Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг

• Название: На пути в Бабадаг
• Автор: Анджей Стасюк
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-696-9

Анджей Стасюк — одна из ключевых фигур современной польской прозы. Русскому читателю известны его роман «Белый ворон», повесть «Дукля», рассказы и эссе. «На пути в Бабадаг» — повествование о путешествии по Центральной Европе, включающее элементы приключения, эссеистики, путевой прозы. Польша, Словакия, Венгрия, Румыния, Словения, Албания, Молдова — автор пересекает их на машине, автостопом, на поезде, пешком. Порой он возвращается к увиденным ранее местам, заново осознавая себя самого в первую очередь как центральноевропейца. После 1989 года вопрос «европейскости» или «центральноевропейскости» этих стран встал достаточно остро. Для польского сознания принадлежность к Европе, самоидентификация с ней — больная и сложная тема, включающая в себя множество переживаний: ностальгию, мечту, скрытые комплексы и прочее. А. Стасюк уже обращался к этой проблеме, однако впервые он делает это на столь огромном, разнообразном и увлекательном материале. Кроме того, здесь писатель сознательно отказывается от соотнесения Центральной Европы с Западом и Востоком. Он описывает это пространство, не защищенное от исторической стихии, неустойчивое, непостоянное, с размытыми границами, как не просто уникальное, но словно бы единственное на свете.

---

От старой крепости Круя остались только каменная башня, фрагменты стен и очертания фундаментов. Остальное в 1982 году воздвигла Пранвера Ходжа, дочь Энвера. Она была архитектором, обладала властью и именно так представляла себе албанское Средневековье. Здесь в 1443 году Скандербег[52] вывесил знамя с черным двухглавым орлом и провозгласил независимость Албании. Он бросил вызов Турции, перед которой в то время трепетала вся христианская Европа. Папа римский Каликст III называл его «Athleta Christi»,[53] хотя Георг Кастриоти в юности принял ислам, отсюда его имя Скандер. Разумеется, он проиграл, и с независимостью Албании пришлось подождать аж до 1913 года. Со всем этим — многовековой историей с флагами, портретами вождей, государственных деятелей, бумагами, картами и копией шлема Скандербега, можно ознакомиться в построенном дочерью Энвера здании. Перед входом, который охранял солдат с «Калашниковым», стояла очередь.

Мы пошли обратно на эту длинную тесную улочку со старыми домами. Их было десятка полтора, и в каждом продавали старье, тысячи, десятки тысяч вещей. В хаосе и полумраке, сваленное грудами, распиханное стопками, развешанное пучками, здесь было собрано все прошлое Албании. Резные ящики, темные массивные столы, кальяны, кривые ножи, серебряные монисто, женская расшитая одежда, пропитанная старостью и затхлостью, коврики с видами Стамбула и Мекки, фрагменты упряжи, иссохшие керпцы,[54] ориентальная филигрань, сабли, деревянные механизмы, костяные устройства, роговые изделия, ковры, закопченные чугунки, прямо какой-то замшелый супермаркет материальной культуры, причем все истерто пальцами, выглажено поколениями, чуждо какого бы то ни было притворства — только что извлечено из тьмы и начищенное на продажу. Мы заходили в каждый из этих сезамов, однако многообразие и варварское великолепие материи выталкивало нас наружу. В какой-то момент отключилось электричество. Продавцы вели нас в глубь мрачных лабиринтов и, подсвечивая фонариками, демонстрировали ту или иную вещь. Желтый кружок света перескакивал с предмета на предмет, с одной крупицы прошлого на другую, выколупливал из бурого полумрака лоскутки одежды, орнаменты, металлический блеск бижутерии, и казалось, мы пытаемся что-то разузнать о мире, реальность которого сами же подвергаем сомнению. Эти музеи, а может, склады старья или истории с блуждающей внутри беспомощной полоской света образовали своеобразный символ Албании. В одной из лавочек на старинной оттоманке лежал хозяин. Рядом стояли ботинки, а он попросту спал.

Почти в каждом антикварном магазине имелся угол, в котором кучей была навалена новейшая история. Главным образом она состояла из макулатуры и портретов Энвера. Прежде всего, тяжелые книги и гигантские альбомы с фотографиями, на которых вождь был запечатлен на фоне его достижений: Энвер и толпа, Энвер и новостройки, Энвер и поля, Энвер и фабрики. Кроме макулатуры имелись также медали и награды с обязательной красной звездой. Больше ничего не сохранилось и не годилось для продажи. Не знаю, впрочем, покупал ли это кто-нибудь. За альбом с жизнеописанием Ходжи мужик просил тридцать долларов. Он назвал цену и не желал торговаться. Повторял свое «thirty»[55] и в конце концов раздраженно отвернулся. «Албанцы не торгуются, — объяснил мне потом Астрит. — Особенно с иностранцами. Они полагают, что беднее их никого нет, и, если человек пытается сэкономить, это несправедливо».

Еще там были бункеры. Они стояли повсюду, в каждой лавочке — десятки, сотни миниатюрных бункеров из белого камня. В виде пепельниц, пресс-папье и декоративных безделушек. После отъезда они были призваны просто напоминать об Албании.

