Марио Ригони - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Марио Ригони
• Жанр: О войне

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

---

Ближе к вечеру, выкурив махорочную цигарку, Николай Кременчуг вполголоса запел грустную песню о березке. Едва песня затихла, в барак проскользнул Петр со своей неразлучной балалайкой. Он заиграл, радуя и бередя души. Потом он рассказывал, как его дед был при царе сослан в Сибирь и там капканом ловил волков и душил их голыми руками. Но тут до нас откуда–то издалека донесся лающий голос лагерфельдфебеля Брауна, и в барак вихрем влетел испуганный старик охранник.

— Быстрее! Быстрее! Все — из барака!

Мы стали поспешно расходиться. Уже у порога Анатолий Симончев что–то сунул мне в руку. Браун все–таки настиг нас и, как всегда, не поскупился на удары и пинки. Он даже выхватил пистолет, но так и не выстрелил.

В бараке снова наступила тишина, вскоре спустился вечер. На обрывке бумаги, который сунул мне в руку Анатолий, были нарисованы зеленая гора, голубое звездное небо, а внизу домик с золотистой надписью «Buno Natale» [16]*.

Последнее путешествие эмигранта

Перед тем как уйти на пенсию, он работал бетонщиком — строил небоскребы, — и ушел, когда стал дедом, а дети зажили своей жизнью. В пансионе для престарелых на берегу озера Мичиган ему 6 ыло совсем неплохо и он ни в чем не испытывал нужды. И в то же время ему постоянно чего–то не хватало. И тогда он решил, что на премию по страхованию раз в два года будет ездить в родное селение и жить там, пока не истратит последний доллар.

Один из сыновей отвозил его в чикагский аэропорт, где для него уже был заказан билет на авиалайнер, и через несколько часов он в Милане. А там племянник, сын сестры Марии, неизменно ждал его со своим красным «фиатом‑127».

Впервые он вернулся в свое селение в 1971 году, почти через пятьдесят лет — ведь он эмигрировал в Америку весной 1922 года. В молодости он без малого шесть лет прослужил в альпийских частях, а после демобилизации отстраивал разрушенные дома и обрабатывал развороченные снарядами поля. Но потом жить стало трудно, голодно. У него не набиралось денег даже на то, чтобы купить два раза в неделю пакетик крошеного табаку или в воскресенье распить бутылку вина с друзьями. Он надумал уехать в Америку — благо там уже жил шурин, — и тогда братья сложились и дали ему на дорогу.

В Америке он поначалу работал в каменоломнях, потом — на большом цементном заводе и наконец строил небоскребы. Он женился на дочери односельчан, которые перебрались в Америку еще в конце прошлого века. У него появились дети, потом вспыхнула вторая мировая война, а затем и война в Корее, где погиб один из его сыновей. Но вот настало время, когда он, словно старый кот, мог греться на солнышке и отдыхать.

До чего же приятно было вновь увидеть родные места, где прошла его юность, поговорить на родном плавном диалекте, а не жевать чужие отрывистые звуки, встретиться со старыми друзьями, сыграть в карты, никуда не торопясь, вспомнить о тех далеких временах, когда зимой забирался с девчонкой в теплый хлев. Ничего похожего в его американской жизни не было: работа и дом, работа и машина, работа и холодильник, работа и телевизор, работа и пенсия, пенсия и пансион для престарелых. Иной раз он даже задумывался, а стоило ли покидать родное селение, ведь живут же люди и здесь.

Долгими часами он сидел под сливой в саду у сестры и блаженствовал — смотрел, как постепенно к полудню меняют цвет окрестные горы, как пасутся на лугах коровы, любовался темным лесом вдали. Только это и осталось в памяти таким, как прежде, потому что война, а потом земельная спекуляция неузнаваемо изменили облик селения и лишь немногие улочки хотя бы частично сохранили прежний вид. Но вот старые обычаи селяне сберегли. В сентябре, едва разъезжались туристы и дачники, вечерами, перед тем как растопить очаг, жители селения, как и встарь, садились у порога и неторопливо беседовали о погоде, о птицах, об урожае, о лесе, о давно умерших односельчанах, не забывая, однако, приглядывать за детворой, которая играла на скошенных лугах.

— Хороши у нас вечера! Ой–йа! — восклицал старик эмигрант.

Каждое утро, спускаясь на велосипеде в селение за газетами, я видел его под сливовым деревом с тосканской сигарой в зубах. Я останавливался, одной ногой упираясь в низкую каменную ограду, а другую не снимая с педали, и с удовольствием болтал с ним. Меня занимали его рассказы о жизни в Чикаго, об одном из внуков, который в Калифорнии почти не вылезает из тюрьмы, но всего интереснее было слушать о его юности в наших краях и о том, как он воевал здесь, в родных горах, вместе с односельчанами, и среди них мой дядя — сержант–каптенармус.

