с юккой и бататом — донья Мельча постаралась, ничего не скажешь — и лакомимся только что сорванными желтыми бананами! Не зря мы на них весь вечер поглядывали сквозь щели в плетеной стене.