Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

• Название: Золотая змея. Голодные собаки
• Автор: Сиро Алегрия
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

Романы Сиро Алегрии приобрели популярность не только в силу их значительных литературных достоинств. В «Золотой змее» и особенно в «Голодных собаках» предельно четкое выражение получили тенденции индихенизма, идейного течения, зародившегося в Латинской Америке в конце XIX века. Слово «инди́хена» (буквально: туземец) носило уничижительный оттенок, хотя почти во всех странах Латинской Америки эти «туземцы» составляли значительную, а порой и подавляющую часть населения. Писатели, которые отстаивали права коренных обитателей Нового Света на земли их предков и боролись за возрождение самобытных и древних культур Южной Америки, именно поэтому окрестили себя индихенистами.

---

Теперь Люсинда стоит в дверях и смотрит, как братья, покончив с ужином и чичей, отправляются на танцы. Пройдя немного, Артуро останавливается:

— А вы не идете?

— Мама не пускает.

— Сейчас я сам с ней поговорю.

В конце концов донья Доротея уступает, только просит обязательно зайти к куме донье Пуле да «не задерживаться слишком долго», и все трое наперебой обещают в точности выполнить все ее наставления. Люсинда, шагая впереди, весело болтает, а рядом семенит ее братишка, которого мать велела взять с собой. Он крепко уцепился за юбку сестры, чувствуя себя ее маленьким защитником. Индейцы черными тенями снуют по ночным деревенским улочкам, и Артуро то и дело награждает их тумаками:

— Дорогу красотке!..

В воздухе стоит острый запах перца, чичи и мокрой шерсти, а совсем рядом с Артуро взволнованно дышит Люсинда, и, пьянея от запаха одеколона и ее молодого тела, Артуро невольно прикусывает губу и шумно ловит воздух широко раздувшимися ноздрями. Он поддерживает девушку за локоть, помогая ей перепрыгнуть через ручей, и долго потом чувствует на своей ладони нежное тепло. Наконец Артуро решается обратиться к ней на «ты»:

— Какой ты красавицей стала!

Девушка смеется, сверкая ровными белыми зубами:

— А ты стал вралем…

В небо быстро ползет огонек ракеты и лопается, рассыпая разноцветные звездочки по черному пологу ночи, нависшему над маленьким веселым селением, где сегодня никому не спится. Вдали мерцают яркие красные точки. Это в горах светятся очаги хижин, там еще не спят, ждут своих с гулянья.

У доньи Пуле танцы, и Люсинда берет верх над всеми. Ее пухлый рот улыбается, в зеленых глазах прыгают чертики, а сама она все кружится и кружится, как будто хочет намотать на невидимое веретено веселые звуки танца. Музыкантов трое — у двоих барабаны и флейты, а третий, одноногий метис, играет на аккордеоне и поет… Вот застонала тростниковая флейта, загудели громовыми раскатами барабаны, и в хижину вихрем ворвалась веселая кашуа[18]. А вот зазвучал аккордеон. Мехи червяком извиваются на круглой культе одноногого метиса, захлебываются и гнусавят, стараясь подладиться под ритм песни. От напряжения у аккордеониста даже усы дрожат. А танцующие знай себе отбивают чечетку.

Из Хунина[19] к нам пришла свобода…
Красавица моя, да здравствует Перу!
Пусть пляшет весь Хунин тебе одной в угоду,
красавица моя, да здравствует Перу!

Люсинда сама себя не узнает. И хотя Артуро — а он все время пляшет только с ней — совсем уже «вывернулся наизнанку», как выразился Рохе, за девушкой ему никак не угнаться, так быстро и ловко кружится она, изгибаясь всем телом. Грубые башмаки парня, отбивая неистовую дробь, поднимают тучу пыли, да и другие пары стараются не отстать. Каждый чоло пляшет со своей девушкой. Чтобы не нарушить общего правила, Рохе тоже нашел себе пару и, танцуя, подмигивает Артуро:

— Везет же старшим братьям!

А чичи хоть залейся — и в ведрах, и в тыквенных бутылях, и в кружках. Артуро выходит и тут же возвращается, прижимая к своей широкой груди целую батарею бутылок с каньясо. Кто-то кричит:

— Ого! Видать, щедрый народ живет в долине!

Веселье в разгаре. Воздух так пропитался спиртными парами, что и пить не надо, дыши — и опьянеешь. Люсинда, чувствуя, как все тело ее вдруг налилось сладкой истомой, дрожит с ног до головы, Когда Артуро, взяв за уголки красный платок, накидывает его девушке на шею и притягивает ее к себе все ближе и ближе, пока ее грудь, переполненная каким-то непонятным томлением, не касается его мускулистой груди. О, эти тропические ночи! Братишка уснул в углу комнаты, а Люсинда не может сдержать своей радости от того, что глаза ее говорят Артуро такое, чего никогда никому не говорили, и что руки ее крепко держатся за его талию, сильную и гибкую — недаром же он плотовщик! А ноги как будто обмякли, послушные новому ритму, ритму покорности и пугливого отказа, страстного порыва и смирения…

Донья Пуле обносит гостей куриным бульоном, после чего — такой уж порядок — хочешь не хочешь, а надо уходить. И вот они идут по улочке селения, то и дело натыкаясь на индейцев, повалившихся на землю в тяжелом пьяном сне. Ночь холодная, ветреная, но чувствуется, что еще немного, и утро снова подарит маленькому селению свой жаркий солнечный поцелуй.

Артуро ведет Люсинду под руку. Он крепко прижимает ее к себе, но девушка чувствует, что теперь ее притягивает к этому парню и какая-то другая, еще более властная сила. Волнение ее как будто улеглось, зато в груди зародилось вдруг странное чувство, бездонное, как ночь, и светлое, как грядущий день. Ей кажется, что она сама и есть ночь, ночь, ожидающая зарю нового дня… «Неужели это любовь?» — думает девушка и невольно вздрагивает. Но Артуро ничего не замечает, он увлекся песенкой, которую еще никогда не пел с таким удовольствием.

Мы в долине за рекой
будем мирно жить с тобой.
Я покрепче плот свяжу,
сам тебя перевезу.

Песенку эту Люсинда слышала много раз, но только сейчас почувствовала в ней какое-то особое очарование: быть может, песенка предсказывает ей дальнюю дорогу и новую жизнь? Жизнь с Артуро? Они идут совсем рядом, чувствуя близость друг друга, хотя и не знают еще, что это — любовь, и не понимают, почему так теснит грудь, почему рвется душа и хочется петь, почему голоса Рохе и маленького брата Люсинды доносятся откуда-то издалека?

Дома Люсинда слышит, как за тростниковой стеной братья Ромеро, укладываясь спать, расстилают потники и одеяла, которые дала им донья Доротея. Потом они долго о чем-то говорят и наконец засыпают.

Она ложится рядом со своим братишкой, — тот давно уже крепко спит, — и с какой-то особенной нежностью целует и крепко прижимает его к себе. Вот так, совсем, совсем близко, как будто это Артуро.

Где-то захлопал крыльями и запел петух.

Когда Люсинда и братья Ромеро проснулись, солнце стояло уже высоко, щедро заливая селение золотым светом. На улице народу полным-полно — все торопятся на площадь посмотреть представление ряженых. На индианках красные, зеленые и желтые юбки, яркую пестроту которых немного смягчают спокойные табачные тона пончо, накинутых на плечи мужчин. Шуршат своими накрахмаленными балахонами тогадо; селендинцы в полосатых пончо суетятся у высоких ворохов ситца, шляп и всякой всячины; мелькают белые войлочные шляпы индейцев из Патаса; громоздятся корзины с розовыми глиняными горшками, которыми славится Мольепата… А вокруг — плотный ряд белых домов с красными крышами. На галереях расположились местные богачи, в высоких сапогах, бриджах и сдвинутых на затылок шляпах из тонкой соломки. Поглядывая на праздничную площадь, они пьют вино, то и дело стреляя в воздух из револьверов, а рядом с ними их жены, в новых платьях и тяжелых накидках с бахромой.

Праздничная площадь — точь-в-точь наполненная яркими безделушками огромная корзина под голубым необъятным куполом, по которому медленно ползет лучезарный диск, разливая вокруг золотое сияние!

Люсинда, Артуро и Рохе тоже отправились на ярмарку. Девушка надела на себя все лучшее, что только нашлось в доме, так что кажется, будто ее самое вынули из сундука, — голубой испанский платок, белая блузка, зеленая юбка, белая шляпа, туфельки на каблуках. Парни, стараясь не отстать, тоже кое-что отыскали в своих дорожных сумках — новые плетеные шляпы, белоснежные рубашки, кашемировые брюки в черно-серую полоску и башмаки на толстой подошве. А вокруг шеи — красные платки. Артуро — вот франт! — даже прицепил к шляпе ленточку цвета перуанского флага. Люсинда и братья весело болтают, остановившись на углу, там, где среди жбанов, кувшинов и тыквенных плошек расположились торговки чичей, желтым перцем и жареной крольчатиной.

Люсинда и братья болтают без умолку, отправляя в рот кусок за куском и прихлебывая из кружек.

— А праздник нынче хорош, — говорит Артуро.

Рохе тут же откликается:

— Дай бог, чтоб и кончился так же хорошо. А если что случится, не забывай — я твой брат…

Люсинда притворно ужасается:

— Батюшки!.. Еще чего выдумали! Конечно, праздник хорош…

И, повернувшись к торговке, которую почти не видно из-за кувшинов и тыквенных плошек, кричит:

— Сеньора, ну и кусок вы мне подсунули, не прожуешь… Плесните-ка еще глоточек, горло прополоскать…

Ряженые, окруженные кольцом любопытных, поют и танцуют. Одеты они невообразимо пестро — на шее ожерелья из стекляшек и поддельного жемчуга, а на груди и рукавах ослепительно сверкают маленькие зеркальца.

Группа «Корикинга» рассказывает о прекрасной птице, живущей в пуне. Один из ряженых, одетый под цвет оперенья птицы, в черное с белым, поет:

Я красавица — корикинга,
люди за это зовут меня гринго…[20]

Хор то соглашается с певцом, то отвечает ему злой шуткой, а народ вокруг хохочет, веселится.