Говорил он на старинном нашем диалекте, делая долгие паузы, словно прислушивался к призывным крикам перелетных птиц, порождавших эти воспоминания, и следил взглядом за коровами на альпийском лугу. Я понимал, что острый запах сигары, птичьи прощальные голоса, позвякиванье колокольцев на шеях коров, очертания гор напоминают ему о событиях далекого прошлого и помогают забыть пыль и духоту цементного завода, шум компрессоров и кранов и очертания небоскребов.

— Ой–йа, — частенько повторял он. — Ой–йа, Марио.

И мне приятно было слышать эту старинную присказку, которую редко услышишь в наши дни.

На обратном пути, с трудом крутя педали, я взбирался наверх и еще раз останавливался возле него, чтобы немного перевести дух. Он спрашивал, что слышно в мире (для него миром отныне стало вновь обретенное селение), что пишут в газетах. Я читал ему заголовки, но нередко замечал, что он вовсе не слушает — его больше занимают акробатические прыжки синиц в ветвях сливового дерева.

Однажды утром после ночной живительной грозы в горах в безоблачном небе ликовали жаворонки, под стрехами щебетали ласточки и я, как всегда, спустился на своем велосипеде в селение. Мой старик сидел под деревом, курил, пригревшись на солнце. Я торопился отправить статью в газету, и потому лишь поприветствовал его велосипедным звонком.

— Чао! — крикнул он мне. — Какой чудесный день. Ой–йа!

На обратном пути я не застал его на привычном месте; в траве валялся опрокинутый стул. Тогда я слез с велосипеда и вошел в дом, чтобы рассказать старику о последних событиях в мире. В кухне собрались его правнуки и жена внука.

— Дядя Анджело умер, — сказали они мне. — Только ты проехал, как он свалился со стула, а когда мы подбежали, он уже не дышал. Мы его положили на диван в столовой. Что же теперь нам делать?..

Сестра умершего Мария отчаянно рыдала, держа его за руку.

— Анджело, брат мой! — кричала она. — Анджело. Ну взгляни, взгляни же на меня!

Мой друг, адвокат, который каждый год приезжает сюда из Рима на месяц, потому что любит здешние края и здешних людей, проявил большую деловитость и расторопность. По телефону связался с одним из сыновей Анджело и сообщил ему о смерти отца. Он также позвонил американскому консулу, ведь Анджело был гражданином США, а затем врачу и приходскому священнику. Позаботился он и о том, чтобы старик лежал как пристало покойнику, а то тело уже начало каменеть. А я стоял и думал: «Лучше и справедливее всего похоронить его среди своих, на сельском кладбище, окруженном елями, лугами, горами, рядом с родным селением, где жизнь течет, как в старые времена». Но сыновья решили перевезти гроб на авиалайнере и похоронить отца в Чикаго.

С ближайшей американской военной базы в специальном длиннющем автомобиле вскоре прибыл похоронный агент с образчиком своих товаров. Он показал родным покойного десятки фотографий разных гробов, из всевозможного дерева и со всевозможными украшениями. Гробы для атеистов и для католиков, для евангелистов и мормонов, для женщин и мужчин, для молодых и стариков. С вензелями и завитушками из бронзы, латуни, меди, серебра и даже золота. А внутри задрапированные дамасским шелком, самых разных цветов и стилей, гармонирующих с цветом кожи и с чертами дорогого усопшего. Привез он и образчики кремов, румян, духов, одеколонов, лаков, похоронного одеяния. И все это — от заморозки до погребения на городском кладбище в Чикаго, включая доставку тела самолетом, — значилось в точном прейскуранте цен.

И в соответствии с этим прейскурантом родные Анджело заказали все необходимое по телефону из Америки. Но прежде чем он, обряженный столь пышно, отправился в путь, мы отнесли его в церковь, где его крестили восемьдесят четыре года назад. В церковь пришли женщины и дети, несколько старых друзей и соседи. И когда длиннющий автомобиль американского могильщика увез нашего эмигранта в последнее, безвозвратное путешествие, мы помахали ему на прощанье. Ой–йа, Анджело!

Пастух

Снег падал на леса и дома, в небе стаями летали и перекликались вороны. В магазинах и дорогих лавках в центре селения толпились люди, покупая подарки. У подъемников живописные длинные цепочки лыжников медленно подвигались к сиденьям с крючками. А на склоне горы инструкторы терпеливо объясняли новичкам, как на скорости делать повороты, резко останавливаться, снова наращивать скорость и эффектно тормозить.