Жорж Сименон - Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник)

• Название: Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник)
• Автор: Жорж Сименон
• Жанр: Иностранный детектив
• Год: 2012
• ISBN: 978-966-14-4054-7, 978-966-14-4053-0, 978-966-14-3502-4, 978-5-9910-2004-6, 978-966-14-4050-9, 978-966-14-4052-3

«Записки Мегрэ» – автобиография прославленного комиссара, в которой он рассказывает о своем знакомстве с начинающим писателем Жоржем Сименоном.

Молодой работник полиции Жюль Мегрэ входит в парижский свет, чтобы провести свое первое в жизни расследование странного ночного происшествия… («Первое дело Мегрэ»)

Банда Петерса Латыша действует по всему миру. Аферисты бесстрашны, дерзки и неуловимы. Но только не для комиссара Мегрэ! («Петерс Латыш»)

---

А ведь я говорю о том же человеке, которому понадобилось около восьмисот страниц, чтобы поведать о собственном детстве вплоть до шестнадцатилетнего рубежа. И неважно, что он превратил свою жизнь в роман, а выдуманные персонажи не всегда походили на реальных людей; писатель искренне верил, что его герой может раскрыться целиком и полностью лишь в компании своих родителей, дедушек и бабушек, дядьев и тетушек, которых он детально описывает, не забывая об их болезнях, крошечных недостатках и даже о соседской собачке, чей портрет занял целых полстраницы.

Я не жалуюсь, и если позволил себе это маленькое отступление, то лишь для того, чтобы заранее защититься от обвинений в том, что я слишком много внимания уделяю своему семейству.

По моему разумению, человек без прошлого – не совсем человек. Ведя множество расследований, мне случалось посвящать больше времени семье и окружению подозреваемого, чем ему самому, и частенько я находил ключ к разгадке тайны именно благодаря им.

В книгах сказано, что я родился в Центральной Франции, близ Мулена, но я не припоминаю, чтобы хоть где-то говорилось, что поместье, в котором мой отец служил управляющим, занимало около трех тысяч гектаров, и на них располагалось не менее двадцати шести ферм, сдаваемых в аренду.

И не только мой дедушка, которого я отлично помню, был одним из этих арендаторов; три поколения семьи Мегрэ возделывало эту землю.

Когда мой отец был еще юным, эпидемия тифа унесла почти всю семью, включая семь или восемь детей. Выжили двое: мой отец и его сестра, которая впоследствии вышла замуж за булочника и обосновалась в Нанте.

Почему мой отец отправился в лицей Мулена, отступив от многолетних традиций? Я склонен полагать, что на него повлиял деревенский кюре. Но мой родитель так и не порвал с землей, и после двух лет учебы в сельскохозяйственном училище он вернулся в деревню и поступил на службу в поместье в качестве помощника управляющего.

Я до сих пор испытываю определенную неловкость, рассказывая об отце. Мне все время кажется, что люди подумают:

«Он сохранил о своих родителях детские воспоминания».

И я не раз задавался вопросом, не ошибаюсь ли я, не дает ли осечку мой аналитический ум.

Но мне случалось встречать и других мужчин, очень похожих на моего отца, особенно среди людей его поколения и его социального круга, который я бы назвал «промежуточным».

Если говорить о моем деде, то он никогда не обсуждал ни обитателей поместья, ни их поведение, ни их права и привилегии. Что он думал на самом деле, мне так и не довелось узнать. Я был еще ребенком, когда дед умер. Тем не менее я убежден, вспоминая отдельные его высказывания и, главным образом, красноречивое молчание, что его согласие с любыми поступками хозяев не было пассивным, что это было даже не согласие, не смирение, а, напротив, скрытая гордость, неразрывно связанная с развитым чувством долга.

Именно такие чувства таились в душах людей, подобных моему отцу, – чувства, замешанные на сдержанности, на стремлении к благопристойности, которую многие принимали за смирение.

Я как сейчас вижу своего отца. Я сохранил все его фотографии. Он был очень высоким, очень худым, и его худоба подчеркивалась узкими брюками, перехваченными ниже колен кожаными крагами. Я не помню отца без этих кожаных краг. Они стали для него чем-то вроде униформы. Мой отец никогда не отпускал бороду, но носил длинные рыжеватые усы, в которых зимой серебрились крошечные кристаллики льда. Когда он возвращался домой, я целовал его, и эти льдинки щекотали мне щеки.

Наш дом располагался во дворе поместья, прекрасный двухэтажный дом из розового кирпича, он возвышался над приземистыми строениями, в которых проживало несколько семей слуг, конюхов, сторожей, чьи жены, по большей части, работали тут же, в усадьбе, прачками, портнихами или помощницами на кухне.

В этом дворе мой отец считался кем-то вроде верховного правителя, мужчины разговаривали с ним с особым уважением, снимая фуражки.

