Геннадий Башкуев - Пропавший

• Название: Пропавший
• Автор: Геннадий Башкуев
• Издательство: Журнал "Байкал" №5-6
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 0134-4331

Геннадий Башкуев родился в 1954 году. По образованию журналист, работал в газете «Молодежь Бурятии», на республиканском радио. Рассказы и повести Г. Башкуева обсуждались на XII конференции молодых и начинающих литераторов Бурятии, состоявшейся в 1985 году. На сцене Бурятского академического театра драмы им. X. Намсараева была поставлена пьеса «Климат резко континентальный».

В журнале «Байкал» публикуется впервые.

---

Бригадир поймал вопрошающий взгляд Жорика, выдохнул дым из ноздрей.

— Да не сын он вовсе! Так… приблудный. Пользуется Улиной добротой! Пьет, жрет, на нее орет, чем не жисть! Я говорю: гони в шею!

На хрена он нужен, шабашник несчастный! В колхозе, вишь, ему несподручно! Лето вкалывает, девять месяцев водку трескает! Видал дружка-то его? Хромого? По пьяному делу на пилораму упал! Так вот и живем…

— Тут ее, Ульяну, понять надо. Один сын на собственных глазах сгорел, другой запропастился куда-то, муж на фронте погиб… Тоскует, старая, жалеет! А Ваньша тем и пользуется, сынка изображает! Сволота! Такие вот и позорят…

Кирьян Палыч пригладил усы.

— Ладно. Чего это я раскудахтался… Ты как со временем?  В смысле дальнейших планов?

И бригадир стал горячо уговаривать Жорика остаться в Березняках, идти к нему в бригаду. Жилье не проблема, избы пустуют. Жорик от неожиданности поперхнулся дымом, замахал руками.

— Ладно, ладно… Не объясняй, — лицо бригадира скисло. — Понимаю… Березняковский телеграф уже сработал: приехали какие-то иноземцы, сын у них в этих мостах погиб…

Кирьян Палыч посмотрел в глаза.

— Брат старший, что ли?

Жорик промолчал.

— Понятно. Я чего пришел? Думаю, надо гостей поприветствовать. От имени правления… Ну и… чтоб Ванек этот не обидел. Злой он, с похмелья особливо…

После ухода бригадира Жорик еще чуток постоял на крыльце, прикидывая, как лучше подлатать стайку. К западу тянулись жирные, в оранжевых просветах, фиолетовые полосы — небрежно мазнули да так и не дочернили небосклона. Ветер с размаху хлопнул калиткой, перекинулся на крышу, за воротник просыпались, намочив спину, щекотные крупинки. Жорик передернул плечами и забежал в дом.

Прислонившись к стене, Долгор утирала слезы. Растерянная Ульяна причитала.

— Куды ж ты, моя, на вечор-то глядя? Далеконько-т, ножками не дойтить!..

Ульяна пожаловалась, что гостья ее не слушает, хочет немедля ехать на место сожженных Березняков. Это через реку, в поля, верст десять… И погода «дуже заполнилась».

Погода и в самом деле портилась.

Неожиданно из-за печи появился парень, помятая красноглазая физиономия брезгливо морщилась. В шерстяных носках он бесшумно прошел к бачку с водой, дергая кадыком, гулко выхлебал един ковшик, другой… Схватился за спутанную волосню, подавил веки, рыгнул.

— Ваньша, Ваньша, россольчику, рассольчику-т… Помога-ат! А то, можэ, поешь… — захлопотала Ульяна.

— Отвались, — равнодушно зевнул Ваньша, потянулся мосластым телом, хрустнул костями. Мышцы под нательной рубахой перекатились от локтей к плечам. — Чего базарите?

Ульяна начала путано объяснять. Ваньша перестал зевать, в мутных глазах осмысленно блеснули зрачки.

— Значится, издалека прибыли-т?

Жорик с Долгор дружно закивали, признав настоящего хозяина дома.

— А чего-т не помочь добрым-то людям! Мы завсегда… — осклабился Ваньша. — Значится, их на старые Березняки, мама?

— Дак и я говорю, чего-т на вечор-то глядя… Ночуйте, поутру видно будет. Можа, бригадир трахтур даст…

— Как же, жди! Твой Кирьян за колхозное удавится! — надевая свитер, усмехнулся Ваньша. Обернулся к Жорику, дыхнул перегаром. — Не откладывай на завтре того, чего можно сделать сегодня! Так, не?

Жорик закивал. Долгор тоже. Мир не без добрых людей.

— А коня, коня-то иде?.. А, Ваньша? — заволновалась Ульяна.

— А у Хромого! Я махом! — парень сорвал тулуп, нахлобучил шапку.

Конь был старый, линялый, непонятной масти, с высоко подрезанным хвостом. Ваньша всячески поносил скотину и ее хозяина Хромого, который «зажилил трешку», мстительно нахлестывал лошадь. В набитые сеном розвальни летел снег. Долгор лежала в санях ничком, с головой укрытая тулупом. Стоя на коленях, Ваньша оборачивал лицо, кричал про некоего Колыхалова, недодавшего за летнюю шабашку, и с которым он еще разберется один на один. И опять поносил весь белый свет.

Ветер усилился. Солнце окунулось в мутный омут низкой облачности. Полузанесенная колея повернула в поле — коняга зафыркал.

— Здесь! — крикнул Ваньша, озабоченно взглянув на небо.

Жорик огляделся, не веря глазам своим. Они стояли на совершенно голом месте. Ничего. Ни кустика, ни печной трубы, ни бревнышка, ни березки. Раздетая степь. И гул ветра.

