Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

• Название: Мой роман, или Разнообразие английской жизни
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Издательство: Паблик на ЛитРесеd7995d76-b9e8-11e1-94f4-ec5b03fadd67
• Жанр: Проза

«– Чтобы вам не уклоняться от предмета, сказал мистер Гэзельден: – я только попрошу вас оглянуться назад и сказать мне по совести, видали ли вы когда-нибудь более странное зрелище.

Говоря таким образом, сквайр Гезельден[1] всею тяжестью своего тела облокотился на левое плечо пастора Дэля и протянул свою трость параллельно его правому глазу, так что направлял его зрение именно к предмету, который он так невыгодно описал…»

---

– Не нужно, сказал он лаконически и недовольным голосом, мне теперь лучше. Я и этот усладительный свет понимаем друг друга; я верю всему, что он говорит мне. Да, да, я еще не совсем помешался.

Он смотрел так ласково, так нежно в лицо доброй женщины, любившей его как сына, что она зарыдала. Он привлек ее к себе и поцаловал ее в лоб.

– Перестань, перестань, старушка, сказал он, с чувством.

– Не забудь рассказать после нашим, как Джон Борлей то-и-дело удил одноглазого окуня, который ему, однако, не дался, и когда у него не стало прикормки и леса порвалась, как ты помогала бедному рыбаку. Может быть, найдется еще на свете несколько добрых людей, которые с удовольствием услышат, что бедный Борлей не околел где нибудь в овраге. Поцалуй меня еще раз, и ты, добрый мальчик, тоже. Теперь, Бог да благословит вас, оставьте меня, мне нужно уснуть.

Борлей опустился на подушки. Старушка хотела унести свечку. Он повернулся с неудовольствием.

– Нет, нет, пробормотал он:– пусть будет передо мной свет до последней минуты.

Протянув руку, он откинул в сторону и занавес кровати, так что свет падал ему прямо в лицо. Через несколько минут он заснул, дыша спокойно и правильно как ребенок.

Старушка отерла слезы и вывела потихоньку Леонарда в соседнюю комнату, где для него была приготовлена постель. Он не выходил из дому с тех пор, как явился туда с доктором Морганом.

– Вы молоды, сэр, сказала она: – а молодым сон необходим. Прилягте немного – я вас позову, когда он проснется….

– Нет я не могу спать, и буду вместо вас сидеть у постели больного.

Старушка покачала головою.

– Я должна присутствовать при нем в последние минуты его жизни; я знаю, впрочем, что он будет очень недоволен, когда, открыв глаза, увидит меня перед собою, потому что и последнее время он сделался очень заботливым в отношении к другим.

– Ах, если бы он столько же думал о самом себе! проговорил Леонард.

Он сел при этом к столу, опершись на который, он разбросал бумаги, лежавшие там. они упали на пол с глухим унылым звуком, напоминавшим вздох.

– Что это? сказал он, вставая.

Старушка подняла рукописи и бережно отерла их.

– Ах, сэр, он просил меня положить сюда эти бумаги. Он думал, что вы развлечетесь ими в случае, если бы вам пришлось сидеть у его постели и не спать. Он подумал также и обо мне, потому что мне так жаль было расставаться с молодой леди, которой нет уже несколько лет. Она была почти мне столько же дорога, сколько и он, может быть даже дороже до нынешнего времени…. когда… мне приходится скоро потерять его.

Леонард отвернулся от бумаг, не обратив никакого внимания на их содержание; они не представляли ему в подобную минуту ничего любопытного.

Старушка продолжала:

– Может быть, она только предшествовала ему на небеса; она и смотрела не жилицей на белом свете. Она оставила нас неожиданно. От неё осталось много вещей, кроме этих бумаг. Вы никогда ее слыхали о ней, сэр? прибавила она, с какой-то наивностью.

– О ней? о ком это?

– Разве мистер Джон не называл вам ее по имени…. ее, мою милую…. дорогую…. мистрисс Бертрам.

Леонард вздрогнул: это было то самое имя, которое напечатлелось в его памяти со слов Гарлея л'Эстренджа.

– Бертрам! повторил он: и вы в этом уверены?

– О, да, сэр! А несколько лет после того она оставила нас, и мы о ней более ничего не слыхали; потом прислан был на её имя пакет из за моря, сэр. Мы получили его, и Борлей старался распечатать его, чтоб узнать что нибудь из этих бумаг; но все было написано на каком-то иностранном языке, так что мы ее могли прочитать ни слова.

– Не у вас ли еще этот пакет? Пожалуста, покажите мне его. Он может быть очень важен. Завтра все объяснится; теперь же я не в состоянии об этом и думать. Бедный Борлей!

Посреди размышлений, в которые Леонард за тем погрузился, слабый кряк поразил слух его. Он вздрогнул и с предчувствием чего-то дурного бросился в соседнюю комнату. Старушка стояла на коленях у постели, держа руку Борлея и с грустью смотря ему в лицо. Леонарду было довольно одного взгляда. Все было кончено. Борлей заснул на веки, заснул спокойно, без ропота и стенаний.

