Марио Ригони - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Марио Ригони
• Жанр: О войне

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

---

Тёнле притаился на опушке Гартского леса под елью, лапы которой касались земли. С содроганием слушал он этот «Dies irae» [22], глядя сквозь еловые ветви на вспышки в тучах и на склонах Москьи. Он был словно зачарован этим жутким зрелищем, не в силах ни оторвать от него глаз, ни двинуться с места, чтобы поскорее уйти отсюда подальше.

Когда природа и люди угомонились, Тёнле услышал, как с деревьев падают дождевые капли, издалека доносятся вопли раненых, а из Зихештальского леса — сухой треск ружейных выстрелов.

Ночью, зайдя в дом, Тёнле решил взять с собой столько провизии и табаку, сколько в силах поднять. На улице он наткнулся на солдат, занимавшихся грабежом; ухватив палку, как будто это ружье, Тёнле в припадке ярости заорал на них во все горло по–немецки; застигнутые врасплох солдаты обратились в бегство, предположив, что войска австрийцев уже вошли в город. Дома Тёнле не остался, ночь он провел в своем гроте, где скрывался после потасовки с королевской таможенной гвардией пятьдесят лет тому назад. Овец он оставил под присмотром собаки за каменной грядой Кельдара, куда никогда не забредет не знающий наших мест человек.

Через день воцарилось спокойствие. Оставшиеся в живых солдаты из тех подразделений, что накануне шли на север и забирались в горы под прикрытием леса, теперь спускались на плоскогорье; пройдя нашими лугами и котловиной, они останавливались на южной окраине города, где еще догорали последние дома, и принимались рыть окопы в лесу и на высотках, закрывающих доступ на равнину.

На рассвете Тёнле позавтракал куском копченого мяса, раскурил трубку и пошел к своим овцам. Наступившая тишина казалась чем–то необычным. Собака радостно приветствовала хозяина, овцы заблеяли. Со своим крохотным стадом Тёнле выбрался на открытое место и погнал овец на общинное пастбище, где за эти дни поднялась необычайно сочная трава.

После полудня из леса вышел подозрительный на вид дозор: по тому, как солдаты держались и были одеты, Тёнле догадался, что это австрийцы; озираясь по сторонам и прячась за каменными глыбами, стоящими вдоль дороги, они входили в разрушенный город. Это случилось 28 мая.

Накануне Тёнле прятался от солдат–итальянцев, теперь с еще большей предосторожностью он старался не попадаться на глаза солдатам австро–венгерской армии. Бои шли на южных окраинах города, где проходила линия последнего оборонительного рубежа: поросшие лесом холмы с утра до вечера и целую ночь напролет непрерывно перепахивались артиллерийским и минометным огнем, а молодую поросль косили пулеметные очереди.

Тёнле прислушивался к бою, сидя в самой глухой чаще, чутко ловил ухом всякий подозрительный шорох поблизости: боялся подпустить грабителей к своим овцам. Ночью, как загнанный зверь, Тёнле отлеживался в лощине, вспоминал покойную жену, друга–адвоката, те времена, когда он работал садовником в Пражском замке. Удивительно, но он почему–то не думал о своих сыновьях — ни о тех, которые уехали на заработки в Америку, ни о тех, которые служили в альпийских стрелках, не думал он ни о внуках, ни о дочерях, ни о невестке, убежавших на равнину через день после бомбежки.

Девятого июня вечером Тёнле решил сходить домой и отоспаться; спрятав овец за каменной грядой Кельдара, он быстрым уверенным шагом отправился на свою обезлюдевшую улицу.

Сполохи боя, к которым он уже успел привыкнуть, освещали тропу и дом. Ступив на порог, Тёнле понял — у него побывали в гостях солдаты. Правда, дом выглядел слишком убого и обстановка в нем была нищенской, так что нашкодили они не особенно много; в память о своем посещении визитеры загадили кухню, вывернули на пол содержимое всех сундуков и вдобавок сожгли в очаге стул. Однако два старинных эстампа, изображавшие охоту на медведя и нападение волков на сани, не тронули: они по–прежнему висели там, где их повесил Петар, когда был еще совсем мальчиком, а Тёнле первый год скрывался от правосудия. Он придвинул к стене уцелевший стул, встал на него и снял эстампы — на прокопченной стене остались два белых пустых прямоугольника. Тёнле огляделся вокруг — куда бы спрятать картины. Наконец он просунул их в щель между потолком и балкой в хлеву.

Возвращаясь на кухню, Тёнле вляпался в кучу дерьма. Старик рассвирепел, стал браниться, схватил метлу и вышвырнул дерьмо во двор; ведерком зачерпнул дождевой воды из бочки и с силой выплеснул ее на каменные плиты, согнал грязь метлой, расставил все по местам и поднялся к себе в комнату, которая часто снилась ему по ночам в годы скитаний на чужбине и согревала в долгие зимы.

