Ефим Пермитин - Три поколения

• Название: Три поколения
• Автор: Ефим Пермитин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Книга «Три поколения» — мой посильный вклад в дело воспитания нашей молодежи на героических примерах прошлого.

Познать молодежь — значит заглянуть в завтрашний день. Схватить главные черты ее характера в легендарные годы борьбы за советскую власть на Алтае, показать ее участие в горячую пору хозяйственного переустройства деревни и, наконец, в годы подъема целины — вот задачи, которые я ставил себе на протяжении трех последних десятилетий как рядовой советской литературы в ее славном, большом строю.

---

— Пойду-ка я к скотам своим, — сказал Никодим и, пряча от Алеши глаза, вышел на двор.

Алеша лег.

Настасья Фетисовна вскоре уснула, а Никодима все не было.

Разгоряченное воображение Алеши рисовало картину за картиной: вот Никодим седлает коня и скачет в ближайшую станицу; вот выехали белые и, побрякивая шашками, двинулись по таежной тропинке.

Лежать он больше не мог, тихонько поднялся, натянул сапоги и двинулся к порогу.

Алеша взялся за скобку двери, но услышал разговор Никодима с пестуном в сенях:

— …А как врет он, как врет, как сивый мерин… Знаем мы, какой он тайный колчаковец… Он большевик. Из тюрьмы. Сам в бреду выболтал.

Алешу точно кипятком обдало. Он, шатаясь, добрел до постели, упал на нее и обхватил голову руками.

Глава XXXVI

Холодная, слезливая осень налетела вдруг. Всю ночь за стенами избушки свистел, завывая в трубе, ветер. Тайга стонала, ревела и только на рассвете затихла, а из низко нависших туч посыпался мелкий, затяжной дождь.

Утром полураздетым выскочивший к медведю в сени Никодим вернулся в избу с красным носом и подбежал к печи:

— Ой, мама, надевайте зипун! Осень на рыжей кобыле приехала!..

Алеша посмотрел в окно и увидел, что зеленая железная крыша мокрых лесов за рекой в одну ночь проржавела. Рябины, осинники загорелись огненно-желтыми шапками.

— Действительно, осень на дворе… — согласился он.

И дневной ли свет, простые ли слова мальчика о рыжей кобыле успокоили Алешу.

«Нет! Не могут они меня предать! Избушка беднее бедного…»

А когда в полуоткрытую дверь избы просунул лобастую голову пестун, завизжав просительно, и дед Мирон сказал внуку: «В тепло просится! Впусти его, сынок! Всякую тварь жалеть надобно…», — ночные страхи Алеши окончательно прошли. Алеша благодарными глазами взглянул на старика и с трудом удержался от слез.

Никодим гостеприимно распахнул дверь, и на пороге они увидели пестуна на задних лапах с охапкой моха.

— Э, да ты, дружище, с постелью! А ну, заходи! Заходи живей! Избу выстудишь, — засмеялся Никодим.

Пестун с охапкой моха был так смешон на своих мохнатых ногах, так забавно моргал, такой ум светился в круглых его глазах, что Алеша, как и Никодим, обрадовался ему.

Медвежонок сунулся сначала под стол, потом под кровать, повозился, посопел и снова вылез. Он внимательно осмотрел, обнюхал все углы в избе, не выпуская из лап постели. Потом подошел к широкому зеву подпечья, заглянул туда и решительно полез.

— Дедынька! Дедынька! Да он никак берлогу себе ищет! — радостно закричал Никодим.

Вскоре пестун завозился, зафыркал, загремел в темном подпечке. Алеша с Никодимом увидели, что медвежонок выгребает оттуда закатившиеся картофелины, выпихивает клюку, ухват и сковородник.

Никодим подбежал к Алеше, схватил его за руку и, задыхаясь от смеха, выкрикивал:

— Смотри! Смотри! Хозяин! Квартиру!..

К приходу Настасьи Фетисовны пестун выгреб из подпечья все ненужное и вылез в пыли и клочьях моха.

— Мама! Мамунечка! Бобошка! — Никодим бросился к матери и чуть не сбил ее с ног. — Бобошка! Берлогу под печкой! Ваши ухваты… к чертовой бабушке!..

После завтрака пестун исчез в лесу и не показывался на заимку, несмотря на надвигающийся вечер. Никодим и в первый раз поднявшийся с постели Алеша забеспокоились, то и дело выходили во двор и звали медвежонка. Исчезновение забавного пестуна незаметно сблизило их. Они строили всевозможные догадки.

— Не понравилось, значит, ему под печкой, вспомнил об ущелье и убрался. Сколько зверя ни корми, видно… — Никодим с трудом удерживался от слез.

Но Алеша, дед и даже Настасья Фетисовна всячески утешали мальчика.

— Близкую зиму чует медведок — вот и подался в тайгу корешки жрать. Пожрет — прочистит ему кишки, он и ляжет. Какой праздник у нас над головой, дочка? Уж не святой ли Дмитрий Солунский?[9]

Настасья Фетисовна подтвердила догадки свекра.

— Так я и знал! Дмитрий Солунский завсегда перевозу не просит. Речки мерзнут, а медведь в мерлог[10] ложится. И никакими силами не удержишь ты об эту пору своего медвежонка…

Поужинали, а пестуна все не было. Никодим разделся, но не лез на полати и, лишь только Настасья Фетисовна затушила огонь, юркнул на постель к Алеше.

— Где-то наша забубенная головушка?.. — тихонько шепнул он.

Алеша крепко обнял мальчика и долго не выпускал. В эту ночь они проговорили до рассвета. Несколько раз выходили во двор, кликали пестуна, ждали и снова ложились в постель, прижавшись друг к другу. Никодим рассказывал Алеше про пестуна, про тайгу и про зверей, Алеша — про Москву, «в которой жил его близкий товарищ»; о том, как «этот товарищ» попал в тюрьму, бежал от белых, тоже заблудился в тайге и чуть не умер от голода…

Лицо Никодима не видел Алеша, но по тому, как мальчик, затаив дыхание, слушал его и как все доверчивей прижимался к нему, он чувствовал, что Никодим всецело на стороне «его товарища»…

Уснули они, как показалось им, на одну минутку, но Настасья Фетисовна уже будила их:

— Да вставайте же! Явился ваш Бобошка. Поджарый. Есть ничего не стал — и без разговора прямым трактом под печку…

Глава XXXVII

В ожидании охотничьего промысла Никодим и Алеша направили старенький шомпольный дробовик, с которым охотился еще дедка Мирон. Ствол у дробовика был рыжий от ржавчины, в двух местах на нем белели оловянные заплатки, но стрелять из него было еще можно.

Алеша уже выходил во двор и с радостью помогал Никодиму в его несложном хозяйстве. Настасья Фетисовна подарила Алеше новое холщовое белье, свой новый зипун с расшитым плисовым воротником, а дед Мирон — заячью шапку.

Первый раз, когда они всей семьей весело и любовно обряжали Алешу, ему хотелось схватить их всех в охапку, и целовать, и смеяться, и плакать. Но усилием воли он подавил свои чувства и только краснел и застенчиво улыбался под сияющими их взглядами.

В зипуне Настасьи Фетисовны, подпоясанном цветной домотканой опояской, и в заячьей шапке деда, Алеша походил на молодого деревенского парня.

Ежедневно после ужина Никодим выходил во двор и с замиранием сердца прислушивался: не фыркает ли Пузан перед переменой погоды? Пытливо глядел на небо: не наливаются ли снеговые тучи? И, наконец, дождался. Снег начал падать с вечера и шел всю ночь. Алеша и Никодим несколько раз выбегали во двор и подолгу стояли, наблюдая, как безмолвно преображается земля.

Мягкие хлопья бесшумно падали на тайгу, на побуревшую, точно притихшую реку. Ультрамариновые сумерки отстаивались меж колонн деревьев. Тихо и торжественно обряжалась тайга в парчовые одежды.

Говорить не хотелось.

Свет лампы из окна избушки по-новому — золотым искристым лучом — лег на снежную пелену. И еще синей и гуще придвинулись сумерки к самым стенам таежной заимки.

— Ну, Алексей, пойдем! А уж завтра пороша!.. Всем порошам пороша будет!

Завтракали при огне. Никодим ел торопливо, часто поглядывая на окно. Насколько Никодим спешил во время завтрака, настолько медленно и обстоятельно одевался. Несколько раз он тепло запахивал зипунчик, туго перетягивал его опояской. Потом делал взмах руками, словно прикладывал винтовку к плечу, снова распоясывался и пробовал свободу движения рук, перетянув себя опояской.

Ружья и лыжи приготовлены были с вечера. Алеша, спортсмен и лыжник, робко встал на широкие подволоченные охотничьи лыжи. Шомпольный дробовик он повесил за спину. В руки взял длинный пихтовый каек — тормозить и управлять лыжами на крутых спусках.

Его удивило, что Никодим отказался от кайка.

Небрежным, как показалось Алеше, щегольским каким-то движением мальчик всунул ноги в юксы, присел почти к земле с вытянутыми вперед руками и легко подпрыгнул вверх на полметра.

Лыжи, подошвы сапог и весь корпус охотника составили одно целое. Подавшись слегка вперед, он заскользил беззвучно.

Алеша пошел следом. На дворе Никодим вынул из чурбака топор и сунул за опояску.

— Это еще зачем такую тяжесть? — не удержался, спросил Алеша, но по безмолвному и вместе с тем насмешливому взгляду мальчика понял, что в этот момент он потерял уважение и как охотник и как старший на несколько лет.

— Без топора в тайге погинешь, как муха! — осуждающе сказал мальчик, и по тону его Алеша понял, что отныне Никодим безраздельно руководит им.

Через реку перешли по засыпанным снегом кладкам, неся лыжи на плечах. Под ногами вода казалась густой, буровато-желтой, и от нее дымными волокнами поднимался пар.

За рекой нырнули в синюю глубину леса.

Колодник, мелкий подлесок — все укрыло, засыпало, все сровняло. Тяжелые комья снега, повисшие на лапах дерев, гулко падали в мягкое ложе, обдавая охотников искристой пылью. За воротники зипунов, в рукава — всюду набивался пухлый снег и таял, обжигая разгоряченное тело.