Албания есть одиночество. Эта мысль приходит мне в голову, когда я вспоминаю ранний вечер в Корче. Старый базар, помнящий еще времена Оттоманской империи, уже опустел. Уехали старинные «мерседесы» и конные двуколки. Женщина подметала площадь. В тот день небо было серым, и теперь, когда толпа разошлась и исчез разноцветный хаос товаров, эта серость стекала сверху, заполняя пустоту рынка. Нежилые двухэтажные дома впитывали ее, как камень впитывает влагу. Все пространство базара было мертво и неподвижно, словно никто никогда сюда не заглядывал. И тогда в дальнем углу площади я увидел троих мужчин. Они сидели на корточках вокруг миниатюрного гриля и пекли початки кукурузы. Их фигуры почти терялись на фоне серых стен. Густеющий мрак стирал силуэты. Собственно, различить можно было только пламя, беспокойный красный огонек, колеблемый ветром.

Однажды мы беседовали с Астритом об эмигрантских путях Европы, об этой бесконечной миграции с востока и юга на запад, о номадах-гастарбайтерах, тянущихся из Польши, Украины, Белоруссии, Болгарии, Румынии ради нищенской конквисты германских, романских, англосаксонских и прочих территорий вплоть до мыса Святого Винсента, мыса Пассеро и исландских рыбоперерабатывающих заводов. Я твердил Астриту о поляках и украинцах на немецких стройках и фольварках, завел старую песню о горькой доле худших людей в лучшем свете. Пытался как-нибудь уравновесить его албанскую повесть. Когда я закончил, Астрит сказал: «Это разные вещи. Ты не знаешь, что такое быть албанцем в Европе». И мы сменили тему.

«Это память о девяносто седьмом годе», — сказал Ригельс. Мы были в Гирокастре, и я расспрашивал его о разрушенных первых этажах некоторых домов. Выбитые двери, окна, витрины, огромные дыры в основании зданий, заваленные мусором, останками каких-то механизмов и щебнем. Весной девяносто седьмого года рухнули финансовые пирамиды. Правительство Сали Бериши[56] до последнего утверждало, что все под контролем и в определенном смысле поддерживало деятельность этих сказочных институтов. Соблазнившись геометрической прогрессией богатства, люди продавали все свое имущество, дома, квартиры, залезали в долги и клали деньги на счета, которые обещали расти, словно температура при горячке. Десятки тысяч албанцев потеряли все. — То, что было в этих домах — магазины, кафе — принадлежало правительству? — спросил я Ригельса. Он только улыбнулся: — Нет. Это было имущество тех, кто сохранил хоть что-то, а люди, которые грабили и уничтожали, не имели уже ничего. Они мстили за то, что у кого-то что-то было.

Я пытался представить себе все это. Мы сидели в симпатичном кафе, укрывшемся в подвале старой крепости, что нависала над городом. Пили белое вино. Ригельс приветствовал знакомых. Рядом подростки пили пиво и болтали о девушках, а я пытался представить себе, как их ровесники пять лет назад разрывают воздух автоматными очередями, на мгновение охваченные восторгом, — справедливость и правда наконец на их стороне. Кто-то целит в окна опостылевших соседей. Я пытаюсь представить себе эту отчаянную революцию ограбленных людей. Восставшие Гирокастра и Влоре расположены на юге, а Бериша был с севера. Этот географический водораздел уходит своими корнями в историю так глубоко, что недалеко до гражданской войны. Во всяком случае, именно на севере президент велит открыть склады с оружием — в надежде, что его сородичи двинутся в крестовый поход подавлять бунтующий юг. «Однако они быстро поняли, что гражданская война севера с югом — блеф или безнадежный план. Вместо гражданской войны получилась анархия. Одни получили приказ, другие просто давно мечтали подержать в руках автомат, третьи боялись будущего или же по примеру прочих бросились к складам оружия и принялись хватать что попало, включая мины и радиоактивные материалы. Потом они начали стрелять в воздух — салютуя, на радостях или от страха, а может, чтобы опробовать оружие, которое им досталось. Вооруженные албанцы ворвались в тюрьмы и освободили тысячу пятьсот узников, семьсот из которых сидели за убийства. В тот день [10 марта 1997 года. — А. С.] погибло, главным образом, от шальных пуль, более двухсот человек, ранены тысячи. Появились шайки грабителей — то ли люди Бериши, то ли просто бандиты. Развинчивали даже железнодорожные пути и кусками, как лом, продавали в Черногорию».

Не могу отделаться от мысли, что каменные лозунги и самоубийственная стрельба в небо — явления одного порядка. И то и другое выглядит абсурдом, но в самом глубинном смысле представляет собой радикальный вызов, брошенный реальности. Одержимый идеей тоталитаризма Ходжа и погруженные в анархию граждане распадающейся страны ведут себя так, словно миру предстоит умереть вместе с ними. При этом и Энвер, и взбунтовавшаяся толпа убеждены в своем бессмертии. Они живут одним настоящим. Ходжа, вероятно, полагал, что его воля решает все, и поэтому не признавал никаких ограничений. Палившие в воздух мужчины подозревали, что они не решают ничего, а следовательно, можно делать все.

«Шкиперия» — это Албания. Даже ее подлинное имя в определенном смысле означает одиночество, ведь за пределами Балкан оно мало кому известно. На протяжении двух недель я прислушивался к албанской речи на улицах, в автобусах, по радио и, кажется, ни разу не услышал слова «Албания». Всегда и везде — Shqiperia, Shqiptak, shqiperise…