Приблизительно раз в неделю, с наступлением ночи или вечером, он садился в двуколку и в сопровождении одного или нескольких арендаторов отправлялся на какую-нибудь далекую ярмарку продавать или покупать скотину, с которой он возвращался домой лишь на закате следующего дня.

Его кабинет находился в отдельном здании; на стенах были развешаны фотографии быков и лошадей, получивших всевозможные премии, календари ярмарок, а самое почетное место почти всегда занимали высыхающие по мере смены сезонов роскошные снопы зерна, собранные на помещичьих землях.

Около десяти часов утра отец пересекал двор и направлялся собственно к усадьбе. Он огибал многочисленные здания и поднимался к парадному подъезду, порог которого никогда не переступала нога простого крестьянина, и некоторое время оставался в массивных стенах хозяйского дома.

В сущности, эту процедуру можно приравнять к утренним оперативным совещаниям в криминальной полиции, и ребенком я с гордостью наблюдал, как мой отец, всегда прямой, без тени раболепия, поднимался по ступеням, ведущим к заветному подъезду.

Он мало говорил, редко смеялся, но когда ему случалось расхохотаться, окружающие с удивлением слушали его юный, почти детский, задорный смех и поражались тому, что отец умеет радоваться самым наивным шуткам.

Он почти не пил, в отличие от большинства мужчин, с которыми я был знаком. Во время каждой трапезы специально для него на стол ставился небольшой кувшинчик легкого белого вина, разбавленного водой. Вино делалось здесь же, в поместье, из собственного винограда. Я никогда не видел, чтобы отец притрагивался к какому-либо другому спиртному напитку, даже на свадьбах или похоронах. На ярмарках, где он был вынужден посещать таверны, ему приносили из буфетной чашку кофе, до которого он был особенно охоч.

Отец всегда представлялся мне зрелым мужчиной, даже пожилым. Когда умер дедушка, мне было пять лет. Что касается дедушки и бабушки с материнской стороны, то они проживали более чем в пятидесяти километрах от нашего дома, и мы ездили к ним два раза в год, так что я их почти не знал. Они не были фермерами. Мамины родители держали бакалейную лавку в довольно большом поселке; к этой лавке, как часто бывает в деревне, была пристроена небольшая таверна.

Сейчас я не возьмусь утверждать, что именно из-за этого наша семья так и не сблизилась с родственниками матери.

Мне еще не исполнилось и восьми лет, когда я осознал, что мама беременна. Обрывки фраз, удивленный шепоток – и я догадался, что это событие оказалось весьма неожиданным, ведь после моего рождения врачи утверждали, что новая беременность практически невозможна.

Все эти события я восстановил значительно позднее, кусочек за кусочком складывая обрывки детских воспоминаний.

В те времена в соседней деревне, побольше, чем наша, практиковал врач с рыжей заостренной бородкой, который звался Гаделль – Виктор Гаделль, если я ничего не путаю. О нем много болтали, причем всегда с самым таинственным видом, и, возможно, из-за всех этих разговоров, а также из-за его бороды мне, ребенку, он казался чуть ли не самим чертом.

В его жизни произошла драма, настоящая драма. Для меня она стала первой, с которой я столкнулся, и произвела на меня неизгладимое впечатление, особенно если учесть, что эта драма непосредственно отразилась на нашей семье и на моем будущем.

Гаделль пил. Он пил больше любого окрестного крестьянина, пил не время от времени, а каждый день, начиная утром и останавливаясь лишь к ночи. Он пил так много, что в жаркой комнате, где он находился, распространялся тяжелый алкогольный дух, вызывающий у меня отвращение.

Кроме того, он совершенно не следил за собой. Можно даже сказать, что он всегда ходил грязным.

Как могло случиться, что этот человек стал другом моего отца? Это было для меня загадкой. Но факт остается фактом: Гаделль частенько приходил к нам в дом поболтать с отцом, и у него даже появилась привычка сразу по приходу брать в застекленном буфете графинчик водки, который держали специально для него.

Тогда я почти ничего не знал о первой трагедии, разыгравшейся в жизни врача. Жена доктора Гаделля забеременела, наверное, в шестой или седьмой раз. В моем понимании она была уже старухой, хотя в то время ей должно было быть около сорока лет.

Что случилось в тот день? Кажется, Гаделль вернулся домой более пьяным, чем обычно, и, дожидаясь родов, продолжал пить прямо у изголовья кровати жены.

Ожидание затянулось. Детей отвели к соседям. К утру роды еще не начались, и невестка, проведшая ночь в доме, отлучилась, чтобы взглянуть, как обстоят дела в ее семье.

Кажется, кто-то слышал вопли, грохот, беготню в доме доктора. Когда люди зашли в комнату, Гаделль плакал в углу. Его жена умерла. Ребенок тоже.