Марио Ригони - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Марио Ригони
• Жанр: О войне

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

---

В ноябре выпал снег, но его скоро смыли дожди, проглянуло солнце, и снова зазеленели луга на Спилекке. Если днем пригревало, тогда над пашней курился парок от тающего инея. Война пригнала всех эмигрантов домой, в поле теперь работало много мужчин, поднимавших целину вдоль горных потоков. Вырубив заросли можжевельника и барбариса, они принимались мотыжить участок — в одну кучу складывали дерн и корневища, в другую чернозем, а в третью камни. Булыжниками что покрупнее надо было затем обнести все поле, а в образовавшееся ложе ровным слоем насыпать камней помельче, поверху разбросать речную гальку и уже на эту подстилку уложить чернозем; вслед за этим приступали к выжиганию — по чернозему раскладывали дерн, корневища, ветки и поджигали; когда все выгорит, получается отличное удобрение. Подготовленная таким образом земля года два–три дает обильные урожаи, но превратить в поле несколько десятин целины можно было только неделями упорного труда.

С тех пор как Тёнле перестал ходить на заработки через границу, весной он обычно носил навоз на поле. Однако весной 1915 года у него уже не хватало силы не то что дотащить, а даже поднять полную корзину. Разве что иногда, возвращаясь с пастбища, дотянет кое–как до дома вязанку хвороста — очаг на кухне прожорливый, дрова мгновенно прогорают. Больше всего Тёнле любил сидеть на лугу и наблюдать за овцами: он знал их всех наперечет, различал их по окраске, по голосу, а ведь со стороны казалось, будто все они одинаковые. Тёнле знал повадки каждой: за какой нужен глаз да глаз, потому что норовит уйти от стада, какая жадна до молодой росистой травки, и у нее может раздуть брюхо, какая все время лезет под сиську к матери, хотя ее уже несколько месяцев как отлучили, а какая дольше всех пережевывает жвачку. Старый черный пес понимал Тёнле без слов, достаточно взгляда, и он сразу чует, что нужно.

После обеда к Тёнле приходили внуки, и разговор у них был, хотя и немногословный, зато такой простой и ясный, что молчание служило естественным продолжением мыслей, связанных со сменой времен года, работой, жизнью леса, охотой, уходом за скотиной.

Но однажды, придя из школы, внук рассказал Тёнле, что учительница Аугуста объясняла на уроке, будто скоро Италия будет воевать с Австро — Венгрией за свободу Тренто и Триеста. Она даже принесла в класс газету «Коррьере делла сера», где напечатано, что великий поэт Габриэле Д’Аннунцио произнес речь на том самом месте, откуда Гарибальди отправился в поход на Сицилию, и что в больших городах все давно хотят войны.

Очень красивая выдалась весна 1915 года в наших краях: под мартовскими дождями снег моментально сошел, и казалось, что на этот раз зазывание весны колокольчиками и кострами на вершинах Спилекке и Моора разбудило природу раньше обычного: не успел разбежаться тысячей ручейков и растаять снег, как луга уже надели наряд из белых крокусов и тотчас над ними загудели пчелы, в середине апреля зацвела лиственница и затоковали глухари, буковый орех уже в первые дни мая покрылся свежей листвой, заблестевшей на фоне темных елей; вишневое деревце сияло, словно заколка в девичьей косе, парило над домом цветущим облаком: лепестки облетали с еще голых веток и, кружась, опускались на соломенную крышу, которая, чудилось, тоже вот–вот зацветет. Как обычно, кукушка оповестила округу о своем прилете в день святого Марка: непоседа кочевала из одного леса в другой и без конца твердила свой припев. Иногда она так близко подлетала к домам, что можно было подумать — заманивает кого–то в лес. Прошли обильные дожди, затем установилась необыкновенно жаркая погода, и на лугах поднялись пышные сочные травы.

Рано утром двадцать четвертого Тёнле пригнал овец на обычное место, присел выкурить трубку и погреться на солнышке. Сначала он услышал — в небе как будто что–то прожужжало, потом в отдалении раздался взрыв. Тёнле вскочил на ноги и огляделся — вокруг все спокойно. Однако опять послышалась вверху какая–то воркотня, и снова вдалеке взрыв. Дальше — больше: взрывы бухали один за другим. Только теперь он понял: началась война, форты Камполонго и Верена ведут обстрел Лузерны и Веццены.