— Здесь! Точно! — нетерпеливо повторил Ваньша, озираясь. Ему здесь не нравилось. — Давайте живее!..

Они быстро врастали в огненные Березняки: сапоги уже до середки голенищ занесло порошей. Все было красным под заходящим солнцем. Алели языки поземки, красными стали зеленый дэгэл Долгор, руки, лица, в огненную масть перекрасились лошадь и возница.

— Давайте! Ну?! С утра ни капли!.. Будьте людьми, дайте на опохмелку! Ну?! Через час магазин закроется! Будьте людьми! Ну?!

Долгор отбросила палку, рухнула в снег, разбросала красные руки, проливая красные слезы.

Ветер больно швырнул в лицо Жорика охапку грязных ругательств.

— Че, денег жалко?! А, сучий сын! Поверил я тебе, как же! Издалека приперлись, да без башлей?! Ха?! У-у, падла! Я к вам с добром, а вы!.. А ну, плати за проезд, гнида!

Жорик взмахнул руками, пытаясь объяснить, рассказать о Матвее. Но его тряханули так, что клацнули зубы.

— Я тя бить не буду, понял! Сидеть потом за тебя! Руки об тебя марать, косоглазого! Прогуляйся с ветерком, можа, поумнеешь!..

Подгоняемый ветром, сгорбившись, Ваньша пошел к саням, к прядавшей ушами понурой коняге. Сани медленно развернулись. Жорик опомнился. Увязая в снегу, подбежал к безумному вознице: «Ты что? Старуху возьми!» Посвист поземки отлился з свист вожжей, наискось, от глаза ко рту, хлестнули лицо, ослепили.

Очнулся от холода. Левая сторона головы омертвела, к носу, губам налипла саднящая ледяная корка. Он долго не мог найти кепку. Забыл о ней, вспомнив о старухе. Она лежала, все так же раскинув руки, будто хотела обнять вспучившуюся степь. Платок птицей рвался на волю, в небо.

…Вжимаясь в снег, Долгор услышала, как странный гул под ней перерастает в детский плач: «Аа-а-а!..» Сверлящий, пронзительный крик этот просил о помощи. Ее зовут. Туда, где плачет исстрадавшаяся душа ее ребенка, сына. Он здесь, плоть ее и кровь, надо лишь протянуть руку, взять его озябшие пальцы в свои, отогреть его израненную грудь своим дыханием. «Где болит, сынок, где?» Там, в глубине, сыро, холодно, но вдвоем им будет тепло, она обнимет, успокоит его и успокоится навеки сама… «Эжы! Эжы!» — да, она слышит его! «Я здесь, я пришла! Я с тобой, мой мальчик!» — закричала она. От неукротимого ее желания стаял снег у губ, слова любви кипятком пробили наст и разбудили землю. Она вдохнула этот живой дух степи, запах сыновьих волос; исступленно, с неженской силой разорвала плотную корку: «Я сейчас, я сейчас! Потерпи, мой мальчик!..»

— Эжы! Эжы! Встаньте! Надо идти! — поднимал ее за плечи Жорик, запрокидывая голову в небо. Две птицы — сапсанья пара, хозяева степей, стремились встречь ветру, часто-часто взмахивая длинными крыльями… Прощальный луч позолотил их, пегас, удушенный свинцовыми тучами.

— Встаньте! Встаньте! — Жорик упал рядом, не переставая думать, что это сон — кошмарный, нелепый… Да, да, все это уже было: шурган, поземка и мгла. Замерзни в снегах — кто тебя вспомнит! Дурная голова, тебе остается блеять и ждать! Он — паршивая овца, отбившаяся от стада, он барак, глупый, сытый, обреченный на заклание… Он нащупал в кармане кораблик. Вот что мешает идти. Выбросить кораблик. Оставить старуху. Уйти налегке. Сойти на первой же станции. В этом штормящем море кораблик затонет. Он его не успел сработать…

Жорик все сильнее вжимался в снег, укрываясь от ветра. Предсказатели погоды не ошиблись, не соврали! Рожденный в Атлантических высях антициклон пересек придуманные слабыми людьми жалкие часовые пояса и, не достигнув столицы, ворвался над его головой в область высокого давления. Он давил на него с чудовищной силой, так, что хрустнули ребра и стало невозможно дышать. От боли и бессилия он замолотил обеими руками по чужой холодной земле.

— Я, я, я украл эти деньги! Слышите?! Это я украл! Простите, простите меня! Простите! Простите меня! Простите!..

Выпростав голову из снега, он прохрипел слова покаяния, вымаливая у неба — нет, не прощения, ибо простить может только мать, — а кары для себя и своих врагов и немного милосердия для всех обиженных в этой жизни. Он упорно твердил черными, сочащимися губами, проклиная и заклиная, потом, обессилев, шептал, опустив в снег разбитое лицо.

И там, наверху, — он это чувствовал затылком, спиной, всем немеющим телом — что-то случилось.

Антициклон как следует тряхнул пугливое тучное стадо, градины медными пятаками просыпались на дорогу, оглушив старую лошадь и прибив глупого возницу. Затем антициклон, описывая эллипсы, сжал противника в своих жутких объятиях, опутывая его и уничтожая, и в этом бешеном хороводе оплодотворилась и родилась в муках третья сила, затмившая своих родителей, — очищающий смерч. Яростным штопором взвинтился он в Землю, вырвал из чрева ее обожженных мучеников — Павлушку, Таню и слепого бойца, деда Стаса, нерусского солдата и его раненых товарищей, женщин, детей, стариков и собаку Тузика, обдул с их душ пепел, слепил заново избы, и по алфавиту, попарно, посемейно и повзводно переселил их на небо…