Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг

• Название: На пути в Бабадаг
• Автор: Анджей Стасюк
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-696-9

Анджей Стасюк — одна из ключевых фигур современной польской прозы. Русскому читателю известны его роман «Белый ворон», повесть «Дукля», рассказы и эссе. «На пути в Бабадаг» — повествование о путешествии по Центральной Европе, включающее элементы приключения, эссеистики, путевой прозы. Польша, Словакия, Венгрия, Румыния, Словения, Албания, Молдова — автор пересекает их на машине, автостопом, на поезде, пешком. Порой он возвращается к увиденным ранее местам, заново осознавая себя самого в первую очередь как центральноевропейца. После 1989 года вопрос «европейскости» или «центральноевропейскости» этих стран встал достаточно остро. Для польского сознания принадлежность к Европе, самоидентификация с ней — больная и сложная тема, включающая в себя множество переживаний: ностальгию, мечту, скрытые комплексы и прочее. А. Стасюк уже обращался к этой проблеме, однако впервые он делает это на столь огромном, разнообразном и увлекательном материале. Кроме того, здесь писатель сознательно отказывается от соотнесения Центральной Европы с Западом и Востоком. Он описывает это пространство, не защищенное от исторической стихии, неустойчивое, непостоянное, с размытыми границами, как не просто уникальное, но словно бы единственное на свете.

---

Наконец приехал Александру и остановился с румынской стороны. Я помахал ему и двинулся к будке. Увидев меня, пограничники обрадовались, потому что помнили, как я въезжал две недели назад. Я представил себя единственным путешественником, которого они досматривали за последнее время. Бросил рюкзак в багажник, сел, и мы поехали. Через двадцать минут миновали Хуси.

Паром в Галац

Итак, пространство — это вечное настоящее. Морозы тянутся из Украины и России в Румынию. Бухарестская знакомая говорит по телефону: «Very, very cold».[60] Я пытаюсь представить себе голую обледеневшую Дельту и сизый лед, затягивающий каналы, но получается с трудом, потому что сперва приходится мысленно преодолевать пространство, отделяющее меня от Сфинту-Георге и Сулины: Шариш, Земплин, Сабольч-Сатмар, Марамуреш, Трансильванию, Бараганул, Добруджу… Приходится представлять себе, как мороз завладевает местами, которые я помню весенними и летними. Приходится, точно пес воду, стряхивать с себя ту жару, потому что я не в состоянии поверить, будто между Самовой и Никулицелем теперь холодно, будто свиньи не валяются в пыли глинобитных двориков за камышовыми заборами, утоптанных до каменного состояния, и снег лежит на стрехах мазанок, стоящих вдоль извилистого шоссе, с которого уже видны Украина и белые пароходы, плывущие по дунайскому рукаву Киглии. Я с трудом представляю, чтобы с пола автобуса не поднималась горячая пыль, а тополиная роща возле парома в Галац стояла голой, безлистной и пустой и не было там мужиков, которые распивают водку — по пятнадцать тысяч леев бутылка, — купленную в раскаленном, как печь, магазине-вагончике. Кажется почти невероятным, чтобы теперь в Братиану все изменилось, чтобы алкаши, скорее всего, куда-то исчезли, чтобы пропали собаки у переправы, стаи взъерошенных щетинистых дворняг, точно меньшие братья этих люмпенов — такие же печальные и иссохшие на солнце.

Да, мне недостает воображения, и потому я вынужден паковать рюкзак, распихивать по карманам всякую всячину — паспорт, деньги, вынужден собираться в путь, чтобы проверить, как обстоят дела. Всякий раз, когда сменяется время года или погода, я вынужден складывать самое необходимое и отправляться в знакомые уже места, чтобы проверить, существуют ли они по-прежнему.