Глаза его были полу-открыты, с выражением того душевного мира, которые иногда смерть оставляет за собою; они все еще были обращены к свету; свечи горели ярко. Леонард опустил занавеси кровати, и когда стал покрывать лмцо покойного, замкнутые уста Борлея, как будто улыбаясь, произносили последнее прости.

Леонард стоял возле праха своего друга и старался уловить на лице его, в загадочной предсмертной улыбке, последний проблеск души, который еще не изгладился там совершенно; потом, через несколько минут, он вышел в соседнюю комнату так тихо и осторожно, как будто боялся разбудить усопшего. Несмотря на утомление, которое он испытывал, он не думал о сне. Он сел к маленькому столу и, склонив голову на руку, погрузился в начальные размышления. Между тем время проходило. Внизу пробили часы. В доме, где лежит тело покойника, самый звук часов получает какой-то торжественный характер. Душа, которая только что оставила этот мир, улетела далеко за пределы времени… Безотчетный, суеверный страх стал постепенно овладевать молодым человеком. Он вздрогнул и с каким-то усилием поднял глаза к небу. Месяц уже скрывался на своде небесном: серый, туманный отблеск рассвета едва проникал сквозь оконные стекла в комнату, где стояло тело. Там, близ угасающего камина, Леонард заметил женщину, тихо рыдавшую и забывшую, казалось, о сне. Он подошел к ней сказать несколько слов утешения; она пожала его руку и попросила оставить ее. Леонард понял ее. Она не искала другого утешения, кроме облегчения, которое приносили ей слезы. Он опять воротился в свою комнату, и глаза его остановились в эту минуту на бумагах, которых он до тех пор не замечал. Отчего же сердце его перестало биться при этом? отчего кровь закипела у чего в жилах? Почему он схватил эти бумаги трепетною рукою, положил их опять на стол, остановился, как будто желая собраться с силами, и опять обратил все свое внимание на эти листки? Он узналь тут памятный для него почерк, те красивые, изящные буквы, отличавшиеся какою-то особенною женственною грацией, один взгляд на которые составил для него эпоху еще в годы детства. При виде этих страниц образ таинственной Норы снова представился ему. Он ощутил присутствие матери. Он подошел к двери, осторожно затворил ее, как будто из зависти ко всякому постороннему существу, которое бы вздумало проникнуть в этот мир теней, как будто желая быть наедине с своим призраком. Мысль, написанная в пору свежей, ясной жизни, возникающая вновь перед нами в то уже время, когда рука, излагавшая ее, и сердце, сочувствовавшее ей, давно превратились в прах, становится настоящим призраком.

Все эти бумаги, лежавшие теперь в беспорядке, были когда-то сшиты; они распались, по видимому, в руках неосторожного Борлея; но и теперь последовательность их могла быть скоро определена. Леонард тотчас понял, что это составляло род журнала, – впрочем, не настоящий дневник в собственном смысле слова, так как в нем не всегда говорилось о происшествиях какого нибудь дня; здесь случались пропуски во времени и вообще не было непрерывного повествования. Иногда, вместо прозы, тут попадалась наскоро набросанные стихотворные отрывки, вылившиеся прямо из сердца; иногда рассказ оставался неочерченным вполне, а лишь обозначался одною резкою частностью, одним восклицанием горя или радости. Повсюду вы нашли бы тут отпечатки натуры в высшей степени восприимчивой, и везде, где гений проявлялся здесь, то облекался в такую безыскусственную форму, что вы не назвали бы все это произведением гения, а скорее – мгновенного душевного движения, отдельного впечатления. Автор дневника не говорил о себе в первом лице. Дневник начинался описаниями и короткими разговорами, веденными такими лицами, имена которых были означены начальными буквами. Все сочинение отличалось простою, чистосердечною свежестью и дышало чистотою и счастием, точно небосклон при восхождении солнца. Юноша и девица скромного происхождения, последняя почти еще ребенок, оба самоучки, странствуют по вечерам в субботу по полян, покрытым росою, вблизи суетливого города, в котором постоянно кипит деятельность. Вы тотчас замечаете, хотя писавший, кажется, не хотел выразить этого, как воображение девушки парит к небесам, далеко за пределы понятий её спутника. Он лишь предлагает вопросы, отвечает она; и при этом вы невольно убеждаетесь, что юноша любит девицу, хотя любит напрасно. Леонард узнает в этом юноше неотесанного, недоучившегося грамотея, деревенского поэта Марка Фэрфильда. Потом повествование прерывается; следуют отдельные мысли и заметки, которые указывают уже на дальнейшее развитие понятий в авторе, на зрелость его воэраста. И хотя оттенок простосердечия остается, но признаки счастья бледнее и бледнее отпечатлеваются на страницах.