Ночью ему вроде бы тоже чудились взрывы, но, видно, горные хребты и порывы ветра приглушили грохот канонады. А ведь все равно было слышно, правда издалека, будто и не пушки это вовсе — так рвут динамитом скалы на строительстве дороги, высоко в горах, у самого Портуле, куда собирались поднять батарею 280‑миллиметровых гаубиц. Вот почему ночью Тёнле спал спокойно.

А в городе этой ночью никто не сомкнул глаз: командиры гарнизона и артиллерии получили приказ привести части в боеготовность еще утром двадцать третьего, а к вечеру стало известно, что посол Виктора — Эммануила вручил Францу — Иосифу ноту с объявлением войны.

Командующий фронтом генерал–лейтенант Паскуале Оро разослал обращение ко всем жителям нашего горного края. В возвышенном стиле говорилось там о вере в победу, борьбе за свободу наших братьев, томящихся за рубежами отечества, наконец в более прозаической форме генерал–лейтенант призывал наших земляков оказывать добровольное содействие армии, которое должно быть своевременным и единодушным и предоставляться по первому требованию. В противном случае, писал командующий, армия заставит оказывать ей содействие.

Этой же ночью ополченцы выступили в направлении границы, где уже заняли позицию бригады «Ивреа» и «Тревизо». В городе не ложились спать, все толпились на улицах и смотрели в сторону Трентино и наших фортов, где должны были появиться вспышки первых залпов.

Они и появились около полуночи. Через полминуты после огненного сполоха раздался грохот, а еще полминуты спустя — эхо далекого и приглушенного горными хребтами взрыва. Орудия бабахали не по случаю праздника, поэтому все словно язык прикусили, стояли молча, дети вцепились ручонками в мамины юбки, невесты ухватились за женихов, старики тихо курили в своей компании. Тут уж не до ликования под вспышки залпов и раскаты канонады! Над городом нависла неведомая и жуткая угроза, и была она пострашнее ударов набата, столетиями извещавшего о пожарах или о том, что с севера идут через наши горы, сея смерть и насилие, полчища варваров.

Никто не расходился, все ждали восхода солнца, чтобы хоть немного согреться. И вот утром 24 мая 1915 года так же молча, как вышли из дома накануне, люди вернулись к себе и наглухо задраили двери, хотя на нашей маленькой родине и был обычай — никогда не держать дверь своего дома на замке.

Вот почему Тёнле увидел на рассвете, что из труб не идет дымок, что на огородах и проселках, ведущих в лес, нет ни души. Сначала он не придал этому значения, но, услышав разрывы снарядов, понял, в чем дело. Он в третий раз стал терпеливо раскуривать трубку; настроение было скверное, он злился на себя: вдруг это он виноват, что есть на земле кровожадные правители и поэты, мечтающие о войне. Для генералов война — это профессия, хотя посылать людей на убой — омерзительнейшее ремесло. А для правительства, для государства?.. Или, превращая двадцатилетних парней в солдат, они смотрят на это как на игру, забавное приключение? Пожалуй, в армии можно и людей посмотреть и себя показать, хотя бы свое упрямство, как, например, сделал Тита Гаус: целых два года провел он в штрафной роте, а все равно майор фон Фабини был вынужден отправить его домой по причине неперевоспитуемости. На прощанье майор приказал высечь его на глазах у всего батальона, а Тита по окончании экзекуции спокойно встал со скамьи и натянул штаны.

— Ну как, солдат? Получил свое? Запомни, сердце у меня из стали, — предупредил майор.

Тита Гаус застегнул ширинку, сплюнул на носок сапога и ответил:

— Сердце у вас из стали, а задница у меня из бронзы.

Вот, значит, как получилось: все способы перепробовали и отправили восвояси.

Если так на армию смотреть, тогда неважно, забрили тебя в солдаты или нет. Другое дело, когда заставляют убивать таких же, как ты. И ради кого?! Так думал Тёнле, глядя на овец, покуривая трубку и вслушиваясь в канонаду, доносившуюся из–за вершин Асса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Редко выдавался день, чтобы с утра пораньше, едва Тёнле принимался за поленту, не разносилось в воздухе мерное буханье пушек. Жизнь, однако, шла своим чередом: сено на лугах просушили, картофель окучили, в лесу сложили бревна на зиму. Близилась пора второго сенокоса, и итальянская пехота предприняла наступление на австрийские фортификации, двинувшись через высокогорные пастбища Веццены. Боевые порядки итальянцев выступили из елового леса с фанфарами и знаменами, впереди шагали командиры в полной парадной форме с саблями наголо: и таким манером они намеревались взять Тренто! Убитых и раненых не счесть: военный госпиталь, под который отдали новую больницу, построенную для наших земляков, был переполнен.