Как поживает этот паром в Галац, отплывающий от низкого берега, где на порыжевших от жары лугах бродили худые и блестящие кони? На пароме среди нескольких сверкающих автомобилей ехала серая «дакия»-пикап с огромным, вонючим, как сто чертей, кабаном в кузове. Должно быть, они проделали немалый путь, потому что скотина вымазюкалась по самый хребет. Я блаженно вдыхал этот смрад, бедром касался заднего крыла черного «мерса», где сидели бритый мужик в зеркальных очках и блондинка в золотых серьгах, и смотрел на противоположный берег Дуная, на гигантские ржавеющие портовые краны. Это была моя Румыния — недолгое братство «мерседеса», золота, свиного духа и трагической индустриальности, заброшенность которой могла сравниться лишь с ее масштабами. Пять минут спустя пути кабана, лимузина и мой разошлись навсегда.

Это и не дает мне уснуть — стремление узнать наконец, какова судьба всех картин, что прошли через мои зрачки и застряли в памяти, что происходит с ними, когда меня там нет, навсегда ли я забрал их с собой, обездвижив в собственной голове, останутся ли они со мной до конца, вне зависимости от смены времен года и погоды.

Что будет с двумя парнями в темных штанах, белых рубашках, галстуках и блестящих, словно только что начищенных, ботинках? Они извлекли меня из центра Текуча, из этого плоского пыльного города, и подвезли пару километров до магистали, а потом еще написали фломастером на большом листе «Бакау», чтобы мне было чем размахивать перед носом водителей. В молдавских душных сумерках они напоминали ангелов. Я не просил их о помощи. Они появились сами собой, потому лишь, что я был устал и потерян. И это не были православные ангелы. Потом я прочитал текст на обороте импровизированного транспаранта, который они мне вручили. И, в частности, обнаружил там фразу: «Creaza о buna imagino publica Bisericii Adventiste».[61] Ангелы были адвентистами и хорошо меня понимали, потому что в Текуче ощущали не меньшую потерянность.

Теперь все кажется таким простым. События соприкасаются, пронизывают друг друга, освобожденные от причинно-следственной связи, покрывают пространство и время ровным полупрозрачным слоем. Память воспроизводит их в любом направлении — назад, вперед или параллельно, им все нипочем. Это единственный способ не дать логике сбить нас с ног и выхватить едва пойманную добычу из рук. Где закончилась Молдавия, где началось Семиградье? Наверняка где-нибудь на шоссе номер 120 — там, в окрестностях Таски и происходило это неспешное превращение. Меня подобрало столетнее «ауди». Внутри все болталось, отваливалось, отскакивало — провода из приборной доски, обивка с потолка, снизу задувал ветер и летела пыль. Водитель сидел в шортах и майке. На шее болталась золотая цепочка, на ногах желтые шлепанцы. Он был очень загорелым, и только из-под массивного браслета часов виднелась полоска светлой кожи. На холостом ходу мотор начинал глохнуть, так что водитель все время жал на газ и даже не пытался тормозить там, где надо бы. Наш путь лежал через самое глубокое ущелье в Европе. Мы пытались поговорить. Он был из Сату-Маре и не любил венгров. Чтобы продемонстрировать, насколько они ему отвратительны, он обгонял на своем допотопном автомобиле вылизанные «пассаты» и «кордобы» с венгерскими номерами. Дорога для этого совершенно не годилась, поскольку состояла главным образом из поворотов. Он обгонял на спусках, выглядывая в окно, чтобы видеть на метр-два дальше. Мне было страшно, но я захватил с собой фляжку румынского бренди. За Биказ-кей сделалось почти темно. Стены ущелья достигали высоты нескольких сотен метров, и мы ехали точно в гигантской пещере. Мне хотелось отдать должное этому чуду природы, но одновременно не хотелось пропустить момент, когда мы разобьемся. Водитель вполголоса ругался и барабанил кулаком по рулю, если мощности не хватало и на нескольких десятках метров прямого отрезка ему приходилось созерцать серебряный зад «сиата» с будапештскими номерами. На перевале стояли лотки для туристов с произведениями местных мастеров. Мы начали спускаться. За одним из поворотов на асфальте стоял табун лошадей. Некоторые с бубенчиками на шее. Мы съехали влево, прямо под колеса появившегося автобуса. И ему, и нам удалось остановиться поперек шоссе. Это было, кажется, делом вполне обыденным, поскольку мужик перекрестился всего три раза и продолжал двигаться в прежнем темпе. Теперь он крестился перед каждым обгоном. Я вышел на центральной улице Георгени. К машине подошли двое похожих на него типов, только менее загорелых и цепочки у них были потолще. Я видел, как он протягивает им толстые пачки купюр по десять тысяч леев, что всю дорогу валялись на заднем сиденье.

И ничего больше. Продолжение могло бы состояться вечером, где-нибудь, скажем, в Словакии. Например, в придорожном кафе между Шаришем и Земплином, где пара водителей грузовиков поедала картофельные оладьи с тушеной печенкой и луком. Они пили чай и глядели на подтекающий кран с золотым фазаном. Из маленького зала возле стойки бара время от времени выходила темноволосая девушка. Она заказывала четыре рюмки «боровички» и скрывалась с ними за деревянной ширмой, откуда тянуло папиросным дымом и слышался мужской смех. Каждый раз, явившись за новой порцией, она долго шепталась с барменшей, словно хотела оттянуть момент возвращения. Только возгласы из-за тонкой перегородки заставляли ее прервать торопливый, нервный разговор. Я не мог понять, предназначалась ли одна из рюмок на подносе ей самой или она только угощала этих незримых гогочущих мужиков в каких-то лишь ей ведомых целях. Может, она хотела склонить их к преступлению, а может, к доброму поступку. Во всяком случае, платила она сама, вытаскивая из тесного кармана джинсов рулончики красных соток. Однако все это происходило где-то в другом месте и в другое время, чем то, что я пытаюсь вообразить сейчас. Вероятно, это было между Немцовой и Предайной, на шоссе в Баньской, и стояла зима.

Да, стоит событиям миновать — и они уже не доставляют никаких хлопот, при условии, что мы не станем умничать и пытаться использовать их в своих интересах. Если оставить их в покое, они превратятся в волшебный раствор, чудесную тинктуру, растворяющую время и место, разъедающую календари и атласы, обращающую в блаженное небытие координаты поступков. Какой смысл гадать? На что кому хронология — родная сестра смерти?

В полночь в Кисварде оглушительно басили громкоговорители, и машины стартовали с визгом шин, чтобы затормозить через десяток метров. В горячей пограничной ночи бритые черепа парней блестели, словно матовые лампочки. Мы искали ночлег, но этот город страдал бессонницей. Близость границы не давала уснуть. В пригородах тянулись ряды шикарных вилл. Возведенных за неделю или месяц. Жуткий фисташковый цвет соперничал с безумно-розовым и ядовито-желтым. Центр был старый, укрытый деревьями, полный тенистых провалов, в которых исчезали одноэтажные улочки. Однако эта подвижная, точно насекомое, и одновременно ленивая толпа на улице Мартона Кручаи наводила на мысли о штурме, забаве агрессоров, некоей неудачной конквисте. Молодежь напоминала стадо животных, оказавшихся в городе и не умеющих этим воспользоваться. Они двигались взад-вперед, встречались, обнюхивали друг друга, отдалялись и снова сближались, связанные незримыми нитями интересов, страха и желания. Кружили в лучах света, как ночные бабочки. Это был невроз пограничья, стремительной победы и внезапного поражения. В двадцати километрах отсюда располагались Загоны, единственный пограничный переход между Венгрией и Украиной, так что все тут назревало, пухло, разбухало и набиралось сил. В отеле «Бастия» огромная баба с обесцвеченными волосами, из прежних времен, не желала брать ни доллары, ни марки — исключительно форинты, которых у нас не было.