Из жилета он вытащил часы, хотел завести, а потом, как обычно, повесить за ушко на гвоздь, прибитый у изголовья кровати. Но сегодня он сначала положил их на ладонь, как бы взвешивая, и прислушался к тиканью, в сумерках стрелки и циферблат стали невидимы, было заметно только движение молоточка, которым рудокоп отмерял секунды; проведя пальцем по ободу циферблата, Тёнле ощутил выпуклые буквы, на задней крышке под пальцами ожило изображение забоя в руднике: крепеж, лампа и два шахтера. Часы он купил давным–давно по дороге через Ульм; надпись вокруг циферблата была лозунгом рабочих–социалистов, которые тогда только–только разворачивали борьбу за сокращение рабочего дня. Выпуклые немецкие буквы гласили: «Работать, учиться, отдыхать — по восемь часов!» И еще: «За социальное согласие, братство и единство!» Держа часы на ладони, Тёнле думал: «Не восемь часов на руднике вкалывали, а все шестнадцать или даже больше… а теперь вместо братства — война, бедняки убивают друг друга…»

Он повесил часы на гвоздь, снял ботинки, улегся на кровать и натянул на себя старое одеяло. За окном полыхало зарево пожаров, вспыхивали зарницы орудийных залпов, стоял непрерывный, то нараставший, то затихавший, гул сражения.

Под утро возле дома Тёнле услышал шаги, затем сильные удары в дверь. Лежа в постели, он подумал: «Зря запер дверь, в открытую никому в голову не придет ломиться. Кругом все настежь, а тут закрыто, значит, кто–то засел в доме. Солдаты свое дело знают».

Внизу забарабанили еще сильней, задвижка отскочила, и дверь с размаху хлопнула об стену. По кухне затопали сапогами, пошли в хлев, а Тёнле подумал: «Хоть бы табак не тронули».

Солдат вернулся на кухню, стал подниматься по лестнице.

Дверь в комнату распахнулась, прищурив глаза, Тёнле разглядел в полутьме молодого парня в серой шинели: он нерешительно остановился на пороге и шарил глазами по сторонам, потом уставился на кровать — Тёнле прикинулся спящим. Внимание солдата привлекло тиканье и поблескивание часов, висящих у изголовья; на цыпочках он подкрался к кровати и протянул руку к часам. Тёнле открыл глаза и хрипло рявкнул по–немецки:

— Рядовой, отставить!

Солдат застыл как вкопанный; придя в себя, кинулся очертя голову прочь, спотыкаясь на ступеньках лестницы. Не успел солдат выбежать во двор, как Тёнле встал, второпях надел ботинки и бросился в хлев, где у него в самом темном углу под охапкой соломы был припрятан перевязанный бечевкой пакет трубочного табака. Но у дверей дома его уже ждал австрийский патруль во главе с прапорщиком; он подошел к Тёнле и объявил по–итальянски:

— Вы арестованы за шпионаж!

Тёнле сплюнул на землю черной табачной слюной и проворчал что–то не совсем понятное прапорщику, который опять по–итальянски заорал:

— Молчать! Следуйте за нами!

— У меня овцы, их нужно отогнать на пастбище, — объяснил старик по–немецки. — Нет у меня времени с вами прохлаждаться.

Тёнле сделал шаг в сторону, но по знаку офицера солдаты преградили ему путь и скрутили руки. Старик попытался вывернуться, да прежней ловкости уже не было, солдаты тут же поймали его и крепко в него вцепились.

— Старый черт! — ругнулся прапорщик по–немецки с венским акцентом. — От нас не уйдешь! В штаб тебя, гада, надо отвести, там ты у нас запоешь. Расстреляем в два счета!

— Ты, господин прапорщик, — ответил старик, передразнивая венский прононс офицерика так, что солдаты не смогли сдержать улыбки, — еще молокосос, нет у тебя понятия. Я ведь уже объяснил — овцы у меня, пасти их надо.

Солдаты взяли Тёнле в кольцо и повели мимо дома Пюне: пригнувшись, спустились по склону Грабо и вышли на косогор Петарайтле, где в 1909 году Матио Парлио, пожелавший жить подальше от соседей, выстроил себе новый дом; австрийцы устроили здесь свой полковой штаб. На заднем дворе расположилась полевая кухня. Всюду было полно солдат: одни рыли траншеи, другие таскали дрова или воду из Пруннеле. В загоне у Николы Скоа, судя по всему, стояла санитарная часть, кругом толпились раненые, перевязанные свежими бинтами.

Старика тотчас обступили любопытные, вполголоса обмениваясь впечатлениями. Какой–то ефрейтор протянул старику чашку горячего кофе. Тёнле, не проронив ни слова, взял ее, медленными глотками выпил на глазах собравшихся вокруг солдат, вернул чашку и сказал: